чтоб его оставили в покое, и не взывал к смерти; он был кроток и ни на что
не жаловался - бред избавил его от страданий. Ка-Чукте и Гоухи тащили  его
без  всяких  церемоний,  награждая  свирепыми  взглядами,  а  иной  раз  и
тумаками. Они считали себя жертвой величайшей несправедливости. Их  сердца
были полны страха и жгучей ненависти. Этот человек слаб,  так  почему  они
должны тратить на него свои последние силы? Повиноваться означало для  них
верную смерть; взбунтоваться... Но тут  они  вспомнили  Ситку  Чарли,  его
закон, его ружье.
     С наступлением сумерек Джо падал все чаще и  чаще,  и  поднимать  его
становилось с каждым разом  все  тяжелее;  они  начали  сильно  отставать.
Индейцы так ослабли под конец, что стали уже валиться в снег вместе с ним.
А между тем на спине,  за  плечами  -  жизнь,  тепло!  В  мешках  с  мукой
заключалась животворящая сила. Не думать об этом было  невозможно,  и  то,
что случилось, должно было неминуемо случиться. Они устроили привал  возле
большой партии сплавного леса, которую затерло льдами.  Дрова  -  их  было
несколько тысяч кубических футов, - казалось, только  и  ждали  спички.  А
совсем близко поблескивала в проруби вода. Ка-Чукте и Гоухи  взглянули  на
дрова, затем  на  воду,  потом  посмотрели  друг  другу  в  лицо.  Они  не
обменялись ни  единым  словом.  Гоухи  разжег  костер;  Ка-Чукте  наполнил
жестянку водой и согрел ее на огне. Джо  лепетал  на  непонятном  языке  о
непонятных делах, творившихся в далеком, чуждом им краю. Размешав  муку  в
тепловатой воде, они приготовили себе  жидкую  кашицу  и  выпили  одну  за
другой несколько чашек. Они не подумали угостить Джо, но Джо не  обижался;
Джо ни на что больше не обижался. Он даже не обижался  на  свои  мокасины,
которые тихо тлели и дымились на угольках от костра.
     Вокруг пирующих падал легкий искрящийся снег, падал  мягко,  ласково,
обволакивая их плотной белой мантией. Много еще троп исходили бы они, если
бы волею судеб не прекратился  снегопад  и  небо  не  очистилось  от  туч.
Каких-нибудь десять минут, и они были бы спасены! Оглянувшись, Ситка Чарли
увидел столб дыма от костра и все понял. Он посмотрел  вперед,  туда,  где
шагали самые стойкие, где шла миссис Эппингуэлл.


     - Итак, друзья мои, вы опять забыли, что вы  мужчины?  Хорошо.  Очень
хорошо. Двумя ртами меньше.
     С этими  словами  Ситка  Чарли  завязал  мешок  с  остатками  муки  и
пристегнул его к своему вещевому мешку. Затем он  принялся  изо  всех  сил
толкать несчастного  Джо,  пока  боль  не  вывела  беднягу  из  блаженного
оцепенения и не заставила его с трудом  подняться  на  ноги.  Ситка  Чарли
поставил его на лыжню, слегка подтолкнул, и Джо пошел. Индейцы  попытались
было улизнуть.
     - Стой, Гоухи! И ты, Ка-Чукте! Или мука придала вашим  ногам  столько
сил, что уж и быстрокрылый свинец  вас  не  догонит?  Закон  не  обманешь.
Покажите же, что вы мужчины, и радуйтесь, что  умираете  сытыми.  Встаньте
рядом, спиной к бревнам!.. Ну!
     Индейцы повиновались без слов,  без  страха,  ибо  человек  страшится
будущего, а не настоящего.
     - У тебя, Гоухи, есть жена и дети и вигвам из оленьих шкур  на  земле
племени чиппева. Как ты хочешь распорядиться ими?
     - Узнай у капитана, что принадлежит мне, и  отдай  все  моей  жене  -
одеяла, бусы, табак и  ящик,  который  издает  чудные  звуки,  похожие  на
разговор белого человека. Скажи, что я  встретил  смерть  в  пути,  но  не
рассказывай, как это случилось.
     - А ты, Ка-Чукте? У тебя ведь нет ни жены, ни детей...
     - У меня есть сестра, жена агента фактории в Крошиме. Он бьет ее,  ей
плохо с ним. Дай ей все, что принадлежит мне по контракту, и скажи,  чтобы
возвращалась к своей родне. А если сам он тебе  попадется  и  ты  захочешь
оказать мне услугу, - знай, что ему следовало бы умереть. Он  ее  бьет,  и
она его боится.
