й миссии в Нулато, за тысячу миль отсюда вниз по  Юкону;  таким
образом, она по своему положению стояла гораздо выше обыкновенных туземных
жен - сивашек. Это была тонкость,  нюанс,  значение  которого  может  быть
понятно только северному искателю приключений.
     -  Да,  можешь  понимать  это  именно  так,  -  подтвердил  Беттлз  с
решительным видом.
     В следующее мгновение Лон  Мак-Фэйн  повалил  его  на  пол,  сидевшие
вокруг печки повскакивали со своих мест, и с полдюжины  мужчин  тотчас  же
очутились между противниками.
     Беттлз поднялся на ноги, вытирая кровь с губ.
     - Драться - это не ново. А не думаешь ли ты, что я  с  тобой  за  это
рассчитаюсь?
     - Еще никто никогда в жизни не обвинял меня во лжи, - учтиво  ответил
Лон. - И будь я проклят, если я не помогу тебе расквитаться со мной  любым
способом.
     - У тебя все тот же 38-55?
     Лон утвердительно кивнул головой.
     - Ты бы лучше достал себе  более  подходящий  калибр.  Мой  револьвер
понаделает в тебе дыр величиной с орех.
     - Не беспокойся! Хотя у моих пуль рыльце мягкое, но бьют они  навылет
и выходят с другой стороны сплющенными  в  лепешку.  Когда  я  буду  иметь
удовольствие встретиться с тобой? По-моему, самое подходящее место - это у
проруби.
     - Место неплохое. Приходи туда ровно через час, и  тебе  не  придется
долго меня дожидаться.
     Оба надели рукавицы и вышли из помещения  поста  Сороковой  Мили,  не
обращая внимания на уговоры товарищей. Казалось бы, началось с пустяка, но
у людей такого вспыльчивого и упрямого нрава мелкие  недоразумения  быстро
разрастаются в крупные обиды. Кроме того, в те времена еще не умели  вести
разработку  золотоносных  пластов  зимой,  и  у  жителей  Сороковой  Мили,
запертых  в  своем  поселке  продолжительными  арктическими   морозами   и
страдающих от обжорства и вынужденного безделья, сильно портился характер;
они становились раздражительными, как пчелы осенью, когда ульи переполнены
медом.
     В Северной  Стране  тогда  не  существовало  правосудия.  Королевская
конная полиция также была еще делом будущего. Каждый сам измерял  обиду  и
сам  назначил  наказание,  когда  дело  касалось  его.   Необходимость   в
совместных действиях против кого-либо возникала редко, и  за  всю  мрачную
историю лагеря Сороковой Мили не было случаев нарушения восьмой заповеди.
     Большой Джим Белден сразу  же  устроил  импровизированное  совещание.
Бирюк Маккензи занял председательское  место,  а  к  священнику  Рубо  был
отправлен нарочный  с  просьбой  помочь  делу  своим  участием.  Положение
совещавшихся было двойственным, и они понимали это. По праву силы, которое
было на их стороне, они могли  вмешаться  и  предотвратить  дуэль,  однако
такой  поступок,  вполне  отвечая  их  желаниям,  шел  бы  вразрез  с   их
убеждениями. В то время как их примитивные законы чести признавали  личное
право каждого ответить ударом на удар, они не могли примириться с  мыслью,
что два таких добрых друга, как Беттлз и Мак-Фэйн,  должны  встретиться  в
смертельном поединке. Человек, не принявший вызова, был, по  их  понятиям,
трусом, но теперь, когда они столкнулись с  этим  в  жизни,  им  хотелось,
чтобы поединок не состоялся.
     Совещание было прервано торопливыми шагами, скрипом мокасин на  снегу
и громкими криками, за которыми последовал выстрел из револьвера. Одна  за
другой распахнулись двери, и вошел Мэйлмют Кид,  держа  в  руке  дымящийся
кольт, с торжествующим огоньком во взгляде.
     - Уложил на месте. - Он вставил новый патрон и добавил:  -  Это  твой
пес, Бирюк.
     - Желтый Клык? - спросил Маккензи.
     - Нет, знаешь, тот, вислоухий.
     - Черт! Да ведь он был здоров!
     - Выйди и погляди.
     - Да в конце концов так и надо было. Я и сам думал, что  с  вислоухим
кончится плохо. Сегодня утром возвратился Желтый  Клык  и  сильно  покусал
его. Потом Желтый Клык едва не сделал меня вдовцом. Набросился на Заринку,
но она хлестнула его  по  морде  своим  подолом  и  убежала  -  отделалась
изодранной юбкой да здорово вывалялась в снегу. После этого он опять удрал
в лес. Надеюсь, больше не вернется. А что, у тебя тоже погибла собака?
     - Да, одна, лучшая из всей своры - Шукум. Утром он  вдруг  взбесился,
но убежал не очень далеко. Налетел на собак из упряжки Ситки Чарли, и  они
проволокли его по всей улице. А сейчас двое из них взбесились и  вырвались
из упряжки - как видишь, он  свое  дело  сделал.  Если  мы  что-нибудь  не
предпримем, весной недосчитаемся многих собак.
