зукоризненном  английском  языке   и   отпечатанное   на
американской машинке. В письмах А-чун, приводя подходящие к случаю  цитаты
и правила, призывал семью жить в мире и  согласии.  Что  же  касается  его
самого, то он далек от всего  этого  и  целиком  удовлетворен  жизнью.  Он
добился желанного покоя. Изредка А-чун посмеивался и потирал руки, а в его
раскосых черных глазах вспыхивал лукавый  огонек  при  мысли  о  том,  как
забавен мир. Ибо долгие годы  жизни  и  размышлений  укрепили  в  нем  это
убеждение, что мир, в котором мы живем, чрезвычайно забавная штука.





                                ШЕРИФ КОНЫ


     - Да, здешний климат нельзя не полюбить, - сказал Кадуорт в ответ  на
мой восторженный отзыв о побережье Коны. - Я приехал сюда восемнадцать лет
назад, совсем юнцом, только что окончив колледж,  да  тут  и  остался.  На
родину езжу редко, только погостить.  Предупреждаю:  если  есть  на  земле
местечко, дорогое вашему сердцу, не задерживайтесь здесь  надолго,  не  то
Кона станет вам милее.
     Разговор этот  мы  вели  после  обеда  на  широкой  террасе.  Терраса
выходила на север, но в таком  чудесном  климате  это  не  имело  никакого
значения.
     Потушили свечи. Слуга-японец в белой одежде,  скользя  неслышно,  как
призрак, в серебряном лунном свете, принес нам сигары  и  скрылся,  словно
растаял во мраке бунгало. Сквозь листву бананов и легуа  я  смотрел  вниз,
туда, где ниже зарослей гуавы, в тысяче футов под  нами,  тихо  плескалось
море. Вот уже целую неделю, с тех пор как я сошел на берег  с  каботажного
суденышка, я жил у Кадуорта, и за все это время ни разу  не  видел,  чтобы
ветер хотя бы покрыл рябью безмятежную гладь моря. Здесь,  правда,  иногда
дуют бризы, но это легчайшие из ветерков, когда-либо веявших над островами
вечного  лета.  Их  и  ветром  назвать  нельзя,  -  они  подобны  вздохам,
протяжным, блаженным вздохам отдыхающего мира.
     - Страна лотоса, - сказал я.
     - Да, страна, где один день похож на другой и каждый из  них  -  день
райской жизни, - отозвался мой  собеседник.  -  Здесь  никогда  ничего  не
случается. Здесь не слишком жарко и не слишком холодно.  Все  в  меру.  Вы
заметили, как дышат по очереди море и земля?
     Действительно, я наблюдал это чудесное-ритмичное дыхание. Каждое утро
на берегу поднимался легкий ветерок и, овеяв землю нежнейшей  и  легчайшей
струей озона, медленно уходил к морю. Играя над морем,  этот  бриз  слегка
затемнял  блеск  его  глади,  и,  куда  ни  глянь,  длинные  полосы   воды
переливались, струились, волновались под капризными поцелуями ветра. А  по
вечерам я следил, как замирает дыхание моря, сменяясь божественным покоем,
и слушал, как тихо дышит земля между кофейными деревьями и баобабами.
     - Это страна вечной тишины - сказал  я.  -  Дуют  здесь  когда-нибудь
сильные ветры? Настоящие? Вы знаете, о каких я говорю.
     Кадуорт покачал головой и указал на восток.
     - Как они могут дуть, когда им преграждает путь такой барьер?
     Вдали высились громады гор Мауна-Кеа и Мауна-Лоа,  заслоняя  половину
звездного неба. На высоте двух с половиной миль над  нашими  головами  они
возносили свои одетые снегом вершины, - даже тропическое солнце было не  в
силах этот снег растопить.
     - Готов поручиться, что в тридцати милях отсюда ветер сейчас дует  со
скоростью сорока миль в час.