     - Согласны ли вы принять законную смерть?
     - Согласны.
     - Прощайте же, дорогие друзья! Да попадут ваши души в  теплое  жилье,
да воссядут они возле полных котлов!
     С этими словами он вскинул ружье, и  тишина  огласилась  многократным
эхо. Едва умолкли последние раскаты,  как  в  ответ  издалека  послышались
ружейные выстрелы. Ситка Чарли вздрогнул. Выстрелов было несколько,  а  он
знал, что во всем отряде только у одного  человека,  кроме  него,  имелось
ружье. Кинув быстрый взгляд на тех, что недвижно лежали  на  снегу,  он  с
горькой усмешкой подумал о мудрости тропы и быстро зашагал навстречу людям
с Юкона.





                             МУЖЕСТВО ЖЕНЩИНЫ


     Волчья морда с грустными глазами, вся в инее, раздвинув края палатки,
просунулась внутрь.
     - Эй, Сиваш! Пошел вон, дьявольское отродье! - закричали в один голос
обитатели палатки. Беттлз стукнул собаку  по  морде  оловянной  миской,  и
голова  мгновенно  исчезла.  Луи  Савой  закрепил  брезентовое  полотнище,
прикрывавшее вход, и, опрокинув ногой горячую сковороду,  стал  греть  над
ней руки.
     Стоял лютый мороз. Двое суток тому назад спиртовой термометр, показав
шестьдесят градусов ниже  нуля,  лопнул,  а  становилось  все  холоднее  и
холоднее; трудно было сказать, сколько  еще  продержатся  сильные  морозы.
Только господь бог может заставить в этакую стужу отойти от печки.  Бывают
смельчаки, которые отваживаются выходить при  такой  температуре,  но  это
обычно кончается простудой легких; человека начинает обычно душить  сухой,
скрипучий кашель, который особенно  усиливается,  когда  поблизости  жарят
сало. А там, весной или летом, отогрев мерзлый грунт, вырывают  где-нибудь
могилу. В нее опускают труп и, прикрыв его  сверху  мхом,  оставляют  так,
свято веря,  что  в  день  страшного  суда  сохраненный  морозом  покойник
восстанет из мертвых  цел  и  невредим.  Скептикам,  которые  не  верят  в
физическое воскресение в этот великий  день,  трудно  рекомендовать  более
подходящее место для смерти, чем Клондайк. Но это вовсе не означает, что в
Клондайке также хорошо и жить.
     В палатке было не так холодно, как снаружи, но и  не  слишком  тепло.
Единственным предметом, который мог здесь сойти за мебель, была  печка,  и
люди откровенно  льнули  к  ней.  Пол  в  палатке  был  наполовину  устлан
сосновыми ветками; под ними был снег, а поверх них лежали меховые  одеяла.
В другой половине палатки, где снег был утоптан мокасинами,  в  беспорядке
валялись котелки,  сковороды  и  прочее  снаряжение  полярного  лагеря.  В
раскаленной докрасна печке трещали дрова, но  уже  в  трех  шагах  от  нее
лежала глыба льда,  такого  крепкого  и  сухого,  словно  его  только  что
вырубили на речке. От  притока  холодного  воздуха  все  тепло  в  палатке
поднималось вверх. Над самой печкой, там, где труба выходила наружу  через
отверстие в  потолке,  белел  кружок  сухого  брезента,  дальше  был  круг
влажного брезента, от которого шел пар, а за ним - круг сырого брезента, с
которого капала вода; и, наконец, остальная часть потолка палатки и  стены
ее были покрыты белым, сухим, толщиною в полдюйма слоем инея.
     - О-о-о! О-ох! О-ох! - застонал во сне юноша, лежавший  под  меховыми
одеялами. Его худое, изможденное лицо обросло щетиной. Не  просыпаясь,  он
стонал от боли все громче и мучительнее. Его тело, наполовину высунувшееся
из-под одеял, судорожно вздрагивало и сжималось, как  будто  он  лежал  на
ложе из крапивы.
     - Ну-ка, переверните  парня!  -  приказал  Беттлз.  -  У  него  опять
судороги.
     И вот шестеро товарищей с готовностью подхватили больного и принялись
безжалостно вертеть его во все стороны, мять и колотить,  пока  не  прошел
припадок.
     - Черт бы побрал эту тропу! - пробормотал  юноша,  сбрасывая  с  себя
одеяла и садясь на постели. - Я рыскал по всей стране три  зимы  подряд  -
мог бы уж, кажется, закалиться! А  вот  попал  в  этот  проклятый  край  и
оказался   каким-то   женоподобным   афинянином,   лишенным   и    крупицы
мужественности!
