о, - сообщил он. - И ялик! Все смыло, остались  только
палуба да люки! Если бы не мотор, тут бы нам и крышка. Действуйте дальше!
     К полуночи голова и легкие механика  настолько  очистились  от  паров
бензина, что он сменил  Грифа,  и  тот  наконец  мог  выйти  на  палубу  и
отдышаться. Он присоединился к остальным - они  скорчились  позади  рубки,
держась за все, за что  только  можно  было  ухватиться,  и  вдобавок  для
верности  накрепко  привязав  себя  веревками.  Все   смешалось   в   этой
человеческой каше, потому что и  для  канаков  не  было  другого  укрытия.
Некоторые из них  по  приглашению  капитана  сунулись  было  в  каюту,  но
бензиновый угар скоро выгнал их оттуда. "Малахини" то и дело ныряла или ее
окатывало волной, и люди вдыхали воздух, полный мельчайших брызг и водяной
пыли.
     - Тяжеленько приходится, а, Малхолл? - крикнул гостю Гриф в  перерыве
между двумя валами.
     Малхолл, задыхаясь и кашляя, только кивнул в ответ. Вода, скопившаяся
на палубе, не успевала уходить за борт через шпигаты - она  перекатывалась
по шхуне, выплескивалась через фальшборт,  и  тут  же  "Малахини"  черпала
другим бортом или порою совсем оседала на корму,  задрав  нос  в  небо,  и
тогда водяная лавина проносилась по всему судну из конца в  конец.  Потоки
воды хлестали по трапам, по палубе рубки,  окатывали,  били  и  сталкивали
друг с другом укрывшихся здесь людей и водопадом выливались за корму.
     Малхолл первый заметил при тусклом свете  фонарика  темную  фигуру  и
показал на нее Грифу. Это был Нарий Эринг. Он каким-то чудом  держался  на
палубе, скорчившись в три погибели, совершенно голый; на  нем  был  только
пояс, и за поясом - обнаженный нож.
     Капитан Уорфилд развязал удерживавшие его веревки и перебрался  через
чужие плечи и спины. Свет фонарика упал на  его  искаженное  гневом  лицо.
Губы его шевелились, но слова относило ветром. Он не пожелал  нагнуться  к
Эрингу и кричать ему в самое ухо. Он просто указал на борт.  Нарий  понял.
Зубы его блеснули в дерзкой, глумливой усмешке, и он  поднялся  -  рослый,
мускулистый, великолепно сложенный.
     - Это убийство! - крикнул Малхолл Грифу.
     - Собирался же он убить старика Парлея! - закричал в ответ  Гриф.  На
мгновение вода схлынула с юта,  и  "Малахини"  выпрямилась.  Нарий  храбро
шагнул к борту, но порыв ветра сбил его с ног. Тогда он пополз и скрылся в
темноте, но все были уверены, что он прыгнул  за  борт.  "Малахини"  снова
круто зарылась носом, а когда волна схлынула с кормы,  Гриф  дотянулся  до
Малхолла и крикнул тому в ухо:
     - Ему это нипочем! Его на Таити  зовут  Человек-рыба!  Он  переплывет
лагуну и вылезет на том краю атолла, если только от атолла хоть что-нибудь
уцелело.
     Через пять минут, когда шхуну накрыло волной, на палубу  рубки,  а  с
нее - на тех, кто укрывался за нею, свалился клубок человеческих  тел.  Их
схватили и держали, пока не схлынула вода, а потом стащили  вниз  и  тогда
только разглядели, кто это. На полу,  неподвижный,  с  закрытыми  глазами,
лежал навзничь старик Парлей. С ним были его родичи  канаки.  Все  трое  -
голые и в крови. У одного канака рука была сломана и висела, как плеть.  У
другого была содрана кожа на голове, и зияющая рана сильно кровоточила.
     - Дело рук Нария? - спросил Малхолл.