     Я недоверчиво усмехнулся.
     Кадуорт подошел к телефону на террасе. Он вызывал по очереди  Уаймею,
Кохалу и Гамакуа. И по долетавшим до меня отрывочным фразам я  понял,  что
говорят о ветре в тех местах: "Значит, бешеный шторм?.. Валит с ног, да?..
И сколько времени это уже длится?.. Всего неделю?.. Алло, Эйб,  это  ты?..
Да, да. А ты все еще не бросил свою  затею  -  разводить  кофе  на  берегу
Гамакуа?.. К черту твои  защитные  насаждения!  Ты  бы  посмотрел  на  мои
деревья!.."
     - В Гамакуа настоящая буря, - сказал мне Кадуорт, повесив трубку. - Я
всегда подсмеиваюсь над попытками Эйба разводить кофе. У него плантация  в
пятьсот акров, и он творит чудеса, защищая ее от ветра. Но как  там  корни
держатся в земле, не понимаю, хоть убейте.  Ветрено  ли  там?  Да  ведь  в
Гамакуа всегда дуют сильные ветры.  Из  Кохалы  сообщают,  что  шхуна  под
парусами, на которых взято по два рифа, идет против ветра по проливу между
Гавайей и Мауи и ей туго приходится.
     - Сидя здесь, трудно себе это представить, - сказал  я,  все  еще  не
убежденный. - Неужели  же  хоть  слабые  порывы  этих  ветров  никогда  не
проникают сюда каким-нибудь окольным путем?
     - Никогда. Наш береговой бриз не имеет ничего общего с ветрами по  ту
сторону Мауна-Кеа и Мауна-Лоа. Он чисто местный. Понимаете, земля излучает
свое тепло быстрее, чем море, и потому ночью, когда  она  остывает,  ветер
дует с берега. А днем земля нагревается сильнее, и ветер  дует  с  моря...
Вот вслушайтесь! Теперь дышит земля: поднимается горный ветер.
     Я и в самом деле услышал, как ветерок, приближаясь, тихо  шелестит  в
листве кофейных деревьев, шевелит плоды баобаба и вздыхает  среди  стеблей
сахарного тростника. На террасе  воздух  все  еще  был  недвижим.  Но  вот
долетело и сюда первое дуновение горного  ветра,  мягкое,  полное  пряного
аромата, прохладное. И что это была за  дивная  прохлада,  ласкающая,  как
шелк,  хмельная,  как  вино!  Только  горный  ветер  Коны  приносит  такую
упоительную свежесть.
     - Теперь вы понимаете, почему я восемнадцать  лет  назад  влюбился  в
Кону? - спросил Кадуорт. - Я не смогу никогда отсюда уехать. Это  было  бы
ужасно, я бы, кажется, умер с тоски. Еще один человек любил Кону  так  же,
как я. Пожалуй, даже сильнее: ведь он  родился  здесь,  на  побережье.  Он
замечательный человек и мой  лучший  друг,  ближе  родного  брата.  Но  он
покинул Кону - и не умер.
     - А что его заставило уехать? - спросил я. - Любовь? Женщина?
     Кадуорт покачал головой.
     - Нет. И никогда он не вернется сюда, хотя сердце свое оставил  здесь
и до самой смерти не разлюбит Коны.
     Мой собеседник некоторое время  молчал,  засмотревшись  на  береговые
огни Каула внизу. А я курил и ждал.
     - Вы спрашивали, не женщина ли тут замешана. Нет. Он  был  влюблен  в
свою жену. И детей у него трое, их он тоже любил. Они теперь  в  Гонолулу.
Мальчик уже учится в колледже.
     -  Так  что  за  причина?..  Какой-нибудь  опрометчивый  поступок?  -
помолчав, спросил я, на этот раз уже нетерпеливо.
     Он снова отрицательно покачал головой.
     - Нет, ни в каком преступлении он не был виновен, да его ни в  чем  и
не обвиняли. Он был шерифом Коны.
