- О Пау-Ва-Каан, моей матери.
     - А что было дальше, до Пау-Ва-Каан, ты помнишь?
     - Нет, ничего не помню.
     Но Каним, не сводя с нее глаз, словно проник в глубину ее  души  и  в
ней прочел колебание.
     - Подумай, Ли Ван, подумай хорошенько! - угрожающе проговорил он.
     Женщина замялась, глаза ее смотрели жалобно и умоляюще; но  его  воля
одержала верх и сорвала с губ Ли Ван вынужденное признание.
     - Да ведь это были только сны, Каним, дурные  сны  детства,  тени  не
бывшего, неясные видения, от каких иногда скулит  собака,  задремавшая  на
солнцепеке.
     - Поведай мне, - приказал он, - о том, что было до Пау-Ва-Каан, твоей
матери.
     - Все это я позабыла, - не сдавалась она. - Девочкой я грезила наяву,
днем, с открытыми глазами, но когда я рассказывала  другим  о  том,  какие
странные вещи видела, меня поднимали на смех, а  дети  пугались  и  бежали
прочь. Когда же я  стала  рассказывать  Пау-Ва-Каан  свои  сны,  она  меня
выбранила, сказала, что это дурные сны, а потом прибила. Должно быть,  это
была болезнь, вроде падучей у стариков, но с возрастом  она  прошла,  и  я
перестала грезить.  А  теперь...  не  могу  вспомнить.  -  Она  растерянно
поднесла руку ко лбу. - Они где-то тут, но я не  могу  их  поймать,  разве
что...
     - Разве что... - повторил Каним, требуя продолжения.
     - Разве что одно видение... Но ты будешь смеяться  надо  мной,  такое
оно нелепое, такое непохожее на правду.
     - Нет, Ли Ван. Сны - это сны. Может быть, они -  воспоминания  о  тех
жизнях, которые мы прожили раньше. Вот я, например, был когда-то лосем.  Я
уверен, что некогда был лосем, - сужу по тому, что видел и слышал во сне.


     Как ни старался Каним скрыть свое возрастающее беспокойство, это  ему
не удавалось, но Ли Ван ничего не заметила: с таким трудом подыскивала она
слова, чтобы описать свой сон.
     - Я вижу покрытую снегом поляну среди деревьев, - начала она, - и  на
снегу след человека, который из последних сил прополз тут на четвереньках.
Я вижу и самого человека на снегу, и мне кажется,  что  он  где-то  совсем
близко. Он не похож на обыкновенных  людей:  лицо  его  обросло  волосами,
густыми волосами, а волосы, и на лице и на голове, желтые, как летний  мех
у ласки. Глаза у него закрыты, но вот они открываются  и  начинают  искать
что-то. Они голубые, как небо, и наконец они находят мои глаза и перестают
искать. И рука его  движется  медленно,  словно  она  очень  слабая,  и  я
чувствую...
     - Ну, - хрипло прошептал Каним. - Что же ты чувствуешь?
     - Нет, нет! - поспешно выкрикнула она. - Я ничего не чувствую.  Разве
я сказала "чувствую"? Я не то хотела сказать. Не может быть, чтобы  я  это
хотела сказать. Я вижу, я только вижу, и это все, что я вижу:  человек  на
снегу, и глаза у него, как небо, а волосы, как мех  ласки.  Я  видела  это
много раз и всегда одно и то же - человек на снегу...
     - А себя ты не видишь? - спросил Каним, подаваясь вперед и пристально
глядя на нее. - Видишь ли ты себя рядом с этим человеком на снегу?
     - Как могу я видеть себя рядом с тем, чего нет? Ведь я существую!
     Он с облегчением выпрямился, и величайшее торжество мелькнуло  в  его
взгляде, но он отвел глаза от женщины, чтобы она ничего не заметила.
     - Я объясню тебе, Ли Ван, - сказал он уверенно. - Все это сохранилось
в твоей памяти от прежней жизни, когда ты была птичкой, маленькой пташкой.
Тут нет ничего удивительного. Я когда-то был лосем, отец моего отца  после
смерти стал медведем, это сказал шаман, а шаманы не лгут. Так мы переходим
из жизни в жизнь по Тропе Богов, и лишь богам все ведомо  и  понятно.  То,
что нам снится и кажется, - это  только  воспоминания,  -  и  собака,  что
скулит во сне на солнцепеке, конечно, видит и вспоминает то,  что  некогда
происходило. Баш, например, когда-то был воином.  Я  уверен,  что  он  был
воином.
     Каним кинул псу кость и поднялся.
