е шею
- нервно, торопливо, словно хотел поскорее уничтожить заразу в том  месте,
к которому прикоснулись пальцы  Лайта.  Видно  было,  что  он  делает  это
инстинктивно, непроизвольно.
     Лайт опять оглянулся на нас, медленно переводя  взгляд  с  одного  на
другого.
     - О господи, ребята! О господи! - выговорил  он  хриплым,  испуганным
шепотом. В голосе его клокотал смертельный ужас, а ведь он, мне  думается,
до этого вечера не знал в жизни страха.
     Впрочем, через минуту его безграничный оптимизм взял верх, и он снова
засмеялся.
     - Шутка недурна, кто бы ее ни придумал, - сказал он. - Ну-с,  сегодня
я вас всех угощаю. Я было испугался, по правде сказать...  Никогда  больше
не шутите так ни над кем, ребята. Это слишком страшно. То, что  я  пережил
за одну минуту, хуже тысячи смертей... Подумал о жене и детишках и...
     Голос его дрогнул, оборвался, взгляд опять остановился на метисе, все
еще потиравшем шею. Видно было, что Лайт ошеломлен, расстроен.
     - Джон, - сказал он, повернувшись ко мне.
     Его звучный и приятный голос стоял еще у меня в ушах, но я не в силах
был отозваться: к горлу подступил комок, и я знал,  что  лицо  мое  выдает
меня.
     - Джон! - позвал он снова и подошел ближе.
     Он обратился ко мне с какой-то робостью, а слышать робость  в  голосе
Лайта Грегори было ужаснее всех ночных кошмаров!
     - Джон, Джон, что все это значит? - повторил Лайт еще неувереннее.  -
Ведь это шутка, правда? Джон, вот моя рука. Разве я протянул бы  ее  тебе,
если бы был болен? Джон, разве я прокаженный?
     Он протяну руку, и я подумал: "А, будь что будет! К черту  все,  ведь
он мой друг". И пожал ему руку. У меня защемило сердце,  когда  я  увидел,
как просияло его лицо.
     - Да, да, это шутка, Лайт, - сказал я. - Мы сговорились подшутить над
тобой. Но, пожалуй, ты прав: такими вещами  не  шутят.  И  больше  это  не
повторится.
     Лайт не засмеялся, он только улыбнулся, как человек,  который  только
что очнулся от страшного сна и все еще не может забыть его.
     - Вот и хорошо, - сказал он. - Больше так не шутите,  а  за  выпивкой
дело не станет. Должен сознаться, ребята, вы  мне  на  минуту  задали-таки
страху! Смотрите, меня даже пот прошиб.
     Он со вздохом утер потный лоб и направился к стойке.
     - Я вовсе не шутил, - отрывисто произнес вдруг Калюна.
     Я бросил на метиса уничтожающий взгляд. Я  готов  был  убить  его  на
месте, но не решился ни сказать  что-либо,  ни  ударить  его:  это  только
ускорило бы катастрофу, а я все еще питал безумную  надежду  предотвратить
ее.
     - Нет, это не шутка,  -  повторил  Калюна.  -  Вы  прокаженный,  Лайт
Грегори, и не имеете права прикасаться к здоровому телу честных людей.
     Тут Грегори вскипел.
     - Шутка зашла уже слишком  далеко!  Прекрати  это,  слышишь,  Калюна?
Прекрати, говорю, или я тебе все кости переломаю!
     - Сперва ступайте-ка, пусть сделают бактериологическое  исследование,
- возразил Калюна. - И если окажется, что я вру, тогда уж  бейте  меня  до
смерти, раз вам этого хочется. Да вы бы хоть поглядели на себя в  зеркало!
Это же сразу видно. У вас делается  львиное  лицо.  Вот  уже  и  кожа  над
бровями потемнела.
     Лайт долго смотрел на себя в зеркало, и я видел, как у него  трясутся
руки.