     Гриф покачал головой.
     - Нет. Их расшибло о палубу и о рубку.
     Вдруг все переглянулись, ошеломленные, недоумевающие. Что  случилось?
Не сразу они поняли, что ветра больше нет. Он  прекратился  внезапно,  как
будто обрубленный взмахом меча.  Шхуна  раскачивалась,  ныряла  в  волнах,
рвалась с якорей, и только теперь стало слышно, как гремят и лязгают цепи.
Впервые люди услышали и плеск воды на  палубе.  Механик  отключил  винт  и
приглушил мотор.
     - Мы в мертвой точке циклона, - сказал Гриф. - Сейчас  ветер  изменит
направление. Опять начнется, и еще покрепче. - И,  поглядев  на  барометр,
прибавил: - Двадцать девять и тридцать два.
     Ему не сразу удалось понизить голос - он столько часов кряду старался
перекричать бурю, что теперь,  в  наступившем  затишье,  чуть  не  оглушил
окружающих.
     - У старика все ребра переломаны, - сказал второй помощник,  ощупывая
бок Парлея. - Он еще дышит, но дело его плохо.
     Парлей застонал, бессильно шевельнул рукой и открыл глаза.  Взгляд  у
него был ясный и осмысленный.
     - Мои храбрые джентльмены, - услышали они прерывающийся шепот.  -  Не
забудьте... аукцион... ровно в десять... в аду.
     Веки  его  опустились,  нижняя  челюсть  стала  отвисать,  но  он  на
мгновение  одолел  предсмертную  судорогу  и  в  последний   раз   громко,
насмешливо хихикнул.
     Снова все демоны  неба  и  океана  сорвались  с  цепи.  Прежний,  уже
знакомый рев урагана наполнил уши. "Малахини", подхваченная ветром, совсем
легла на борт, с маху описав крутую дугу. Якоря  удержали  ее;  она  стала
носом к ветру и  рывком  выпрямилась.  Подключили  винт,  вновь  заработал
мотор.
     - Норд-вест! - крикнул капитан Уорфилд вышедшему на палубу  Грифу.  -
Сразу перескочил на восемь румбов!
     - Теперь Эрингу не переплыть лагуну! - заметил Гриф.
     - Тем хуже, черт опять принесет его к нам!



                                    5

     Как только центр циклона миновал их, барометр начал подниматься. В то
же время ветер быстро слабел. И когда  он  стал  всего  лишь  обыкновенным
сильным штормом,  мотор  последним  судорожным  напряжением  своих  сорока
лошадиных сил сорвался с фундамента, подскочил в воздух и  тут  же  рухнул
набок. Вода из трюма с шипением окатила его, и все окуталось облаком пара.
Механик горестно застонал, но Гриф с нежностью поглядел  на  эти  железные
останки и вышел в рубку, комьями пакли обтирая руки и грудь, перепачканные
машинным маслом.
     Солнце уже поднялось высоко, и  дул  легчайший  ветерок,  когда  Гриф
вышел на палубу, зашив рану на голове одного родича Парлея и вправив  руку
второму. "Малахини" стояла у самого берега.  На  баке  Герман  с  командой
выбирали якоря и приводили  в  порядок  перепутавшиеся  цепи.  "Папара"  и
"Тахаа" исчезли,  и  капитан  Уорфилд  внимательно  осматривал  в  бинокль
дальний берег атолла.
     - Ни одной мачты не видать, - сказал он. - Вот что получается,  когда
плаваешь без мотора. Должно быть, их унесло в открытое море еще  до  того,
как ветер переменился.
     На берегу, в том месте, где стоял прежде дом Парлея,  не  видно  было
никаких следов жилья. На протяжении трехсот ярдов, там, где океан ворвался
в кольцо атолла, не сохранилось не только дерева, но  и  ни  единого  пня.