     - Вставай, будем собираться. Солнце  еще  печет,  но  прохлады  ждать
нечего.
     - А какие они, эти белые люди? - осмелилась спросить Ли Ван.
     - Такие же, как и мы с тобой, - ответил он, - разве что  кожа  у  них
посветлее. Ты увидишь их раньше, чем угаснет день.
     Каним подвязал меховое одеяло к  своему  полуторастафунтовому  вьюку,
обмазал лицо мокрой  глиной  и  присел  отдохнуть,  ожидая,  пока  Ли  Ван
навьючит собак. Оло съежился при виде палки в ее руках  и  безропотно  дал
привязать себе на спину вьюк весом в сорок с  лишним  фунтов.  Но  Баш  не
выдержал - взвизгнул и зарычал от обиды и ярости, когда  ненавистная  ноша
коснулась его спины. Пока Ли Ван туго стягивала ремни,  он,  ощетинившись,
скалил зубы, то косясь на нее, то оглядываясь, и  волчья  злоба  горела  в
этих взглядах. Каним сказал посмеиваясь:
     - Я же говорил, что когда-то он был великим воином! Эти  меха  пойдут
по дорогой цене, - заметил он, надев головной ремень и легко  подняв  свой
вьюк с земли. -  Белые  люди  хорошо  платят  за  такой  товар.  Им  самим
охотиться некогда, да и холода они не выносят. Скоро мы будем пировать, Ли
Ван; такой пир зададим, какого ты не видывала ни в одной из своих  прежних
жизней.
     Она пробормотала что-то, выражавшее признательность  и  благодарность
мужу за его доброту, надела на себя лямки и согнулась под тяжестью вьюка.
     - В моей следующей жизни я  хотел  бы  родиться  белым  человеком,  -
добавил Каним и мерно зашагал вниз по тропе, которая  круто  спускалась  в
ущелье.
     Собаки шли за ним следом, а Ли Ван  замыкала  шествие.  Но  мысли  ее
унеслись далеко - на восток, за Ледяные Горы, в глухой уголок  земли,  где
протекало ее детство. Она вспомнила, что еще  тогда  ее  считали  какой-то
странной, смотрели на нее,  как  на  больную.  Что  ж,  она  действительно
грезила наяву, и ее бранили и били за те необычайные  видения,  о  которых
она рассказывала.
     Однако с годами это прошло. Но не совсем. Правда, эти видения уже  не
тревожили ее, когда она бодрствовала, но когда  спала,  появлялись  вновь,
хоть она и стала взрослой  женщиной;  и  по  ночам  ее  мучили  кошмары  -
какие-то мелькающие образы, смутные, лишенные всякого смысла.  Разговор  с
Канимом взбудоражил ее, и в течении  всего  извилистого  пути  по  горному
склону она вспоминала об этих причудливых порождениях своих снов.
     - Передохнем, - сказал Каним на  полпути,  когда  они  перешли  русло
главного протока.
     Он прислонил свою ношу к выступу скалы, снял головной ремень  и  сел.
Ли Ван подсела к нему, а собаки, тяжело дыша,  растянулись  подле  них  на
земле. У их ног журчал холодный, как лед, горный ручей, но вода в нем была
мутной, грязной словно после оползней.
     - Отчего это? - спросила Ли Ван.
     - Тут белые роются в земле. Прислушайся! - Каним поднял руку,  и  она
услышала звон кирок и заступов и людские голоса. - Золото свело их с  ума,
и они работают без передышки - все ищут его. Что такое золото? Оно желтое,
лежит в земле, и люди им очень дорожат. Кроме того, оно - мерило цены.
     Но блуждающий взгляд Ли Ван остановился  на  чем-то,  и  она  уже  не
слушала.  Немного  ниже  того  места,  где  они  сидели,  виднелся   сруб,
полузакрытый молодым ельником, и нависшая над ним  земляная  крыша.  Дрожь
охватила Ли Ван, и все ее призрачные видения ожили и лихорадочно заплясали
в мозгу.
     - Каним, - прошептала она, вся во власти тревожного  предчувствия.  -
Каним, что это такое?
     - Вигвам белого человека, в котором он ест и спит.
     Ли Ван задумчиво взглянула на сруб, сразу оценила его  достоинства  и
снова задрожала от непонятного волнения, которое он вызвал в ней.
     - Наверное, там тепло и в мороз, - громко проговорила она,  чувствуя,
что с ее губ вот-вот слетят какие-то странные звуки. Что-то заставляло  ее
произнести их, но она молчала, и вдруг Каним сказал:
     - Это называется хижина.