     - У вас пристрастие к парадоксам, - сказал я.
     - Да, вероятно, это похоже на парадокс, -  согласился  Кадуорт.  -  В
том-то и весь ужас.
     С минуту он смотрел на меня испытующе. И вдруг отрывистым тоном начал
свой рассказ:
     - Он был прокаженный. Нет, не от рождения - с проказой не  рождаются.
Он заболел ею. Этот человек... - ну, да не все ли  равно,  зачем  скрывать
его имя? -  Лайт  Грегори.  Каждый  камаина  знает  его  историю.  Лайт  -
чистейший американец, но он сложен, как вожди старой Гавайи. Ростом  шесть
футов три дюйма, а весом двести  двадцать  фунтов,  и  при  этом  весь  из
мускулов и костей, ни одной унции жира. Я не встречал человека сильнее его
- это настоящий великан, атлет. Не человек, а бог! И он был  моим  другом.
Душа и сердце у него такие же большие и такие  же  прекрасные  как  и  его
тело.
     Скажите, что бы вы сделали, если бы увидели своего друга,  брата,  на
краю пропасти? Ноги у него скользят, он вот-вот сорвется, а  вы  ничем  не
можете ему помочь. Это самое пережил я.  Ничего  нельзя  было  сделать!  Я
видел, как этот ужас надвигается, - и был бессилен.  Господи,  что  я  мог
сделать? Страшная болезнь уже наложила на его лицо зловещий и неотвратимый
отпечаток. Никто еще  не  замечал  этих  признаков.  Я  один  видел  их  -
вероятно, потому, что любил Лайта. Видел, но не хотел верить  глазам:  это
было слишком страшно. Однако признаки были. Сначала припухли мочки ушей  -
слегка, едва заметно! Месяцами я наблюдал это и  вопреки  всему  надеялся,
что ошибаюсь. Потом чуть-чуть потемнела  кожа  над  бровями.  Вначале  это
напоминало легкий загар. И я хотел бы думать, что это загар, если бы  кожа
в этом месте не поблескивала  как-то  странно:  по  ней  словно  пробегали
отсветы. Так хотелось верить, что это просто загар, однако я  уже  не  мог
обманывать себя. А ведь никто еще не замечал  страшных  признаков  (никто,
кроме Стивена Калюны, - это я узнал только позднее).  Один  я  видел,  как
надвигается несчастье, отвратительное, невыразимо ужасное... Но я не хотел
заглядывать вперед. Не мог: очень уж страшно было. И по ночам я плакал.
     Он был мой друг. Мы вместе  охотились  на  акул  на  Ниихау  и  диких
животных на Мауна-Кеа и Мауна-Лоа, объезжали лошадей и клеймили  быков  на
ранчо Картера. Гонялись за козами  по  всему  Халеакала.  Лайт  учил  меня
нырять и плавать во время прилива, и в конце концов я  почти  сравнялся  с
ним в этом искусстве, а он был искуснее любого канака. Он у меня на глазах
нырял на глубину в пятнадцать морских саженей и оставался под водой  целых
две минуты. На  море  он  был  человек-амфибия,  а  по  горам  лазал,  как
настоящий альпинист, взбираясь туда, куда  забредали  только  дикие  козы.
Ничего он не боялся. Он находился на борту  "Люси",  когда  она  потерпела
крушение, и, прыгнув за борт, проплыл  тридцать  миль  за  тридцать  шесть
часов - это во время сильного шторма! Самые бурные волны,  которые  нас  с
вами превратили бы в студень, его не могли  остановить.  Он  был  велик  и
могуч,  как  бог.  Вместе  пережили  мы  с  ним  революцию,  и  оба   были
романтиками-монархистами. Лайт был дважды ранен. Его приговорили к смерти,
но у республиканцев рука не поднялась на  такого  человека.  А  он  только
смеялся над ними. Позднее ему воздали должное и назначили шерифом Коны.