     - И людей тоже.
     - Это почему? Разве с кем-нибудь случилась беда?
     - Беттлз и Лон Мак-Фэйн  поспорили  и  через  несколько  минут  будут
сводить счеты внизу, у проруби...
     Ему  рассказали  все   подробно,   и   Мэйлмют   Кид,   привыкший   к
беспрекословному послушанию со стороны своих товарищей, решил  взяться  за
это  дело.  У  него  быстро  созрел  план   действий;   он   изложил   его
присутствующим, и они пообещали точно выполнить указания.
     - Как видите, - сказал он в заключение, - мы вовсе не лишаем их права
стреляться; но я уверен,  что  они  сами  не  захотят,  когда  поймум  всю
остроумную суть нашего плана. Жизнь - игра, а люди -  игроки.  Они  готовы
поставить на карту все состояние,  если  имеется  хотя  бы  один  шанс  из
тысячи. Но отнимите у них этот единственный шанс, и они не станут  играть.
- Он повернулся к человеку, на  попечение  которого  находилось  хозяйство
поста. -  Отмерь-ка  мне  футов  восемнадцать  самой  лучшей  полудюймовой
веревки. Мы создадим прецедент, с которым  будут  считаться  на  Сороковой
Миле до скончания веков, - заявил он. Затем он обмотал веревку вокруг руки
и вышел из дверей в сопровождении своих товарищей как раз  вовремя,  чтобы
встретиться с главными виновниками происшествия.
     - Какого черта он приплел мою жену?  -  заревел  Беттлз  в  ответ  на
дружескую попытку успокоить его. -  Это  было  ни  к  чему!  -  заявил  он
решительно. - Это было ни к чему! - повторял он, шагая  взад  и  вперед  в
ожидании Лона Мак-Фэйна.
     А Лон Мак-Фэйн с пылающим лицом все говорил  и  говорил:  он  открыто
восстал против церкви.
     - Если так, отец мой, - кричал он священнику, -  если  так,  то  я  с
легким сердцем завернусь в огненные одеяла и улягусь на  ложе  из  горящих
углей! Никто тогда не посмеет сказать, что Лона Мак-Фэйна обвинили во лжи,
а он  проглотил  обиду,  не  шевельнув  пальцем!  И  не  надо  мне  вашего
благословения! Пусть моя жизнь была беспорядочной,  но  сердцем  я  всегда
знал, что хорошо и что плохо.
     - Лон, но ведь это не сердце, - прервал его отец Рубо. - Это  гордыня
толкает тебя на убийство ближнего.
     - Эх вы, французы! - ответил Лон. И затем, повернувшись, чтобы  уйти,
он спросил: - Скажите, если мне не повезет, вы отслужите по мне панихиду?
     Но священник только улыбнулся в ответ и зашагал в своих мокасинах  по
снежному простору  уснувшей  реки.  К  проруби  вела  утоптанная  тропинка
шириной в санный след, не более шестнадцати дюймов. По обеим  сторонам  ее
лежал  глубокий  мягкий  снег.  Молчаливая  вереница  людей  двигалась  по
тропинке; шагающий с ними священник  в  своем  черном  облачении  придавал
процессии какой-то похоронный вид. Был теплый для  Сороковой  Мили  зимний
день;  свинцовое  небо  низко  нависло  над  землей,  а  ртуть  термометра
показывала необычные для этого времени года двадцать градусов  ниже  нуля.
Но это тепло не радовало.  Ветра  не  было,  угрюмые,  неподвижно  висящие
облака предвещали снегопад, а равнодушная земля,  скованная  зимним  сном,
застыла в спокойном ожидании.
     Когда  подошли  к  проруби,  Беттлз,  который,  очевидно,  по  дороге
мысленно переживал ссору, в последний раз разразился своим: "Это было ни к
чему!"  Лон  Мак-Фэйн  продолжал  хранить  мрачное  молчание.  Он  не  мог
говорить: негодование душило его.
     И все же, отвлекаясь от взаимной обиды, оба в глубине души удивлялись
своим товарищам. Они полагали, что те будут спорить, протестовать,  и  это
молчаливое непротивление больно задевало их. Можно было  ожидать  большего
участия со стороны столь близких людей,  и  в  душе  у  обоих  поднималось
смутное чувство обиды: их  возмущало,  что  друзья  собрались,  словно  на
праздник, и без единого слова протеста  готовы  смотреть,  как  они  будут
убивать друг друга. Видно, не так  уж  дорожили  ими  на  Сороковой  Миле.
Поведение товарищей приводило их в замешательство.
     - Спиной к спине, Дэвид.  На  каком  расстоянии  будем  стреляться  -
пятьдесят шагов или сто?
     - Пятьдесят, - решительно ответил тот; это  было  сказано  достаточно
четко, хотя и ворчливым тоном.