     - Ничего не вижу, - сказал он наконец. Затем обрушился на хапа-хаоле:
     - Черная у тебя душа, Калюна! Скажу прямо: напугал ты меня  так,  как
ни один человек не имеет права пугать  другого.  И  ты  ответишь  за  свои
слова. Я сейчас пойду прямо к доктору Строубриджу  выяснить  это  дело.  И
когда вернусь, берегись!
     Ни на кого не глядя, он пошел к двери.
     - Подожди меня здесь, Джон, - сказал он, жестом остановив меня, когда
я хотел пойти за ним. И вышел.
     Мы все стояли неподвижно, безмолвно, как призраки.
     - Ведь это же правда, - сказал Калюна. - Вы сами могли убедиться.
     Все посмотрели на меня, и я утвердительно кивнул. Гарри Барнли поднес
стакан ко рту, но тотчас, не отпив ни капли, поставил его на прилавок  так
неловко, что расплескал  половину  виски.  Губы  у  него  дрожали,  как  у
ребенка,  который  сейчас  расплачется.  Нед  Остин  с   грохотом   открыл
холодильник. Он ничего там не искал и вряд ли даже сознавал,  что  делает.
Никто из нас не  говорил  ни  слова.  У  Гарри  Барнли  губы  еще  сильнее
задрожали, и вдруг он в порыве дикой злобы ударил Калюну кулаком по  лицу,
раз и другой. Мы не пытались разнять их. Нам было  безразлично,  пусть  бы
даже Барнли убил метиса. Бил он его жестоко. А мы не вмешивались.  Я  даже
не помню, когда Барнли оставил  беднягу  в  покое  и  тот  смог  убраться.
Слишком мы были потрясены.
     Позднее доктор Строубридж рассказал  мне,  что  произошло  у  него  в
кабинете. Он засиделся там, составляя какой-то  отчет,  вдруг  в  кабинете
появился Лайт. Лайт к тому  времени  уже  ободрился  и  вошел  быстрыми  и
легкими шагами. Он еще немного сердился на Калюну,  но  к  нему  вернулась
прежняя уверенность в себе. "Что мне было делать? - говорил  доктор.  -  Я
знал, что он болен, я уже несколько месяцев  видел,  как  надвигается  эта
беда. Но у меня не хватало духу ответить на его вопрос. Не мог  я  сказать
"да"! Признаюсь, я не выдержал и разрыдался.  А  он  умолял  меня  сделать
бактериологическое исследование.  "Срежьте  у  меня  кусок  кожи,  док,  -
твердил он, - и сделайте исследование".
     Но, видно, слезы доктора Строубриджа подтвердили опасения  Лайта.  На
другое утро "Клодина" отходила в Гонолулу. Мы  перехватили  Лайта  уже  на
пристани. Понимаете, он решил ехать в Гонолулу и заявить о  своей  болезни
во врачебном управлении! И ничего мы не  могли  с  ним  поделать!  Слишком
много больных отправил он на  Молокаи  и  не  мог  увиливать,  когда  дело
коснулось его самого. Мы уговаривали его ехать в Японию. Но он  и  слышать
не хотел об этом. "Я должен нести свой крест, ребята", - вот все,  что  он
отвечал нам. И повторял это снова и снова, как одержимый.
     Он уладил все свои дела и с приемного пункта в Гонолулу отправился на
Молокаи.
     Там здоровье его пошатнулось. Местный врач писал нам, что это уже  не
Лайт, а тень прежнего Лайта. Видите ли, он тосковал по жене  и  детям.  Он
знал, что мы о них заботимся, но и это не  могло  залечить  рану.  Месяцев
через шесть или семь я поехал на Молокаи навестить его. Я  сидел  по  одну
сторону зеркального окна, он - по другую. Мы смотрели друг на друга сквозь
стекло и переговаривались при помощи трубы вроде рупора. Все  мои  уговоры
были тщетны: Лайт решил остаться на Молокаи. Добрых четыре часа я спорил с
ним и наконец изнемог. К тому же мой пароход уже давал гудки.