     Он был простодушен, этот большой ребенок, так и не ставший  взрослым.
Склад его ума не отличался сложностью,  в  ходе  мыслей  не  было  никаких
хитросплетений и вывертов. Он всегда действовал напрямик и смотрел на вещи
просто.
     Лайт  был  сангвиник.  Я  в  жизни   не   встречал   человека   столь
оптимистичного, довольного всем и счастливого. Он ничего  не  требовал  от
жизни: ведь у него было все, чего можно пожелать. Жизнь расплатилась с ним
сполна и наличными, за ней не числилось никакого  долга.  Он  получил  все
авансом:  великолепное  тело,  железное  здоровье,  душевную  стойкость  и
скромность. Чего ему еще было желать? Физически он был  совершенством.  Ни
разу в жизни не болел, не знал,  что  такое  головная  боль,  и,  когда  я
страдал от нее, он смотрел на меня  с  удивлением  и  смешил  меня  своими
неловкими попытками выразить сочувствие. Да, он не понимал, не мог понять,
что такое головная боль. Великий был  оптимист!..  Еще  бы!  Как  не  быть
оптимистом  при  такой  поразительной   жизнеспособности   и   невероятном
здоровье!
     Вот вам пример того, как он верил в  свою  счастливую  звезду  и  как
оправдана была эта вера. Когда он был еще юнцом и  мы  с  ним  только  что
познакомились, он однажды вздумал сыграть в покер в Уайлуку. Среди игроков
был здоровенный немец по фамилии Шульц, он вел себя отвратительно -  грубо
и деспотически властвовал за игорным столом. Ему в тот день  везло,  и  он
стал уже совсем невыносим. Тут пришел Лайт Грегори и сел играть с ними.
     Первым объявил игру  Шульц,  поставив  ставку  втемную.  Лайт  ставку
принял, остальные тоже, и Шульц заставил выйти из игры всех, кроме  Лайта.
Лайту не понравился наглый тон  немца,  и  он,  в  свою  очередь,  повысил
ставку. Шульц ответил тем же. Лайт повысил снова. Так они  состязались.  А
знаете, какие карты были на руках у Лайта? Два короля и три мелких  трефы.
Какой уж там покер! Но Лайт не в покер  играл:  он  вел  игру,  в  которой
ставкой был его оптимизм. Он не знал, какие карты  у  Шульца,  однако  все
повышал и повышал ставку, пока тот не взвыл. А ведь  у  немца-то  было  на
руках три туза! Подумайте только! Имея на  руках  двух  каких-то  королей,
человек заставляет противника с тремя тузами брать прикуп и отступиться!
     Итак, Шульц прикупил две карты. Сдавал второй немец, приятель Шульца.
Лайт знал уже, что играет  против  трех  одинаковых  карт.  И  что  же  вы
думаете, он сделал? Что бы вы сделали на его месте? Конечно, прикупили  бы
три карты, а королей бы придержали. Но Лайт поступил иначе. Ведь  то  была
игра на оптимизм. Он сбросил королей, оставив себе три трефы,  и  прикупил
две карты. Он даже не взглянул на них -  смотрел  через  стол  на  Шульца,
ожидая, чтобы тот объявил ставку. И Шульц поставил  очень  крупную  сумму.
Имея на руках трех тузов, он был уверен, что обыграет Лайта: ведь  если  у
Лайта и есть три одинаковые карты, рассуждал немец, они, во всяком случае,
меньше тузов. Бедняга Шульц! Его предпосылки  были  совершенно  правильны,
ошибался он только в одном: он полагал,  что  Лайт  играет  в  покер.  Они
сражались пять минут, и попеременно то один, то другой увеличивал  ставку.
