Нет, уйдете.
     -  Повторяю  вам,  жизнь  здесь  слишком  легка.  -  Фэрфакс  говорил
убежденно. - Я понимаю их, они понимают меня. Лето и зима мелькают  здесь,
как солнечные лучи сквозь колья ограды, смена времен года подобна неясному
чередованию света и тени - и время проходит, и жизнь проходит, а  потом...
жалобный плач в лесу и мрак. Слушайте!
     Он поднял руку, и снова звенящий вопль скорби нарушил тишину и покой,
царившие вокруг. Фэрфакс тихо стал вторить ему.
     - О-о-о-о-о-о-а-аа-а-а-а-аа-аа! О-о-о-о-о-о-а-аа-а-а, - пел он.  Вот,
слушайте!  Смотрите!  Женщины  плачут.  Погребальное  пение.  Седые  кудри
патриарха венчают мою голову. Я лежу, завернутый в звериные шкуры во  всем
их первобытном великолепии. Рядом со мной положено  мое  охотничье  копье.
Кто скажет, что это плохо?
     Ван-Брант холодно посмотрел на него.
     - Фэрфакс, не валяйте дурака! Пять лет такой жизни сведут с ума  хоть
кого - и вы явно находитесь в  припадке  черной  меланхолии.  Кроме  того,
Карлтон Саутвэйт умер.
     Ван-Брант набил и закурил трубку, искоса наблюдая за  собеседником  с
почти профессиональным интересом. Глаза Фэрфакса на  мгновение  вспыхнули,
кулаки сжались, он привстал, но потом весь словно  обмяк  и  опустился  на
место в молчаливом раздумье.
     Майкл, повар, подал знак, что ужин  готов.  Ван-Брант,  тоже  знаком,
велел  повременить.  Тишина  гнетуще  действовала  на  него.  Он  принялся
определять лесные запахи: вот - запах прели и перегноя,  вот  -  смолистый
аромат сосновых шишек и хвои и  сладковатый  дым  от  множества  очагов...
Фэрфакс два раза поднимал на него глаза и  снова  опускал,  не  сказав  ни
слова; наконец он проговорил:
     - А... Эмили?
     - Три года вдовеет. И сейчас вдова.
     Снова водворилось длительное молчание; в конце концов Фэрфакс прервал
его, сказав с наивной улыбкой:
     - Пожалуй, вы правы, Ван-Брант. Я уйду с вами.
     - Я так и думал. -  Ван-Брант  положил  руку  на  плечо  Фэрфакса.  -
Конечно,   наперед   знать   нельзя,   но   мне   кажется...    в    таких
обстоятельствах... ей уже не раз делали предложения...
     - Вы когда собираетесь отправляться в путь? - перебил Фэрфакс.
     - Пусть люди немного отоспятся. А теперь пойдем поедим,  а  то  Майкл
уже, наверно, сердится.
     После ужина индейцы и проводники завернулись в одеяла и захрапели,  а
Ван-Брант с Фэрфаксом остались посидеть у догорающего костра.  Им  было  о
чем поговорить - о войнах, о политике, об экспедициях, о людских  делах  и
событиях в мире, об общих друзьях, о браках и смертях -  об  истории  этих
пяти лет, живо интересовавшей Фэрфакса.
     -  Итак,  испанский  флот  был  блокирован  в  Сантьяго,  -   говорил
Ван-Брант; но тут мимо  него  вдруг  прошла  какая-то  молодая  женщина  и
остановилась возле Фэрфакса. Она  торопливо  глянула  ему  в  лицо,  затем
обратила тревожный взгляд на Ван-Бранта.
     - Дочь вождя Тантлача, в некотором роде принцесса, - пояснил Фэрфакс,
невольно покраснев. - Короче говоря,  одна  из  причин,  заставивших  меня
здесь остаться. Тум, это Ван-Брант, мой друг.