     Однако  мы  не  могли  с  этим  примириться.  Через  три  месяца   мы
зафрахтовали шхуну "Алкион". На  ней  контрабандисты  провозили  опиум,  и
летела она под парусами со сказочной быстротой. Хозяин ее, швед, за деньги
готов был на все, и мы за изрядную сумму договорились  с  ним  о  рейсе  в
Китай. Шхуна отплыла из Сан-Франциско, а через несколько дней и мы вышли в
море на шлюпе Лендхауза. Это была яхта грузоподъемностью в пять  тонн,  но
мы лавировали на ней пятьдесят миль  против  ветра  на  северо-восток.  Вы
спрашиваете насчет морской болезни? Никогда в жизни я не  страдал  так  от
нее, как в тот раз. Когда берег скрылся из виду, мы  встретили  "Алкиона".
Барнли и я перешли на шхуну.
     К Молокаи мы подошли около одиннадцати часов вечера.  Шхуна  легла  в
дрейф, а мы на вельботе пробились через буруны и высадились  в  Калауэо  -
знаете, то место, где  умер  отец  Дамьен.  Швед,  хозяин  "Алкиона",  был
молодчина. Засунув за пояс пару револьверов, он пошел с  нами.  Втроем  мы
прошли около двух миль по полуострову до Калаупапы. Представьте себе  наше
положение: поздней ночью искать человека  в  поселке,  где  больше  тысячи
прокаженных! Да если бы поднялась  тревога,  нам  была  бы  крышка!  Место
незнакомое, тьма, ни зги не видать. Выскочили собаки прокаженных,  подняли
лай... Мы брели наугад, спотыкаясь в темноте, и заблудились.
     Тогда швед перешел к решительным действиям. Он повел  нас  к  первому
попавшемуся дому, стоявшему на отлете. Захлопнув за собой дверь, мы зажгли
свечу. В комнате было шестеро прокаженных. Мы их  подняли  на  ноги,  и  я
обратился к ним на языке туземцев. Нам нужен был  кокуа.  Кокуа  по-ихнему
означает  "помощник".  Так  называют  туземца,  не  зараженного  проказой,
который живет  в  поселке  на  жалованье  от  Врачебного  управления;  его
обязанность - ходить  за  больными,  делать  перевязки  и  так  далее.  Мы
остались в доме, чтобы надзирать за его обитателями, а швед  отправился  с
одним из них разыскивать кокуа. Нашел и привел, держа его всю  дорогу  под
дулом револьвера.  Впрочем,  кокуа  оказался  мирным  и  услужливым.  Швед
остался в доме на страже, а меня и Барнли кокуа отвел к Лайту. Мы  застали
его одного.
     - Я так и думал, что  вы  приедете,  ребята,  -  сказал  Лайт.  -  Не
касайтесь меня, Джон! Ну, как поживают Нед, Чарли  и  вся  наша  компания?
Ладно, потом расскажете.  Я  готов  идти  с  вами.  Девять  месяцев  здесь
отмучился, хватит. Где вы оставили лодку?
     Мы пошли к тому дому, где нас ждал швед. Но в поселке  уже  поднялась
тревога. В домах  загорались  огни,  хлопали  двери.  У  нас  решено  было
стрелять только в случае крайней  необходимости.  И,  когда  нас  пытались
задержать, мы пустили  в  ход  кулаки  и  рукоятки  револьверов.  На  меня
наскочил какой-то здоровенный парень, и я никак не мог от него отделаться,
хотя дважды хватил его изо всей силы кулаком по лицу. Он вцепился в  меня,
и мы, упав, покатились по земле. Теперь мы боролись лежа, и каждый пытался
одолеть другого. Парень уже брал верх,  когда  кто-то  подбежал  к  нам  с
зажженным фонарем и я увидел лицо своего противника. Как описать мой ужас!