Дальше кое-где  одиноко  стояли  уцелевшие  пальмы,  но  большинство  было
сломлено у  самого  корня,  торчали  лишь  короткие  обрубки.  Таи-Хотаури
заметил, что на одной из пальм среди листьев что-то  шевелится.  Шлюпки  с
"Малахини" смыло ураганом, и  Таи-Хотаури  бросился  в  воду  и  поплыл  к
берегу, а затем вскарабкался на дерево. Оставшиеся на шхуне не спускали  с
него глаз.
     Потом он вернулся, и ему помогли поднять на борт девушку  туземку  из
числа домочадцев Парлея. Но прежде  чем  подняться  самой,  она  протянула
наверх измятую, поломанную корзинку. В корзинке  оказался  выводок  слепых
котят - они были уже мертвы, кроме  одного,  который  слабо  попискивал  и
шатался на неловких, расползающихся лапках.
     - Вот те на! - сказал Малхолл. - А это кто?
     И все увидели, что  берегом  идет  человек.  Его  движения  были  так
беспечны и небрежны, словно он просто вышел  поутру  прогуляться.  Капитан
Уорфилд скрипнул зубами: это был Нарий Эринг.
     - Эй, шкипер! - крикнул Нарий, поравнявшись с "Малахини". - Может, вы
пригласите меня к себе и угостите завтраком?
     Кровь бросилась в лицо капитану Уорфилду, и даже шея его побагровела.
Он хотел что-то сказать, но поперхнулся словами.
     - Я вас... в два счета... - только и сумел он выговорить.





                            ЗА ТЕХ, КТО В ПУТИ!


     - Лей еще!
     - Послушай, Кид, а не слишком ли крепко будет? Виски со спиртом и так
уж забористая штука, а тут еще и коньяк, и перцовка, и...
     - Лей, говорят тебе! Кто из нас приготовляет пунш: ты или я? - Сквозь
клубы пара видно  было,  что  Мэйлмют  Кид  добродушно  улыбается.  -  Вот
поживешь с мое в этой стране, сынок, да будешь изо дня в день  жрать  одну
вяленую лососину, тогда поймешь,  что  рождество  раз  в  году  бывает.  А
рождество без пунша все равно что прииск без крупинки золота!
     - Уж это что верно, то верно! - подтвердил  Джим  Белден,  приехавший
сюда на рождество со своего участка на Мэйзи-Мэй. Все знали,  что  Большой
Джим последние два месяца питался только  олениной.  -  А  помнишь,  какую
выпивку мы устроили раз для племени танана? Не забыл, небось?
     - Ну еще бы! Ребята, вы бы лопнули со смеху, если бы видели, как  все
племя передралось спьяну, а пойло-то было просто из перебродившего  сахара
да закваски. Это еще до тебя  было,  -  обратился  Мэйлмют  Кид  к  Стэнли
Принсу, молодому горному  инженеру,  жившему  здесь  только  два  года.  -
Понимаешь, ни одной белой женщины во всей стране, а Мэйсон хотел жениться.
Отец Руфи был вождем племени танана и не хотел отдавать ее в жены Мэйсону,
и племя не хотело. Трудная  была  задача!  Ну,  я  и  пустил  в  ход  свой
последний фунт сахару. Ни разу в жизни не приготовлял ничего крепче! Ох, и
гнались же они за нами и по берегу и через реку!
     - Ну, а сама скво  как?  -  спросил,  заинтересовавшись,  Луи  Савой,
высокий француз из Канады. Он еще в прошлом году на Сороковой Миле  слышал
об этой лихой выходке.
     Мэйлмют Кид, прирожденный рассказчик, стал излагать правдивую историю
этого северного  Лохинвара.  И,  слушая  его,  не  один  суровый  искатель
приключений чувствовал, как у него сжимается сердце от  смутной  тоски  по
солнечным землям Юга, где жизнь  обещала  нечто  большее,  чем  бесплодную
борьбу с холодом и смертью.