     Ван-Брант протянул руку, но женщина сохранила каменную неподвижность,
вполне соответствовавшую всему ее облику. Ни один мускул не дрогнул  в  ее
лице, ни одна черточка не смягчилась.  Она  смотрела  ему  прямо  в  глаза
пронизывающим, пытливым, вопрошающим взглядом.
     - Она ровно ничего не понимает, - рассмеялся Фэрфакс. - Ведь  ей  еще
никогда  не  приходилось  ни  с  кем  знакомиться.  Значит,  вы  говорите,
испанский флот был блокирован в Сантьяго?
     Тум села на землю, рядом  с  мужем,  застыв,  как  бронзовая  статуя,
только ее блестящие глаза по-прежнему пытливо и тревожно перебегали с лица
на лицо. И Ван-Бранту, продолжавшему свой рассказ, стало не  по  себе  под
этим немым, внимательным взглядом. Увлекшись красочным описанием  боя,  он
вдруг почувствовал, что эти черные глаза  насквозь  прожигают  его,  -  он
начинал запинаться, путаться, и ему стоило большого труда восстановить ход
мыслей и продолжать рассказ. Фэрфакс, отложив  трубку  и  обхватив  колени
руками, напряженно слушал,  нетерпеливо  торопил  рассказчика,  когда  тот
останавливался, -  перед  ним  оживали  картины  мира,  который,  как  ему
казалось, он давно забыл.
     Прошел час, два, наконец Фэрфакс неохотно поднялся.
     - И Кронье некуда было податься! Но  погодите  минутку,  я  сбегаю  к
Тантлачу, - он уже, наверно, ждет, и я сговорюсь, что вы  придете  к  нему
после завтрака. Вам это удобно?
     Он скрылся за соснами, и Ван-Бранту ничего не оставалось делать,  как
глядеть в жаркие глаза Тум. Пять лет, думал он,  а  ей  сейчас  не  больше
двадцати. Удивительное создание!  Обычно  у  эскимосок  маленькая  плоская
пуговка вместо носа, а вот у этой нос тонкий и даже с горбинкой, а  ноздри
тонкие и изящного рисунка, как у красавиц  более  светлой  расы,  -  капля
индейской крови, уж будь уверен, Эвери Ван-Брант. И, Эвери  Ван-Брант,  не
нервничай, она тебя  не  съест;  она  всего  только  женщина,  к  тому  же
красивая. Скорее восточного, чем местного типа. Глаза большие  и  довольно
широко поставленные, с чуть монгольской раскосостью. Тум, ты же  аномалия!
Ты здесь чужая, среди этих эскимосов,  даже  если  у  тебя  отец  эскимос.
Откуда родом  твоя  мать?  Или  бабушка?  О  Тум,  дорогая,  ты  красотка,
холодная, застывшая красотка с лавой  аляскинских  вулканов  в  крови,  и,
прошу тебя, Тум, не гляди на меня так! Он засмеялся и  встал.  Ее  упорный
взгляд смущал его.
     Какая-то собака бродила среди мешков с провизией. Он  хотел  прогнать
ее и отнести мешки в более надежное место, пока не  вернется  Фэрфакс.  Но
Тум удержала его движением руки и встала прямо против него.
     - Ты? - сказала она на языке Арктики, почти одинаковым у всех  племен
от Гренландии до мыса Барроу. - Ты?
     Смена выражений на ее лице выразила все  вопросы,  стоявшие  за  этим
"ты": и откуда он взялся, и зачем он здесь, и какое отношение он  имеет  к
ее мужу - все.
     - Брат, - ответил он на том  же  языке,  широким  жестом  указывая  в
сторону юга. - Мы братья, твой муж и я.
     Она покачала головой.
     - Нехорошо, что ты здесь.
     - Пройдет один сон, и я уйду.
     - А мой муж? - спросила она, вся затрепетав в тревоге.
     Ван-Брант пожал плечами. Ему втайне  было  стыдно  за  кого-то  и  за
что-то, и он сердился на Фэрфакса. Он чувствовал, что краснеет,  глядя  на
эту дикарку. Она всего только женщина, но  этим  сказано  все  -  женщина.