То было не лицо, а только страшные  его  остатки,  разлагающиеся  или  уже
разложившиеся.  Ни  носа,  ни  губ,  и  только  одно  ухо,   распухшее   и
обезображенное, свисавшее до самого плеча. Я  чуть  с  ума  не  сошел.  Он
обхватил меня и  прижал  к  себе  так  близко,  что  его  болтавшееся  ухо
коснулось моего  лица.  Тут  я,  должно  быть,  действительно  обезумел  и
принялся колотить его револьвером. До сих пор не знаю, как это  случилось,
но когда я уже вырвался, он вдруг впился в мою руку  зубами.  Часть  кисти
оказалась внутри этого безгубого рта. Тогда я нанес ему  удар  револьвером
прямо по переносице, и зубы разжались.
     Кадуорт показал мне свою руку. При лунном свете я  разглядел  на  ней
шрамы. Можно было подумать, что он искусан собакой.
     - Наверно, здорово боялись заразы? - сказал я.
     - Да. Семь лет жил в страхе. Ведь у этой болезни инкубационный период
длится семь лет. Жил я здесь, в Коне, и ждал. Я не заболел. Но за эти семь
лет не было ни одного дня, ни одной ночи, когда бы я  не  смотрел  во  все
глаза вокруг... на все это...
     Голос его дрогнул, он поглядел на залитое лунным светом  море  внизу,
потом на снежные вершины гор.
     - Невыносимо было думать, что я утрачу все  это,  никогда  больше  не
увижу Кону. Семь лет!.. Проказа меня пощадила. Но из-за этих лет  ожидания
я остался холостяком. У меня была невеста. Я не  мог  женится,  пока  были
опасения... А она не поняла. Уехала в Штаты и там вышла замуж за  другого.
Больше я никогда ее не видел...
     Как раз в ту минуту, когда я оторвал от себя прокаженного  полисмена,
послышался стук копыт, такой громкий, словно кавалерийский отряд мчался  в
атаку. Это наш швед, испуганный суматохой, не теряя времени, заставил  тех
прокаженных, которых он стерег, оседлать для нас четырех лошадей. Нам  уже
ничто не мешало продолжать путь: Лайт расправился с тремя кокуа,  и  когда
мы мчались прочь, кто-то стал стрелять в нас  из  винчестера  -  вероятно,
Джек Маквей, главный надзиратель на Молокаи.
     Ох, что это была за  скачка!  Лошади  прокаженных,  седла  и  поводья
прокаженных, тьма, хоть глаз выколи, свист пуль за спиной, а дорога далеко
не из лучших. Притом швед ездить верхом не умел, а ему еще  вместо  лошади
подсунули мула.
     Но все-таки мы добрались до  вельбота  и  ушли,  пользуясь  приливом.
Отчаливая, мы слышали,  как  с  береговой  кручи  спускались  всадники  из
Калаупапы...
     Вы едете в Шанхай. Так навестите там Лайта Грегори. Он служит у одной
немецкой фирмы. Пригласите его пообедать, закажите вино  и  все,  что  там
найдется самого лучшего, и не позволяйте ему платить - счет пришлите  мне.
Жена и дети Лайта живут в Гонолулу, и я знаю, что заработок его нужен  для
них.  Он  отсылает  им  большую  часть  этого  заработка,  а   сам   живет
отшельником...
     И поговорите с ним о Коне. Здесь он оставил свое  сердце.  Расскажите
ему о Коне побольше - все, что знаете.





                          ШУТНИКИ С НЬЮ-ГИБСОНА


                                    1

     - Сказать по правде, я даже боюсь везти вас на Нью-Гиббон,  -  сказал
Дэвид Гриф. - Ведь пока вы и англичане не уехали с острова и не  развязали
мне рук, я ничего не мог добиться и топтался на месте.