     - Мы перешли Юкон, когда лед только тронулся, -  заключил  Кид,  -  а
индейцы на четверть часа отстали. И это нас спасло: лед шел  уже  по  всей
реке, путь был отрезан. Когда они добрались, наконец, до Нуклукайто,  весь
пост был наготове. А насчет свадьбы  расспросите  вот  отца  Рубо,  он  их
венчал.
     Священник вынул изо рта трубку и вместо ответа улыбнулся с  отеческим
благодушием,  а  все  остальные,  и  протестанты  и   католики   энергично
зааплодировали.
     - А, ей-богу, это здорово! - воскликнул Луи Савой, которого,  видимо,
увлекла романтичность этой истории. - La petite [маленькая (франц.)] скво!
Mon Mason brave! [Молодец, Мэйсон! (франц.)] Здорово!
     Когда оловянные кружки с пуншем в первый раз обошли круг, неугомонный
Беттлз вскочил и затянул свою любимую застольную:

                      Генри Бичер совместно
                      С учителем школы воскресной
                      Дуют целебный напиток,
                         Пьют из бутылки простой;
                      Но можно, друзья, поклясться:
                      Нас провести не удастся,
                      Ибо в бутылке этой
                         Отнюдь не невинный настой!

     И хор гуляк с ревом подхватил:

                      Ибо в бутылке этой
                         Отнюдь не невинный настой!

     Крепчайшая  смесь,  состряпанная  Мэйлмютом  Кидом,   возымела   свое
действие: под влиянием ее  живительного  тепла  развязались  языки,  и  за
столом пошли шутки, песни, рассказы о пережитых приключениях. Пришельцы из
разных стран, они пили за всех и каждого.  Англичанин  Принс  провозгласил
тост за "дядю Сэма, скороспелого младенца Нового Света"; янки Беттлз -  за
королеву Англии "да хранит ее господь!"; а француз Савой  и  немец-скупщик
Майерс чокнулись за Эльзас-Лотарингию.
     Потом встал Мэйлмют Кид с кружкой в руке и, бросив взгляд на  оконце,
в котором стекло заменяла  промасленная  бумага,  покрытая  толстым  слоем
льда, сказал:
     - Выпьем за тех, кто сегодня ночью в пути. За то,  чтобы  им  хватило
пищи, чтобы собаки их не сдали, чтобы спички у них не отсырели!
     И вдруг они услышали знакомые звуки,  щелканье  бича,  визгливый  лай
ездовых собак и скрип нарт, подъезжавших к  хижине.  Разговор  замер,  все
ждали проезжего.
     - Человек бывалый! Прежде заботится о собаках, а потом уже о себе,  -
шепнул Мэйлмют Кид Принсу. Щелканье челюстей, рычание и  жалобный  собачий
визг говорили его опытному уху, что  незнакомец  отгоняет  чужих  собак  и
кормит своих.
     Наконец  в  дверь  постучали  -  резко,  уверенно.  Проезжий   вошел.
Ослепленный светом, он с  минуту  стоял  на  пороге,  так  что  все  имели
возможность рассмотреть его. В своей полярной меховой одежде  он  выглядел
весьма живописно: шесть футов роста, широкие  плечи,  могучая  грудь.  Его
гладко выбритое лицо раскраснелось от  мороза,  брови  и  длинные  ресницы
заиндевели. Расстегнув свой капюшон из волчьего меха, он стоял, похожий на
снежного короля, появившегося из мрака ночи. За  вышитым  бисером  поясом,
надетым поверх куртки, торчали два больших кольта и  охотничий  нож,  а  в
руках, кроме  неизбежного  бича,  было  крупнокалиберное  ружье  новейшего
образца. Когда он подошел ближе, то, несмотря на  его  уверенный,  упругий
шаг, все увидели, как сильно он устал.