Снова и снова повторяется эта скверная история - древняя, как сама Ева,  и
юная, как луч первой любви.
     - Мой муж! Мой муж!  Мой  муж!  -  твердила  она  неистово;  лицо  ее
потемнело, и из глаз глянула на него вечная, беспощадная женская  страсть,
страсть Женщины-Подруги.
     - Тум, - заговорил он серьезно по-английски, - ты родилась в северных
лесах, питалась рыбой и мясом, боролась с морозом и голодом и  в  простоте
души прожила все свои годы. Но есть много вещей, вовсе не простых, которых
ты не знаешь и понять  не  можешь,  что  значит  тосковать  по  прекрасной
женщине. А та женщина прекрасна, Тум, она  благородно-прекрасна.  Ты  была
женой этого  человека  и  отдала  ему  все  свое  существо,  но  ведь  оно
маленькое,  простенькое,  твое  существо.  Слишком  маленькое  и   слишком
простенькое, а он - человек другого мира. Ты его никогда  не  понимала,  и
тебе никогда его не понять. Так предопределено свыше.  Ты  держала  его  в
своих объятиях, но ты никогда не владела его сердцем, сердцем этого чудака
с его фантазиями о смене времен года и мечтами  о  покое  в  дикой  глуши.
Мечта, неуловимая мечта - вот  чем  он  был  для  тебя.  Ты  цеплялась  за
человека, а ловила тень, отдавалась мужчине и  делила  ложе  с  призраком.
Такова  была  в  древности  участь  всех  дочерей  смертных,  чья  красота
приглянулась богам. О Тум, Тум, не хотел бы я быть на месте Джона Фэрфакса
в бессонные ночи грядущих лет, в те бессонные ночи, когда вместо  светлых,
как солнце, волос женщины, покоящейся с ним рядом,  ему  будут  мерещиться
темные косы подруги, покинутой в лесной глуши Севера!
     Тум хоть и не понимала, но слушала с таким пристальным вниманием, как
будто ее жизнь зависела от  его  слов.  Однако  она  уловила  имя  мужа  и
по-эскимоски крикнула:
     - Да! Да! Фэрфакс! Мой муж!
     - Жалкая дурочка, как мог он быть твоим мужем?
     Но  ей  непонятен  был  английский  язык,  и  она  подумала,  что  ее
вышучивают. Ее глаза вспыхнули немым,  безудержным  гневом,  и  Ван-Бранту
даже почудилось, что она, как пантера, готовится к прыжку.
     Он тихо выругал себя, но вдруг увидел, что пламя гнева  угасло  в  ее
глазах и взгляд стал лучистым и мягким - молящий взгляд  женщины,  которая
уступает силе и мудро прикрывается броней собственной слабости.
     - Он мой муж, - сказала она кротко. - Я  никогда  другого  не  знала.
Невозможно мне знать другого. И невозможно, чтобы он ушел от меня.
     - Кто говорит, что он уйдет от тебя? - резко спросил Ван-Брант, теряя
терпение и в то же время чувствуя себя обезоруженным.
     - Ты должен сказать, чтобы он не  уходил  от  меня,  -  ответила  она
кротко, удерживая рыдания.
     Ван-Брант сердито отбросил угли костра и сел.
     - Ты должен сказать. Он мой муж. Перед всеми  женщинами  он  мой.  Ты
велик, ты силен, а я - посмотри, как я слаба. Видишь, я у твоих ног.  Тебе
решать мою судьбу. Тебе...
     - Вставай!
     Резким движением он поднял ее на ноги и встал сам.
     - Ты - женщина. И не пристало тебе валяться на земле, а тем  более  в
ногах у мужчины.
     - Он мой муж.
     - Тогда - да простит господь всем мужьям! - вырвалось у Ван-Бранта.
     - Он мой муж, твердила она уныло, умоляюще.
     - Он брат мой, - отвечал Ван-Брант.