     Валленштейн, германский резидент  из  Бугенвиля,  налил  себе  щедрую
порцию шотландского виски с содовой и улыбнулся.
     - Мистер Гриф, мы преклоняемся перед вами, - сказал  он  на  отличном
английском языке. - Вы совершили чудо на  этом  проклятом  острове.  И  мы
больше не  станем  вмешиваться  в  ваши  дела.  Это  действительно  остров
дьяволов, а старый Кохо - самый главный дьявол.  Сколько  мы  ни  пытались
договориться с ним, все напрасно. Он страшный  лжец  и  далеко  не  дурак.
Прямо-таки чернокожий Наполеон или Талейран, но только Талейран -  людоед,
охотник за головами. Помнится, лет  шесть  тому  назад  я  прибыл  сюда  с
английским крейсером. Негры тут же попрятались в зарослях, но некоторым не
удалось скрыться. Среди них была последняя  жена  Кохо.  Ее  подвесили  за
руку, и она двое суток коптилась на солнце. Мы сняли ее, но она все  равно
умерла. А потом в реке нашли еще трех женщин, погруженных по самую  шею  в
холодную проточную воду. У них были  перебиты  все  кости.  Очевидно,  при
таком способе приготовления они должны стать вкуснее.  Когда  мы  вытащили
этих несчастных, они еще дышали. Удивительно живучий народ! Самая  старшая
из них протянула потом, кажется, дней  десять...  Да,  вот  вам  примерное
"меню" Кохо. Настоящий дикий  зверь.  И  как  вам  удалось  усмирить  его,
остается для нас загадкой.
     - Я бы не сказал, что мы его усмирили, - ответил Гриф, - хоть  иногда
он приходит на плантацию и чуть ли не ест из рук.
     - Да, но все-таки вы добились куда большего, чем мы со  всеми  нашими
крейсерами. Ни немцы,  ни  англичане  его  в  глаза  не  видели.  Вы  были
первый...
     - Нет, не я, - возразил Гриф, - первым был Мак-Тэвиш.
     - Ах да, я помню его. Такой маленький, сухощавый шотландец.  Его  еще
называли "Миротворец".
     Гриф кивнул.
     - Я слышал, что жалованье, которое он получает у вас, больше, чем мое
или английского резидента?
     - Боюсь, что так. И поверьте - только не обижайтесь, пожалуйста, - он
стоит этих денег. Мак-Тэвиш всегда там, где пахнет резней. Он просто маг и
волшебник. Без него мне никогда бы не обосноваться на Нью-Гиббоне.  Сейчас
он на Малаите расчищает плантацию.
     - Первую?
     - Да. На всей Малаите  нет  даже  фактории.  До  сих  пор  вербовщики
обтягивают свои  лодки  колючей  проволокой.  И  вот  теперь  там  разбита
плантация. Ну что же, через полчаса мы будем на  месте.  -  Гриф  протянул
гостю бинокль. - Вон там, слева от бунгало, вы видите  навесы  для  лодок.
Сзади - бараки. А справа - навесы для  копры.  Мы  уже  высушиваем  немало
копры. Старый Кохо настолько цивилизовался,  что  заставляет  своих  людей
собирать для нас кокосовые орехи. А вон и устье реки, в которой  вы  нашли
трех искалеченных женщин.
     "Уондер" под всеми парусами шел прямо к месту якорной стоянки. Судно,
подгоняемое легким бризом, лениво покачивалось на  стеклянной  поверхности
моря, подернутого легкой рябью.  Заканчивался  сезон  дождей,  воздух  был
тяжелый  и  насыщенный  влагой,  по  небу   неслись   бесформенные   массы
причудливых облаков. Они заволакивали остров серой пеленой, сквозь которую
мрачно проступали извилистые очертания берегов и горные вершины. Один  мыс
обжигали горячие лучи солнца,  а  другой,  в  какой-нибудь  миле  поодаль,
заливали потоки дождя.