Наконец, уверенность Шульца начала таять. А Лайт за все  время  так  и  не
заглянул в прикупленные им две карты - и Шульц это знал. Я видел,  как  он
раздумывал секунду-другую, а потом вдруг оживился и опять  начал  повышать
ставку. Но это было последнее усилие: напряжение было  слишком  велико,  и
Шульц наконец не выдержал.
     - Послушайте, Грегори, - сказал он. - На что вы играете? Не нужны мне
ваши деньги. Но ведь у меня на руках...
     - Все равно, что бы у вас там ни было, - перебил его Лайт. - Вы же не
знаете еще, что у меня. Пожалуй, пора и взглянуть...
     Он посмотрел в свои карты и повысил ставку еще на сто долларов. И все
началось сначала. Опять то один, то другой  повышал  ставку,  пока  Шульц,
наконец, не сдался и, прекратив игру, выложил на стол свои три туза.  Лайт
открыл карты. Они были одной масти: оказалось, что и прикупил он тоже  две
трефы...
     Вот так он сломил Шульца: тот  никогда  больше  не  играл  с  прежней
смелостью и азартом. Он потерял веру в себя и сильно нервничал за игрой.
     - Но как тебе это удалось? - спросил я потом у Лайта. - Ведь когда он
прикупил две карты, ты уже понимал, что  у  тебя  меньше.  И  ты  даже  не
взглянул на свой прикуп!
     - Незачем мне было смотреть,  -  ответил  Лайт,  -  я  все  время  не
сомневался, что там еще две трефы. Иначе и быть не могло.  Ну  и  что  же?
Неужели ты думал, что я спасую перед этим толстым немцем? Нет, я  и  мысли
не допускал, что он может меня победить! Сдаваться я не привык.  Я  всегда
уверен, что победа будет за мной. Веришь ли, я был бы просто поражен, если
бы у меня не оказались на руках одни трефы.
     Да, вот каков был Лайт Грегори! Теперь вы сами можете судить  о  силе
его оптимизма. По его собственному  выражению,  ему  так  и  полагалось  -
всегда побеждать, преуспевать и быть счастливым. И победа над Шульцем, как
и  десять  тысяч  других  удач,  укрепляла  его  веру  в  себя.  Ведь  ему
действительно всегда сопутствовал успех. Вот почему он ничего  не  боялся.
Он верил, что с ним никакая беда не может стрястись, потому что не знал  в
своей  жизни  несчастий.  Когда  "Люга"  потерпела  крушение,  он  проплыл
тридцать миль, пробыл в воде две ночи и день. И все это страшное время  ни
на миг не терял надежды, не сомневался в том, что спасется. Он  _з_н_а_л_,
что выберется на сушу. Так он сам мне сказал, и  я  верю,  что  он  сказал
правду.
     Такой уж это был человек. Человек особой, высшей породы, непохожий на
нас, жалких смертных. Он не знал обычных человеческих невзгод и  болезней.
Все, чего он хотел, само  давалось  ему  в  руки.  Когда  он  ухаживал  за
красавицей из семьи Кэрузер, у  него  была  целая  дюжина  соперников,  но
девушка вышла за него и была ему доброй  женой,  самой  любящей  женой  на
свете. Он хотел иметь сына - и родился сын. Потом захотел дочь  и  второго
сына. Исполнилось и это желание. И дети  у  него  хорошие,  без  малейшего
изъяна, грудные клетки у них, как бочонки. Они унаследовали от  Лайта  его
силу и здоровье.
     Потом пришла беда. И наложила на  этого  счастливца  страшное  клеймо
зверя. Я целый год наблюдал, как оно все больше обозначается, и  сердце  у
меня разрывалось. А Лайт ничего  не  подозревал,  да  и  никто  другой  не
догадывался, кроме того проклятого хапа-хаоле, метиса Стивена Калюны. Но я
тогда не знал, что и Стивен тоже заметил признаки  проказы.  Да,  чуть  не
забыл: знал это, кроме нас двоих, еще доктор Строубридж, федеральный врач,
- у этого глаз был наметан: ведь в  его  обязанности  входило  осматривать
больных,  у  которых  подозревали  проказу,  и  отправлять  зараженных  на
приемный пункт в Гонолулу. Да и Стивен Калюна с одного  взгляда  распознал
эту болезнь: она свирепствовала в их семье, и не то четверо, не то  пятеро
его родственников были уже отосланы на Молокаи.