     - Мой отец - вождь Тантлач. Он господин пяти селений. Я прикажу, и из
всех девушек этих пяти селений тебе выберут лучшую, чтобы ты остался здесь
с твоим братом и жил в довольстве.
     - Через один сон я уйду.
     - А мой муж?
     - Вот он идет, твой муж. Слышишь?
     Из-за  темных  елей  донесся  голос  Фэрфакса,  напевавшего   веселую
песенку.
     Как черная туча гасит ясный день, так его песня  согнала  свет  с  ее
лица.
     - Это язык его народа, - промолвила Тум, - язык его народа...
     Она повернулась гибким движением  грациозного  молодого  животного  и
исчезла в лесу.
     - Все в порядке!  -  крикнул  Фэрфакс,  подходя.  -  Его  королевское
величество примет вас после завтрака.
     - Вы сказали ему? - спросил Ван-Брант.
     - Нет. И не скажу, пока мы не будем готовы двинуться в путь.
     Ван-Брант с тяжелым чувством посмотрел на своих спящих спутников.
     - Я буду рад, когда мы окажемся за сотню миль отсюда.
     Тум подняла шкуру, завешивавшую вход в чум отца. С  ним  сидели  двое
мужчин, и все трое с живым интересом взглянули на  нее.  Но  она  вошла  и
тихо, молча села, обратив к ним бесстрастное, ничего не  выражающее  лицо.
Тантлач барабанил костяшками пальцев по древку копья, лежавшего у него  на
коленях, и лениво следил за солнечным лучом, пробившемся  сквозь  дырку  в
шкуре и радужной дорожкой пронизавшим  сумрак  чума.  Справа  из-за  плеча
вождя выглядывал Чугэнгат, шаман. Оба были стары, и усталость  долгих  лет
застилала их взор. Но против них сидел  юноша  Кин,  общий  любимец  всего
племени. Он был быстр и легок в движениях, и его  черные  блестящие  глаза
испытующе и с вызовом смотрели то на того, то на другого.
     В чуме царило молчание. Только время от времени в него  проникал  шум
соседних жилищ и издали доносились едва слышные, словно то были не голоса,
а их тени, тонкие, визгливые крики дерущихся мальчишек.  Собака  просунула
голову в  отверстие,  по-волчьи  поблескивая  глазами.  С  ее  белых,  как
слоновая кость,  клыков  стекала  пена.  Она  заискивающе  поскулила,  но,
испугавшись неподвижности человеческих фигур, нагнула  голову  и,  пятясь,
поплелась назад. Тантлач равнодушно поглядел на дочь.
     - Что делает твой муж, и как ты с ним?
     - Он поет чужие песни, - отвечала Тум. - И у него стало другое лицо.
     - Вот как? Он говорил с тобой?
     - Нет, но у него другое лицо и другие мысли в глазах, и  он  сидит  с
Пришельцем у костра, и они говорят,  и  говорят,  и  разговору  этому  нет
конца.
     Чугэнгат  зашептал  что-то  на  ухо  Тантлачу,  и  Кин,  сидевший  на
корточках, так и рванулся вперед.
     - Что-то зовет его издалека, - рассказывала Тум,  -  и  он  сидит,  и
слушает, и отвечает песней на языке своего народа.
     Опять Чугэнгат зашептал, опять Кин рванулся, и Тум  умолкла,  ожидая,
когда отец ее кивком головы разрешит ей продолжать.
     - Тебе известно, о Тантлач, что дикие гуси,  и  лебеди,  и  маленькие
озерные утки рождаются здесь, в  низинах.  Известно,  что  с  наступлением
морозов они улетают в неведомые  края.  Известно  и  то,  что  они  всегда
возвращаются туда, где родились, чтобы снова могла зародиться новая жизнь.
Земля зовет их, и они являются. И вот теперь моего мужа тоже зовет земля -
земля, где он родился, - и он решил ответить на ее зов.  Но  он  мой  муж.
Перед всеми женщинами он мой.