     Наступившее  было  неловкое  молчание  быстро   рассеялось   от   его
сердечного: "Эге, да у вас тут весело, ребята!" -  и  Мэйлмют  Кид  тотчас
пожал ему руку. Им не приходилось встречаться, но  они  знали  друг  друга
понаслушке. Прежде чем гость успел объяснить, куда и зачем  он  едет,  его
познакомили со всеми и заставили выпить кружку пунша.
     - Давно ли проехали здесь три человека на нартах, запряженных восемью
собаками? - спросил он.
     - Два дня тому назад. Вы за ними гонитесь?
     - Да, это моя упряжка. Угнали ее у меня прямо из-под  носа,  подлецы!
Два дня я уже выиграл, нагоню их на следующем перегоне.
     - Думаете, без драки не обойдется? - спросил Белден, чтобы поддержать
разговор, пока Мэйлмют Кид кипятил кофе и поджаривал ломти свиного сала  и
кусок оленины.
     Незнакомец многозначительно похлопал по своим револьверам.
     - Когда выехали из Доусона?
     - В двенадцать.
     - Вчера? - спросил Белден, явно не сомневаясь в ответе.
     - Сегодня.
     Пронесся шепот изумления: шутка  ли,  за  двенадцать  часов  проехать
семьдесят миль по замерзшей реке.
     Разговор скоро стал общим, он вертелся вокруг  воспоминаний  детства.
Пока молодой человек ел свой скромный ужин, Мэйлмют Кид внимательно изучал
его лицо. Оно ему сразу понравилось: приятное, честное и открытое. Тяжелый
труд и лишения успели оставить на нем свой след.  Голубые  глаза  смотрели
весело и добродушно во время дружеской беседы, но чувствовалось,  что  они
способны загораться стальным блеском, когда ему приходится действовать,  и
особенно в решительную минуту. Массивная челюсть и  квадратный  подбородок
говорили о твердом и неукротимом нраве. Однако наряду с  этими  признаками
сильного человека в нем была какая-то почти женская  мягкость,  выдававшая
впечатлительную натуру.
     - Так-то мы со старухой и поженились, -  говорил  Белден,  заканчивая
увлекательный рассказ о своем романе. - "Вот и мы, папа", - говорит она. А
отец ей: "Убирайтесь вы к черту!" А потом обернулся ко мне, да и  говорит:
"Снимай-ка, Джим, свой парадный костюм - до обеда надо вспахать порядочную
полосу". Потом как прикрикнет на дочку: "А ты, Сэл, марш мыть посуду!" - и
вроде всхлипнул и поцеловал ее. Я и  обрадовался.  А  он  заметил  да  как
зарычит: "А ну, поворачивайся, Джим!" Я так и покатился в амбар.
     - У вас и ребятишки остались в Штатах? - осведомился проезжий.
     - Нет, Сэл умерла, не родив мне ни одного. Вот я и приехал сюда.
     Белден рассеянно принялся раскуривать погасшую трубку, но потом опять
оживился и спросил:
     - А вы женаты, приятель?
     Тот вместо ответа снял свои  часы  с  ремешка,  заменявшего  цепочку,
открыл их и передал Белдену.  Джим  поправил  фитиль,  плававший  в  жиру,
критически   осмотрел   внутреннюю   сторону   крышки   и,    одобрительно
чертыхнувшись про  себя,  передал  часы  Луи  Савою.  Луи,  несколько  раз
повторив "ах, черт!", протянул их наконец Принсу, и все  заметили,  как  у
того задрожали руки и в глазах застветилась нежность. Часы  переходили  из
одних мозолистых рук в другие. На внутренней стороне крышки была  наклеена
фотография женщины с ребенком на руках - одной их тех кротких, привязчивых
женщин, которые нравятся таким мужчинам.
     Те, до кого еще не дошла очередь полюбоваться этим чудом, сгорали  от
любопытства, а те, кто его уже видел, примолкли и  задумались  о  прошлом.