     Он подтянулся поближе к огню и стал свертывать сигарету.
     - Не подумайте, что я люблю скулить! Нет, я все могу вынести! Но  мне
просто стыдно за себя, вот и все... Прошел несчастных тридцать  миль  -  и
чувствую  себя  таким  разбитым,   словно   рахитичный   молокосос   после
пятимильной прогулки за город! Противно!.. Спички у кого-нибудь есть?
     - Не горячись, мальчик! -  Беттлз  протянул  больному  вместо  спичек
горящую головешку и продолжал отеческим тоном: - Тебе это  простительно  -
все проходят через это. Устал,  измучен!  А  разве  я  забыл  свое  первое
путешествие? Не разогнуться! Бывало, напьешься из проруби, а  потом  целых
десять минут маешься, пока на ноги встанешь. Все суставы трещат, все кости
болят так, что с ума можно сойти. А судороги?  Бывало,  так  скрючит,  что
весь лагерь полдня бьется, чтобы меня распрямить! Хоть  ты  и  новичок,  а
молодец,  парень  с  характером!  Через  какой-нибудь  год  ты  всех  нас,
стариков, за пояс заткнешь. Главное -  сложение  у  тебя  подходящее:  нет
лишнего жира, из-за  которого  многие  здоровенные  парни  отправлялись  к
праотцам раньше времени.
     - Жира?
     - Да, да. У кого на костях много жира и мяса, тот  тяжелее  переносит
дорогу.
     - Вот уж не знал!
     - Не знал? Это факт, можешь  не  сомневаться.  Этакий  великан  может
сделать что-нибудь только с наскоку, а выносливости у него никакой.  Самый
непрочный народ! Только у жилистых, худощавых людей крепкая  хватка  -  во
что вцепятся, того у них не вырвешь, как у пса кость! Нет,  нет,  толстяки
для этого не годятся.
     - Верно ты говоришь, - вмешался в разговор Луи Савой. - Я знал одного
детину, здорового, как буйвол. Так вот, когда столбили участки у Северного
ручья, он туда отправился с  Лоном  Мак-Фэйном.  Помните  Лона?  Маленький
рыжий такой ирландец, всегда ухмыляется. Ну, шли они, шли -  весь  день  и
всю ночь шли. Толстяк выбился из сил и начал ложиться на снег,  щупленький
ирландец толкает его, колотит, а тот ревет, ну, совсем как ребенок. И  так
всю дорогу Лон тащил его и подталкивал, пока  они  не  добрались  до  моей
стоянки. Три дня он провалялся у меня под одеялами. Я  никогда  не  думал,
что мужчина может оказаться такой бабой. Вот что делает с человеком жирок!
     - А как же Аксель Гундерсон? - спросил Принс.  На  молодого  инженера
великан-скандинав и его трагическая смерть произвели сильное  впечатление.
- Он лежит где-то там... - И Принс неопределенно  повел  рукой  в  сторону
таинственного востока.
     - Крупный был человек, самый крупный из всех, кто когда-либо приходил
сюда с берегов Соленой Воды и охотился на лосей, - согласился Беттлз. - Но
он - то исключение, которое подтверждает  правило.  А  помнишь  его  жену,
Унгу! Килограммов пятьдесят всего весила. Одни мускулы, ни унции  лишнего.
И эта женщина все вынесла и заботилась только о нем. Ни на том, ни на этом
свете не было ничего такого, чего бы она не сделала для него.
     - Ну что ж, она любила его, - возразил инженер.
     - Да разве в этом дело! Она...
     - Послушайте, братья, - вмешался Ситка Чарли, сидевший  на  ящике  со
съестными припасами. - Вы тут толковали  о  лишнем  жире,  который  делает
слабыми больших, здоровых мужчин, о мужестве женщин и о любви; и ваши речи
были прекрасны. И вот я вспомнил одного мужчину и одну женщину, которых  я
знавал в те времена, когда этот край был молод, а костры редки, как звезды
на небе. Мужчина был большой и здоровый, но должно быть,  ему  мешало  то,
что ты назвал лишним жиром. Женщина была маленькая, но сердце у  нее  было
большое, больше бычьего сердца мужчины. И у нее было  много  мужества.  Мы
шли к Соленой Воде, дорога была трудная, а нашими спутниками были жестокий
мороз, глубокие снега и мучительный голод. Но эта  женщина  любила  своего
мужа могучей любовью - только так можно назвать такую любовь.