     - Хорошо это, Тантлач?  Хорошо?  -  с  отдаленной  угрозой  в  голосе
спросил Чугэнгат.
     - Да, хорошо! - вдруг смело крикнул Кин. - Наша земля  зовет  к  себе
своих детей. Как дикие гуси и лебеди и маленькие озерные утки слышат  зов,
так услышал зов и этот чужестранец, который слишком долго жил среди нас  и
который теперь должен уйти. И есть еще  голос  рода.  Гусь  спаривается  с
гусыней, и  лебедь  не  станет  спариваться  с  маленькой  озерной  уткой.
Нехорошо, если бы лебедь стал спариваться с  маленькой  озерной  уткой.  И
нехорошо, когда чужестранцы берут в жены женщин из наших селений.  Поэтому
я говорю, что этот человек должен уйти к своему роду, в свою страну.
     - Он мой муж, - ответила Тум, - и он великий человек.
     - Да, он великий человек. - Чугэнгат живо поднял голову, как будто  к
нему вернулась часть его былой юношеской силы. - Он великий человек, и  он
сделал мощной твою руку, о Тантлач, и дал тебе власть, и теперь  твое  имя
внушает страх всем кругом, страх и благоговение.  Он  очень  мудр,  и  нам
большая польза от его мудрости. Мы обязаны ему  многим  -  он  научил  нас
хитростям войны и искусству защиты селений и нападения в лесу;  он  научил
нас, как держать совет,  и  как  сокрушать  силой  слова,  и  как  клятвой
подкреплять обещание; научил охоте на дичь  и  уменью  ставить  капканы  и
сохранять пищу; научил лечить болезни и перевязывать  раны,  полученные  в
походах и в бою. Ты, Тантлач, был  бы  теперь  хромым  стариком,  если  бы
чужестранец не пришел к нам и не вылечил тебя. Если мы  сомневались  и  не
знали, на что решиться, мы шли к чужестранцу, чтобы его  мудрость  указала
нам правильный путь, и его мудрость всегда указывала  нам  путь,  и  могут
явиться новые сомнения, которые только его мудрость поможет разрешить, - и
потому нам нельзя отпустить его. Худо будет, если мы отпустим его.
     Тантлач продолжал барабанить по древку копья, и нельзя  было  понять,
слышал он речь Чугэнгата или нет. Тум напрасно всматривалась в его лицо, а
Чугэнгат как будто весь съежился под бременем лет, снова придавившим его.
     - Никто не выходит за меня на охоту! - Кин  с  силой  ударил  себя  в
грудь. - Я сам охочусь для себя. Я радуюсь жизни, когда выхожу  на  охоту.
Когда я ползу по снегу, выслеживая лося,  я  радуюсь.  И  когда  натягиваю
тетиву, вот так, изо всех сил, и беспощадно, и быстро, и  в  самое  сердце
пускаю стрелу - я радуюсь. И мясо  зверя,  убитого  не  мной,  никогда  не
бывает мне так сладко, как мясо зверя, которого  убил  я  сам.  Я  радуюсь
жизни, радуюсь своей ловкости и силе, радуюсь, что я  сам  все  могу,  сам
добываю, что мне нужно. И ради чего жить, как не  ради  этого?  Зачем  мне
жить, если в самом себе и в том, что я делаю, мне  не  будет  радостно?  Я
провожу свои дни на охоте и на рыбной ловле оттого, что в этом радость для
меня, а проводя дни на  охоте  и  рыбной  ловле,  я  становлюсь  ловким  и
сильным. Человек, сидящий у огня в чуме, теряет ловкость  и  силу.  Он  не
чувствует себя счастливым, вкушая пищу, добытую не им, и жизнь  не  радует
его. Он не живет. И потому я говорю: хорошо, если чужестранец  уйдет.  Его
мудрость не делает нас мудрыми.  Мы  не  стремимся  приобретать  сноровку,
зная, что она есть у него. Когда нам нужно, мы обращаемся к его  сноровке.