Этим  людям  не  страшен  был  голод,  вспышки  цинги,  смерть,  постоянно
подстерегавшая на охоте или во время  наводнения,  но  сейчас  изображение
неизвестной им женщины с ребенком словно  сделало  их  самих  женщинами  и
детьми.
     - Еще ни разу не видел малыша. Только из ее письма и узнал, что  сын,
- ему уже два года, - сказал проезжий, получив обратно свое сокровище.  Он
минуту-другую  смотрел  на  карточку,  потом  захлопнул  крышку  часов   и
отвернулся, но не настолько быстро, чтобы скрыть набежавшую слезу.
     Мэйлмют Кид подвел его к койке и предложил лечь.
     - Разбудите меня ровно в четыре, только непременно! - Сказав это,  он
почти тотчас же уснул тяжелым сном сильно уставшего человека.
     - Ей-богу, молодчина! - объявил Принс. - Поспать  три  часа,  проехав
семьдесят пять миль на собаках, и снова в путь! Кто он такой, Кид?
     - Джек Уэстондэйл. Он уже три года здесь. Работает  как  вол,  а  все
одни неудачи. Я его до сих пор не встречал, но мне о нем рассказывал Ситка
Чарли.
     - Тяжело, верно, разлучиться с такой славной молодой женой и  торчать
в этой богом забытой дыре, где один год стоит двух.
     - Уж такой упорный. Два раза здорово заработал на заявке, а потом все
потерял.
     Разговор этот  был  прерван  шумными  возгласами  Беттлза.  Волнение,
вызванное снимком, улеглось. И скоро  суровые  годы  изнуряющего  труда  и
лишений были снова позабыты в бесшабашном  веселье.  Только  Мэйлмют  Кид,
казалось, не разделял общего веселья и  часто  с  тревогой  поглядывал  на
часы; наконец, надев рукавицы и бобровую шапку, он вышел из хижины и  стал
рыться в кладовке.
     Он не дождался назначенного времени и разбудил гостя на четверть часа
раньше. Ноги у молодого великана совсем одеревенели, и пришлось  изо  всех
сил растирать их, чтобы он мог встать. Пошатываясь, он  вышел  из  хижины.
Собаки были уже запряжены, и все готово к  отъезду.  Уэстондэйлу  пожелали
счастливого пути и удачи в погоне; отец Рубо торопливо благословил  его  и
бегом вернулся в хижину: стоять при температуре семьдесят  четыре  градуса
ниже нуля с открытыми ушами и руками не очень-то приятно!
     Мэйлмют Кид проводил Уэстондэйла до  дороги  и,  сердечно  пожав  ему
руку, сказал:
     - Я положил вам в нарты сто  фунтов  лососевой  икры.  Собакам  этого
запаса хватит на столько же, на  сколько  хватило  бы  полутораста  фунтов
рыбы. В Пелли вам еды для  собак  не  достать,  а  вы,  вероятно,  на  это
рассчитывали.
     Уэстондэйл вздрогнул, глаза его  блеснули,  но  он  слушал  Кида,  не
перебивая.
     - Ближе, чем у порогов Файв Фингерз, вы ничего не  достанете  ни  для
себя, ни для собак, а туда добрых двести  миль.  Берегитесь  разводьев  на
Тридцатимильной реке и непременно поезжайте большим каналом  повыше  озера
Ла-Барж - этим здорово сократите себе путь.
     - Как вы узнали? Неужели дошли слухи?
     - Я ничего не знаю, да и не хочу знать. Но  упряжка,  за  которой  вы
гонитесь, вовсе не ваша. Ситка Чарли продал ее тем людям  прошлой  весной.
Впрочем, он говорил, что вы честный человек, и я ему верю; лицо  мне  ваше
нравится. И я видел... Черт вас возьми, поберегите слезы для других и  для
своей жены... - Тут Кид снял рукавицы и вытащил ме