     Ситка замолчал. Отколов  топором  несколько  кусков  льда  от  глыбы,
лежавшей рядом, он бросил их в стоявший на печке таз для промывки  золота,
- так они получали питьевую воду. Мужчины придвинулись  ближе,  а  больной
юноша тщетно пытался сесть поудобнее, чтобы не ныло  сведенное  судорогами
тело.
     - Братья, - продолжал Ситка, -  в  моих  жилах  течет  красная  кровь
сивашей, но сердце у меня белое. Первое - вина  моих  отцов,  а  второе  -
заслуга моих друзей. Когда я был еще мальчиком, печальная истина открылась
мне. Я узнал, что вся  земля  принадлежит  вам,  что  сиваши  не  в  силах
бороться с белыми и должны погибнуть в снегах, как гибнут медведи и олени.
Да, и вот я пришел к теплу, сел среди вас, у вашего очага, и стал одним из
вас. За свою жизнь я видел многое. Я узнал странные  вещи  и  много  дорог
исходил с людьми разных племен. Я стал судить о людях и о  делах  их  так,
как вы, и думать по-вашему. Поэтому, если я говорю сурово  о  каком-нибудь
белом, я знаю: вы не обидитесь на меня. И когда  я  хвалю  кого-нибудь  из
племени моих отцов, вы не скажете: "Ситка Чарли - сиваш, его  глаза  видят
криво, а язык нечестен". Не так ли?
     Слушатели глухим бормотаньем подтвердили, что они согласны с ним.
     - Имя этой женщины было Пассук. Я  честно  купил  ее  у  ее  племени,
которое жило на побережье, у одного из заливов с  соленой  морской  водой.
Сердце мое не лежало к этой женщине, и моим глазам не было приятно глядеть
на нее; ее взгляд был всегда опущен, и она казалась  робкой  и  боязливой,
как всякая девушка, брошенная в  объятия  чужого  человека,  которого  она
никогда до того не видела. Я уже сказал, что  ей  не  было  места  в  моем
сердце, но я собирался в далекий путь, и мне нужен был  кто-нибудь,  чтобы
кормить моих собак и помогать мне грести  во  время  долгих  переходов  по
реке. Ведь одно одеяло может прикрыть и двоих, и я выбрал Пассук.
     Говорил ли я вам, что в то время я состоял на службе у правительства?
Поэтому меня взяли на военный корабль вместе с нартами, собаками и запасом
провизии; со мной была и Пассук. Мы  поплыли  на  север,  к  зимним  льдам
Берингова моря, и там нас высадили -  меня,  Пассук  и  собак.  Как  слуга
правительства, я получил деньги, карты мест, на  которые  до  тех  пор  не
ступала нога человеческая, и  письма.  Письма  были  запечатаны  и  хорошо
защищены от непогоды, я  должен  был  доставить  их  на  китобойные  суда,
которые стояли, затертые льдами, около великой Маккензи. Другой такой реки
нет на свете, если не считать наш родной Юкон, отца всех рек.
     Но это все не так важно, потому что то, о чем я хочу  рассказать,  не
имеет отношения ни к китобойным судам, ни к суровой зиме, которую я провел
на берегах Маккензи. Весной, когда дни стали длиннее, после оттепели, мы с
Пассук отправились на юг, к берегам Юкона. Это было тяжелое,  утомительное
путешествие, но солнце указывало нам путь. Край этот, как  я  уже  сказал,
был тогда совсем пустынный, и  мы  плыли  вверх  по  течению,  работая  то
багром, то веслами, пока не добрались  до  Сороковой  Мили.  Приятно  было
снова увидеть белые лица, и мы высадились на берег.
     Та зима была очень сурова. Наступили холод и мрак, а  вместе  с  ними
пришел и голод. Агент Компании выдал всего по сорок фунтов муки и двадцать
фунтов сала на человека. Бобов не было вовсе. Собаки постоянно выли,  а  у
людей подводило животы, и лица  их  прорезали  глубокие  морщины.  Сильные
слабели, слабые умирали. В поселке свирепствовала цинга.
     Однажды вечером мы пришли на  склад  и  при  виде  пустых  полок  еще
сильней почувствовали пустоту в желудке;  мы  тихо  беседовали  при  свете
очага, потому что свечи были припрятаны для тех, кто дотянет до  весны.  И
вот решено было, что  надо  послать  кого-нибудь  к  Соленой  Воде,  чтобы
сообщить о том, как мы тут бедствуем. При этом все  головы  повернулись  в
мою сторону, а глаза людей смотрели на меня с надеждой: все знали,  что  я
опытный путешественник.