     Сердце у Ли Ван екнуло. Да, да,  вот  эти  самые  звуки!  Именно  это
слово! Она испуганно оглянулась кругом. Почему это слово ей знакомо,  если
она никогда его не слышала? Как это  объяснить?  И  тут  она  с  ужасом  и
восторгом впервые поняла, что сны ее - не бессмысленный бред.
     "Хижина, - повторяла она про себя,  -  хижина,  хижина".  Ее  затопил
поток бессвязных видений, закружилась  голова;  казалось,  сердце  вот-вот
разорвется. Какие-то тени и очертания вещей в непонятной связи мелькали  и
вихрем кружились над ней, и тщетно пыталась она ухватить их  и  осмыслить.
Она чувствовала, что в этих сумбурных видениях - ключ  к  тайне;  если  бы
только ухватить его - тогда все станет ясным и простым...
     О Каним! О Пау-Ва-Каан! О призраки и тени - что же они такое?
     Она повернулась к Каниму, безмолвная и трепещущая,  одержимая  своими
безумными неотвязными видениями.  До  ее  слабеющего  сознания  доносились
только ритмичные звуки чудесной мелодии, летящие из хижины.
     - Хм! Скрипка! - снисходительно уронил Каним.
     Но она не слышала его:  в  блаженном  возбуждении  ей  казалось,  что
наконец-то все становится ясным. "Вот-вот! Сейчас!" - думала она. Внезапно
глаза  ее  увлажнились,  и  слезы  потекли  по   щекам.   Тайны   начинали
раскрываться, а ее одолевала слабость. Если бы... но вдруг земля выгнулась
и сжалась, а горы закачались на фоне неба, и Ли  Ван  вскочила  с  криком:
"Папа! Папа!" Завертелось солнце, потом сразу наступила тьма,  и  Ли  Ван,
пошатнувшись, ничком рухнула на скалу.
     Вьюк был так тяжел, что она могла сломать себе  позвоночник;  поэтому
Каним осмотрел ее, облегченно вздохнул и побрызгал на нее водой из  ручья.
Она медленно пришла в себя, задыхаясь от рыданий, и наконец села.
     - Плохо, когда солнце припекает голову, - заметил он.
     - Да, - отозвалась она, - плохо; да и вьюк меня замучил.
     - Мы скоро остановимся  на  ночлег,  чтобы  ты  смогла  отоспаться  и
набраться сил, - сказал он мягко. - И чем быстрее мы тронемся в путь,  тем
раньше ляжем спать.
     Ли Ван, ничего не ответив, послушно  встала  и,  пошатываясь,  отошла
поднимать собак. Сама того не заметив, она сразу зашагала в ногу с  мужем,
а когда они проходили мимо хижины, затаила дыхание. Но из  хижины  уже  не
доносилось ни звука, хотя дверь была открыта и железная труба  выбрасывала
дым.
     В излучине ручья они набрели на мужчину, белокожего и  голубоглазого,
и на мгновение перед Ли Ван встал образ человека  на  снегу.  Но  лишь  на
мгновение, так она ослабела и устала от всего пережитого.  Все  же  она  с
любопытством оглядела белого  мужчину  и  вместе  с  Канимом  остановилась
посмотреть на его работу. Наклонно держа в руках  большой  таз,  старатель
вращал его, промывая золотоносный песок, и в то время как они наблюдали за
ним, он ловким неожиданным взмахом выплеснул воду, и на дне  таза  широкой
полосой сверкнуло желтое золото.
     - Очень богатый ручей, -  сказал  жене  Каним,  когда  они  двинулись
дальше. - Когда-нибудь я найду такой же и сделаюсь большим человеком.
     Чем ближе они подходили к самому богатому участку  долины,  тем  чаще
встречались люди и хижины. И наконец  перед  путниками  открылась  широкая
картина разрушения и опустошения. Повсюду земля была взрыта и  разбросана,
как после битвы титанов. Кучи  песка  перемежались  с  огромными  зияющими
ямами, канавами, рвами, из которых  был  вынут  весь  грунт,  до  коренной
породы. Ручей еще не прорыл  себе  глубокого  русла,  и  воды  его  -  где
запруженные, где отведенные в сторону, где низвергающиеся с отвесных круч,
где медленно стекающие  во  впадины  и  низины,  где  поднятые  на  высоту
громадными колесами - без устали работали на человека. Лес  на  горах  был
вырублен; оголенные склоны сплошь изрезаны и пробиты длинными  деревянными
желобами с пробными шурфами.  И  повсюду  чудовищным  муравьиным  полчищем
сновали  выпачканные  глиной  грязные,  растрепанные  люди,   которые   то
спускались в ямы, выкопанные ими, то  вылезали  на  поверхность,  то,  как
огромные жуки, ползали  по  ущелью,  трудились,  обливаясь  потом,  у  куч
золотоносного песка, вороша и перетряхивая их, и кишели всюду, куда хватал
глаз, до самых вершин, и все рыли, и рушили, и кромсали тело земли.