     Стивен был зол на Лайта из-за своей сестры. Когда у  нее  заподозрили
проказу, брат увез ее и спрятал где-то,  прежде  чем  она  попала  в  руки
доктора Строубриджа. А Лайт, как шериф Коны, обязан  был  ее  разыскать  и
пытался это сделать.
     В тот вечер мы все собрались в Хило, в баре  Неда  Остина.  Когда  мы
пришли, Стивен Калюна был уже там и сидел один.  Он  был  явно  нетрезв  и
настроен воинственно. Лайта позабавила какая-то шутка, и он смеялся  своим
громким, веселым смехом большого  ребенка.  Калюна  презрительно  сплюнул.
Лайт это заметил, как и все остальные, но решил не  обращать  внимания  на
грубияна. Однако Калюна искал ссоры: он не простил Лайту попыток разыскать
и задержать его сестру и в тот вечер всячески подчеркивал свою  неприязнь.
Но Лайт делал вид, будто ничего не замечает. Я думаю, он  в  душе  немного
жалел Калюну. Самая тяжелая обязанность шерифа - разыскивать  прокаженных:
не очень-то приятно врываться в чужой дом и уводить оттуда  ни  в  чем  не
повинных отца, мать или ребенка, а затем отправлять их в вечную ссылку  на
Молокаи! Разумеется, это необходимо для охраны общественного здоровья,  и,
поверьте, Лайт поступил бы точно так же с родным отцом,  если  бы  у  того
заподозрили проказу.
     Наконец Калюн выпалил, обращаясь к Лайту:
     - Эй, Грегори,  вы  думаете,  что  отыщете  Каланивео?  Ну,  нет,  не
надейтесь.
     Каланивео звали сестру  Стивена  Калюны.  Услышав  этот  оклик,  Лайт
посмотрел на Калюну, но ничего не ответил. Калюна окончательно  взбесился.
Он ведь все время распалял себя.
     - Знаете, что я вам скажу? -  закричал  он.  -  Сами  вы  угодите  на
Молокаи раньше, чем отправите туда Каланивео. Хотите знать, кто вы  такой?
Вы не имеете права находиться в обществе чистых людей.  Немало  народу  вы
угнали на Молокаи и повсюду кричите, что это ваш долг, а между тем отлично
знаете, что вам самому место на Молокаи!
     Никогда еще я не видел Лайта в таком гневе! Проказа  -  этим,  знаете
ли, не шутят!
     Лайт одним прыжком очутился возле Калюны и,  схватив  его  за  горло,
поднял со стула. Он тряс метиса так свирепо, что у того зубы стучали.
     - Ты что этим хочешь сказать? - крикнул Лайт. - Сию  минуту  отвечай,
или я выжму из тебя правду!
     Как  вы  знаете,  на  Западе  есть  одна  фраза,  которую  полагается
произносить с улыбкой. То же принято у нас на островах, когда речь идет  о
проказе. Каков бы ни был Калюна, трусом его не назовешь. Как  только  Лайт
отпустил его, он ответил:
     - Что я хотел сказать? Да то, что вы сами прокаженный.
     Лайт неожиданно с размаху посадил на стул метиса, не ожидавшего,  что
так легко отделается, и захохотал весело, от души. Но  смеялся  только  он
один, и, через секунду заметив  это,  Лайт  обвел  взглядом  нас  всех.  Я
подошел к нему и попытался его увести, но он не обращал на меня  внимания.
Он смотрел, как загипнотизированный, на Стивена Калюну, а тот тер себ