     Нью-Гиббон - сырой, богатый и дикий остров - расположен в  пятидесяти
милях от Шуазеля. Географически он входит в группу Соломоновых островов, а
политически лежит как раз на границе между английской и  немецкой  сферами
влияния и поэтому находится под объединенным контролем резидентов Англии и
Германии. Однако контроль этот существовал только на бумаге,  в  решениях,
вынесенных колониальными  ведомствами  обеих  стран.  Фактически  никакого
контроля не было и в помине. Ловцы  трепангов  и  близко  не  подходили  к
Нью-Гиббону. Торговцы сандаловым деревом, умудренные горьким опытом,  тоже
перестали навещать его. Вербовщикам не удалось завербовать здесь ни одного
туземца для работы на плантациях, а после того, как на шхуне "Дорсет"  был
вырезан весь экипаж, они вообще не наезжали сюда.
     Позднее одна немецкая  компания  попыталась  разбить  на  Нью-Гиббоне
плантацию кокосовых пальм; но когда несколько управляющих и много  рабочих
сложили здесь свои головы, плантация была заброшена. Немецким и английским
крейсерам так и не удалось  заставить  чернокожих  обитателей  Нью-Гиббона
внять  голосу  рассудка.  Четырежды  миссионеры   начинали   свое   мирное
наступление на остров и каждый раз спасались  бегством,  бросив  тех,  кто
погиб от ножа и болезней.
     Снова прибывали крейсеры, снова туземцев усмиряли, но усмирить  никак
не могли. Они прятались в зарослях кустарника и дружно  смеялись  под  вой
снарядов. Когда военные корабли уходили, они снова строили  свои  травяные
хижины, сожженные белыми, и снова складывали печи стародедовским способом.
     Нью-Гиббон - большой остров: миль полтораста в длину и семьдесят пять
в ширину. Наветренный скалистый  берег  почти  недоступен  для  судов:  ни
бухты, ни удобной якорной стоянки. Населяли  его  десять  племен,  которые
постоянно враждовали между собой, по крайней мере  до  тех  пор,  пока  не
появился Кохо. Силой оружия и хитрой  политикой  он,  подобно  Камехамеха,
объединил большинство племен в этакую конфедерацию.  Кохо  запрещал  своим
подданым устанавливать какие бы то ни было связи с белыми и был совершенно
прав, поскольку европейская цивилизация не сулила для  его  народа  ничего
хорошего. После последнего крейсера он был безраздельным хозяином острова,
но вот сюда прибыли Дэвид Гриф и Мак-Тэвиш-Миротворец; они  высадились  на
пустынном берегу, где когда-то стояли  немецкое  бунгало,  бараки  и  дома
английских миссионеров.
     Война следовала за  войной,  короткое  перемирие  -  и  снова  война.
Маленький, сухощавый шотландец умел не  только  устанавливать  мир,  но  и
учинить резню. Ему  мало  было  одного  побережья;  он  привез  с  Малаиты
бушменов и прошел по кабаньим тропам в глубину джунглей. Он сжигал деревни
до тех пор, пока Кохо не надоело отстраивать их заново, а когда  Мак-Тэвиш
захватил в плен старшего сына Кохо, вождю ничего не оставалось, как начать
переговоры.  Во  время  этих  переговоров   Мак-Тэвиш   установил   весьма
своеобразный обменный курс на головы: за одного белого он  обещал  убивать
десять соплеменников Кохо. После того как Кохо убедился, что  шотландец  -
человек слова, на острове впервые воцарился прочный мир.
     А Мак-Тэвиш тем временем выстроил  бунгало  и  бараки,  расчистил  по
побережью джунгли  и  разбил  плантацию.  Потом  он  отправился  на  атолл
Тасмана, где бушевала чума; знахари  утверждали,  что  зараза  исходит  от
плантации Грифа.  Через  год  его  снова  призвали  на  Нью-Гиббон,