     Ли Ван была испугана и потрясена этой невиданной кутерьмой.
     - Поистине эти люди безумны, - сказала она Каниму.
     - Удивляться нечему, - отозвался он. - Золото, которое  они  ищут,  -
великая сила. Самая большая на свете.
     Долго пробирались они через этот хаос, порожденный алчностью; Каним -
внимательный  и  сосредоточенный,  Ли  Ван  -  вялая  и  безучастная.  Она
понимала, что тайны чуть было не раскрылись, что они  вот-вот  раскроются,
но первое потрясение утомило ее, и она покорно ждала, когда свершится  то,
что должно было свершиться. На каждом шагу у нее возникали новые  и  новые
впечатления, и каждое служило глухим толчком, побуждавшим  к  действию  ее
измученный мозг.  В  глубине  ее  существа  рождались  созвучные  отклики,
восстанавливались давно забытые и даже во сне не вспоминавшиеся  связи,  и
все это она сознавала, но равнодушно, без любопытства; и хотя  на  душе  у
нее  было  неспокойно,  но  не  хватало  сил  на  умственное   напряжение,
необходимое для того, чтобы осмыслить и понять  эти  переживания.  Поэтому
она устало плелась вслед за своим господином, терпеливо ожидая  того,  что
непременно -  в  этом  она  была  уверена  -  должно  было  где-то  как-то
произойти.
     Вырвавшись из-под власти человека, ручей, весь грязный и мутный после
работы, которую его заставили проделать, наконец вернулся на свой  древний
проторенный путь и заструился, лениво извиваясь среди полян и  перелесков,
по долине, расширявшейся к устью. В этих местах  золота  уже  не  было,  и
людям не хотелось тут задерживаться - их манило вдаль. И здесь-то Ли  Ван,
остановившись на миг, чтобы подогнать палкой Оло, услышала  женский  смех,
нежный и серебристый.
     Перед хижиной сидела женщина, белолицая и румяная,  как  младенец,  и
весело хохотала в ответ  на  слова  другой  женщины,  стоявшей  в  дверях.
Заливаясь смехом, она встряхивала шапкой темных мокрых  волос,  высыхавших
под лаской солнца.
     На  мгновение  Ли  Ван  остановилась  как  вкопанная.  И   вдруг   ей
показалось, будто что-то щелкнуло и ослепительно вспыхнуло в ее сознании -
словно разорвалась завеса. И тогда исчезли и женщины перед хижиной, и сама
хижина, и высокий ельник, и зубчатые очертания горных хребтов,  и  Ли  Ван
увидела в сиянии другого солнца другую женщину, которая  тоже  расчесывала
густые волны черных волос и пела песню. И Ли Ван слушала слова этой песни,
и понимала их, и вновь была ребенком. Она была потрясена этим видением,  в
котором слились все ее прежние беспокойные видения; и вот тени и  призраки
встали на свои места, и все сделалось ясным, простым и реальным. Множество
разных образов теснилось в ее сознании - странные места,  деревья,  цветы,
люди, - и она видела их и узнавала.
     - Когда ты была птичкой, малой пташкой, - сказал Каним,  устремив  на
нее горящие глаза.
     - Когда я была малой пташкой, - прошептала она так тихо, что он  вряд
ли услышал, и, склонив голову, стянутую ремнем, снова  мерно  зашагала  по
тропе. Но она знала, что солгала.
     И как ни странно, все реальное стало теперь казаться  ей  нереальным.
Переход длинной в милю и разбивка лагеря на берегу потока промелькнули как
в бреду. Как во сне, она жарила мясо, кормила собак, развязывала  вьюки  и
пришла в себя лишь тогда, когда Каним принялся набрасывать перед нею планы
новых странствий.
     - Клондайк, - говорил он,  -  впадает  в  Юкон,  огромную  реку;  она
больше, чем Маккензи, а Маккензи ты знаешь. Итак, мы с тобой спустимся  до
Форта Юкон. На собаках в зимнее время это будет двадцать  снов.  Потом  мы
пойдем вдоль Юкона на запад - это сто или двести снов, не знаю точно.  Это
очень далеко. И тогда мы подойдем к морю. О море ты ничего не знаешь,  так
что я расскажу тебе про него. Как озеро обтекает остров, так море обтекает
всю землю; все реки впадают в него, и нет ему ни конца ни  края.  Я  видел
его у Гудзонова залива, и я должен увидеть его с берегов Аляски. И  тогда,
Ли Ван, мы с тобой сядем в огромную лодку и поплывем по морю или же пойдем
пешком по суше на юг, и так пройдет много сотен снов. А что будет потом, я
не знаю; знаю только, что я, Каним-Каноэ, странник и землепроходец!