     - До миссии Хейнса на берегу моря семьсот миль, - сказал я, - и  весь
путь нужно прокладывать на лыжах. Дайте мне ваших лучших  собак  и  запасы
лучшей пищи, и я пойду. Со мной пойдет Пассук.
     Люди согласились. Но тут встал Длинный Джефф, здоровый, крепкий янки.
Речь его была хвастлива. Он сказал, что и он тоже отличный путешественник,
что он словно создан для ходьбы на лыжах и вскормлен молоком буйволицы. Он
сказал, что пойдет со мною, и если я погибну в дороге,  то  он  дойдет  до
миссии и исполнит поручение. Я тогда был молод и плохо знал янки. Откуда я
мог знать, что хвастливые речи  -  первый  признак  слабости,  а  те,  кто
способен на большие дела, держат язык за зубами. И  вот  мы  взяли  лучших
собак и запас еды и отправились в путь втроем: Пассук, Длинный Джефф и я.
     Всем нам приходилось прокладывать тропу по снежной  целине,  работать
поворотным шестом и пробираться через ледяные заторы, поэтому  я  не  буду
много рассказывать о трудностях пути. А лучшие собаки  едва  держались  на
ногах, и мы с большим трудом заставляли их тащить нарты. Когда мы достигли
Уайтривер, у нас из трех упряжек осталось уже только две, а ведь мы прошли
всего двести миль! Правда,  нам  не  пришлось  ничего  потерять:  издохшие
собаки попали в желудок тех, которые были еще живы.
     Ни человеческого голоса, ни струйки дыма нигде до тех пор, пока мы не
пришли в Пелли. Там я рассчитывал пополнить наши запасы, а также  оставить
Длинного Джеффа, который ослабел в пути и  все  время  хныкал.  Но  склады
фактории в  Пелли  были  почти  пусты;  агент  Компании  сильно  кашлял  и
задыхался, глаза его блестели от лихорадки. Он показал нам  пустую  хижину
миссионера и его могилу, заваленную камнями, чтобы собаки не могли  вырыть
его труп. Мы встретили там группу индейцев, но среди них уже  не  было  ни
детей, ни стариков; и нам стало ясно, что немногие из  оставшихся  доживут
до весны.
     Итак, мы отправились дальше с пустым желудком и тяжелым  сердцем.  До
миссии Хейнса оставалось еще пятьсот  миль  пути  среди  вечных  снегов  и
безмолвия. Было самое темное время  года,  и  даже  в  полдень  солнце  не
озаряло южного горизонта. Но  ледяных  заторов  стало  меньше,  идти  было
легче. Я непрестанно подгонял собак, а мы шли почти без передышки. Как я и
предполагал, нам все время приходилось идти на  лыжах.  А  от  лыж  сильно
болели ноги, и на них появились незаживающие трещины и раны. С каждым днем
эти болячки причиняли нам все больше мучений. И вот однажды  утром,  когда
мы надевали лыжи, Длинный  Джефф  заплакал,  как  ребенок.  Я  послал  его
прокладывать дорогу для меньших нарт, но он, чтоб было полегче, снял лыжи.
Из-за этого дорога не утаптывалась, его мокасины делали большие углубления
в снегу, собаки проваливались в них.  Собаки  были  так  худы,  что  кости
выпирали под шкурой, им было очень тяжело  двигаться.  Я  сурово  выбранил
Джеффа, и он обещал не снимать лыж, но не сдержал слова.  Тогда  я  ударил
его бичом, и уж после этого собаки больше не проваливались в  снег.  Джефф
вел себя, как ребенок; мучения в пути и то, что ты  назвал  лишним  жиром,
сделали его ребенком.
     А Пассук? В то время, как  мужчина  лежал  у  костра  и  плакал,  она
стряпала, по утрам помогала мне запрягать собак, а вечером распрягать  их.
Это Пассук спасала наших  собак.  Она  всегда  шагала  на  лыжах  впереди,
утаптывая им дорогу. Пассук... что вам сказать! Я тогда принимал  это  как
должное и не задумывался ни над чем. Голова моя была занята  другим,  и  к
тому же я был молод и мало знал женщин. И только  позднее,  вспоминая  это
время, я понял, какая у меня была жена.
     Джефф теперь был только обузой. У собак и так не хватало  сил,  а  он
украдкой ложился на нарты, когда оказывался позади.  Пассук  сама  взялась
вести упряжку, и Джеффу совсем было нечего делать. Каждое  утро  я  честно
выдавал ему его порцию еды, и он один уходил вперед, а мы  собирали  вещи,
грузили нарты и запрягали собак. В полдень, когда солнце дразнило нас,  мы
его догоняли - он брел, плача, и слезы замерзали у нег