Мы едим добытую им пищу, но она не сладка нам. Мы сильны его силой,  но  в
этом нет отрады. Мы живем жизнью, которую он создает для нас, а это  -  не
настоящая жизнь. От такой жизни мы  жиреем  и  делаемся,  как  женщины,  и
боимся работы, и теряем уменье сами добывать все,  что  нам  нужно.  Пусть
этот человек уйдет, о Тантлач, чтоб мы снова стали  мужчинами!  Я  -  Кин,
мужчина, и я сам охочусь для себя!
     Тантлач обратил на него взгляд, в  котором,  казалось,  была  пустота
вечности. Кин с нетерпением ждал решения, но губы Тантлача не  шевелились,
и старый вождь повернулся к своей дочери.
     - То, что дано, не может быть отнято, - заговорила она  быстро.  -  Я
была всего только девочкой, когда этот чужестранец,  ставший  моим  мужем,
впервые пришел к нам. Я не знала мужчин и их обычаев, и  мое  сердце  было
как сердце всякой девушки, когда ты, Тантлач, ты, и никто  другой,  позвал
меня и бросил в объятия чужестранца. Ты, и никто другой,  Тантлач;  и  как
меня ты дал этому человеку, так этого человека ты дал мне. Он мой муж.  Он
спал в моих объятиях, и из моих объятий его вырвать нельзя.
     -  Хорошо   бы,   о   Тантлач,   -   живо   подхватил   Кин,   бросив
многозначительный взгляд на Тум, - хорошо бы, если бы ты помнил:  то,  что
дано, не может быть отнято.
     Чугэнгат выпрямился.
     - Неразумная юность  говорит  твоими  устами,  Кин.  Что  до  нас,  о
Тантлач, то мы старики, и мы понимаем. Мы тоже глядели в глаза  женщин,  и
наша кровь кипела от непонятных  желаний.  Но  годы  нас  охладили,  и  мы
поняли, что только опытом дается мудрость и только хладнокровие делает  ум
проницательным, а руку твердой, и мы  знаем,  что  горячее  сердце  бывает
слишком горячим и склонным к поспешности. Мы знаем,  что  Кин  был  угоден
твоим очам. Мы знаем, что Тум была обещана ему в  давние  дни,  когда  она
была еще дитя. Но пришли новые дни, и с  ними  пришел  чужестранец,  тогда
мудрость и стремление к пользе велели нам нарушить обещание, - и Тум  была
потеряна для Кина.
     Старый шаман помолчал и посмотрел в лицо молодому человеку.
     - И да будет известно, что  это  я,  Чугэнгат,  посоветовал  нарушить
обещание.
     - Я не принял другой женщины на свое ложе, - прервал его Кин. - Я сам
смастерил себе очаг, и сам варил пищу, и скрежетал зубами в одиночестве.
     Чугэнгат движением руки показал, что он еще не кончил.
     - Я старый человек, и разум - источник моих слов. Хорошо быть сильным
и иметь власть. Еще лучше отказаться  от  власти,  если  знаешь,  что  это
принесет пользу. В старые дни я сидел по правую руку от тебя,  о  Тантлач,
мой голос в совете значил больше других, и меня слушались во  всех  важных
делах. Я был силен  и  обладал  властью.  Я  был  первым  человеком  после
Тантлача. Но пришел чужестранец, и я увидел, что он  искусен,  и  мудр,  и
велик. И было ясно, что раз он искуснее и мудрее меня, то  от  него  будет
больше пользы, чем от меня. И ты склонил ко мне ухо, Тантлач,  и  послушал
моего совета, и дал чужестранцу власть, и место по правую руку от себя,  и
дочь свою Тум. И наше племя стало процветать, живя по новым законам  новых
дней, и будет процветать дальше, если чужестранец останется среди нас.  Мы
старики с тобой, о Тантлач, и это дело ума, а не сердца. Слушай мои слова,
Тантлач! Слушай мои слова! Пусть чужестранец остается!
     Наступило долгое молчание. Старый вождь размышлял с  видом  чел