     Она сидела и слушала, и страх вгрызался в ее сердце, когда она думала
о том, что обречена затеряться в этих бескрайних пустынях.
     - Тяжелый это будет путь, - только и проронила она и смиренно уткнула
голову в колени.
     Но вдруг  ее  осенила  чудесная  мысль  -  такая,  что  Ли  Ван  даже
вспыхнула. Она спустилась к потоку и отмыла с лица засохшую  глину.  Когда
рябь на воде улеглась, Ли Ван внимательно всмотрелась в свое отражение. Но
солнце и ветер сделали свое дело: кожу ее, обветренную, загорелую,  нельзя
было и сравнить с детски-нежной кожей той белой женщины.  А  все-таки  это
была чудесная мысль, и она продолжала волновать Ли Ван и тогда, когда  она
юркнула под меховое одеяло и улеглась рядом с мужем.
     Она лежала, устремив глаза в синеву неба, выжидая,  когда  муж  уснет
первым глубоким сном. Когда он заснул, она медленно и  осторожно  выползла
из-под одеяла, подоткнула его под спящего и выпрямилась. При первом же  ее
шаге Баш угрожающе заворчал. Ли Ван шепотом успокоила его и оглянулась  на
мужа. Каним громко храпел. Тогда Ли Ван  повернулась  и  быстро,  бесшумно
побежала назад по тропе.


     Миссис  Эвелин  Ван-Уик  только  что  собралась   лечь   в   постель.
Отягощенная обязанностями, которые возлагало на нее  общество,  богатство,
беспечальное вдовье положение, она отправилась на  Север  и  устроилась  в
уютной хижине на окраине золотоносного участка. Здесь она при поддержке  и
содействии своей подруги  и  компаньонки  мисс  Миртл  Гиддингс  играла  в
опрощение, в жизнь, близкую к природе, и с утонченной  непосредственностью
отдавалась своему увлечению первобытным.
     Она  старалась  отмежеваться  от  многих  поколений,  воспитанных   в
избранном обществе, и стремилась к земле, от которой оторвались ее предки.
Кроме того, она частенько вызывала в себе мысли и желания, которые, по  ее
мнению, были не чужды людям каменного века, и как  в  эту  минуту,  убирая
волосы на ночь, тешила свое  воображение  сценами  палеолитической  любви.
Главными декорациями и аксессуарами в этих сценах были пещерные  жилища  и
раздробленные мозговые кости; фигурировали в  них  также  свирепые  хищные
звери, волосатые мамонты и драки на ножах - грубых, зазубренных, кремневых
ножах; но все это порождало блаженные переживания. И вот в тот самый  миг,
когда Эвелин Ван-Уик бежала под темными сводами дремучего  леса,  спасаясь
от слишком пылкого натиска косолобого, едва прикрытого шкурой  поклонника,
дверь хижины распахнулась без стука, и на пороге появилась одетая в  шкуру
дикая, первобытная женщина.
     - Боже мой!
     Одним  прыжком,  который  сделал  бы  честь  пещерной  женщине,  мисс
Гиддингс отскочила в безопасное место - за  стол.  Но  миссис  Ван-Уик  не
отступила.  Заметив,  что  незнакомка  очень   взволнована,   она   быстро
оглянулась и убедилась, что путь к ее койке свободен, а там  под  подушкой
лежал большой кольт.
     - Привет тебе, о женщина с чудесными волосами, - сказала Ли Ван.
     Но сказала она это на своем  родном  языке,  том  языке,  на  котором
говорили в одном глухом уголке земли, и женщины не поняли ее слов.
     - Не сбегать ли за помощью? - пролепетала мисс Гиддингс.
     - Да нет,  она,  кажется,  безобидное  существо,  эта  несчастная,  -
возразила миссис Ван-Уик. - Посмотри только на ее  меховую  одежду.  Какая
рваная, совсем износилась, но в своем роде уникум. Я куплю  ее  для  своей
коллекции. Дай мне, пожалуйста, мешок, Миртл, и приготовь весы.
     Ли Ван следила за ее губами, но слов не разбирала, и тут впервые  она
в беспокойстве и см