     Внезапно зоркий взгляд ирландца упал на веревку, небрежно  обмотанную
вокруг руки Мэйлмюта Кида, и он мгновенно насторожился.
     - А что ты собираешься делать с этой веревкой?
     - Ну, вы, поторапливайтесь! - сказал Мэйлмют  Кид,  не  удостоив  его
ответом, и взглянул на свои часы. - Я собирался было печь хлеб и не  хочу,
чтобы тесто село. Кроме того, у меня уже ноги мерзнут.
     Остальные тоже начали выказывать нетерпение, каждый по-своему.
     - Да, но зачем веревка, Кид? Она же совершенно новая, и уж,  конечно,
твои хлебы не такие тяжелые, чтобы их нужно было вытягивать веревкой?
     В это время Беттлз оглянулся кругом. Отец Рубо прикрыл рукавицей рот:
до него только сейчас начал доходить комизм положения.
     - Нет, Лон, эта веревка предназначена для человека.
     Мэйлмют Кид при желании мог говорить очень внушительно.
     - Для какого человека? - Беттлза начинал интересовать разговор.
     - Для второго.
     - А кого ты подразумеваешь под этим?
     - Послушай, Лон, и ты, Беттлз, тоже! Мы обсудили эту  вашу  маленькую
ссору и приняли одно решение. Мы знаем, что не имеем права  запретить  вам
драться...
     - Вот это верно!
     - А мы и не собираемся. Но зато мы можем сделать - и сделаем  -  так,
чтобы этот поединок оказался первым и последним на Сороковой  Миле.  Пусть
это послужит уроком для каждого чечако на Юконе. Тот из вас, кто останется
в живых, будет повешен на ближайшем дереве. А теперь приступайте!
     Лон недоверчиво улыбнулся, затем лицо его оживилось:
     - Отмеривай пятьдесят шагов, Дэвид; разойдемся и  будем  стрелять  до
тех пор, пока один из нас не свалится мертвым. Не посмеют они это сделать!
Ты же знаешь, что это штучки нашего янки. Он просто хочет запугать нас!
     Он двинулся вперед, самодовольно ухмыляясь, но Мэйлмют Кид  остановил
его:
     - Лон! Давно ты меня знаешь?
     - Давно, Кид.
     - А ты, Беттлз?
     - В июне, в половодье, будет пять лет.
     - Был хоть один случай, чтобы я не сдержал свое слово? Может быть, вы
хоть от других слышали о таком случае?
     Оба отрицательно покачали головой, стараясь в то же время понять, что
скрывалось за его вопросами.
     - Значит, на мое обещание можно положиться?
     - Как и на долговую расписку, - изрек Беттлз.
     - Верное дело, не то что надежда  на  райское  блаженство,  -  быстро
подтвердил Лон Мак-Фэйн.
     - Ну так слушайте! Я, Мэйлмют Кид, даю вам слово, - а вы знаете,  что
это значит, - что тот из вас, кто останется в живых, будет  повешен  через
десять минут после дуэли. - Он отступил назад,  как,  быть  может,  сделал
Понтий Пилат, умыв руки.
     Молча стояли люди Сороковой Мили. Небо нависло еще  ниже,  осыпая  на
землю кристаллическую морозную пыль -  крошечные  геометрические  фигурки,
прекрасные и эфемерные, как дыхание, которым тем  не  менее  суждено  было
существовать до тех пор, пока солнце,  возвращаясь,  не  пройдет  половину
своего северного пути. Как Беттлзу, так и Лону не раз приходилось отчаянно
рисковать; однако, пускаясь  в  опасное  предприятие,  с  проклятиями  или
шутками на языке, они всегда сохраняли в душе неизменную веру в Счастливый
Случай. Но на  сей  раз  участие  этого  милостивого  божества  совершенно
исключалось.  Они  вглядывались  в  лицо  Мэйлмюта  Кида,  тщетно   силясь
разгадать его истинные намерения, но оно было непроницаемо, как у сфинкса.
И по мере того как в тягостном молчании проходила минута за  минутой,  они
все больше ощущали потребность сказать что-нибудь.
     Собачий вой резко оборвал тишину; он доносился со  стороны  Сороковой
Мили.  Зловещий  звук  усиливался,  наполняясь  отчаянием  и  предсмертной
тоской, и наконец, замер.
     - Черт возьми!  -  Беттлз  поднял  воротник  своей  теплой  куртки  и
беспомощно оглянулся кругом.
     - Выгодную игру ты затеял, Кид! - воскликнул  Лон  Мак-Фэйн.  -  Весь
выигрыш заведению, и ни гроша игроку. Сам черт не сумел бы придумать такой
штуки, и будь я проклят, если я пойду на это.
     Когда обитатели Сороковой Мили  взбирались  по  вырубленным  по  льду
ступенькам на берег и пересекали улицу, направляясь к  посту,  можно  было
услышать приглушенные смешки  и  перехватить  лукавые  подмигивания,  едва
заметные  под  пушистыми  от  инея  ресницами.  Снова  раздался  протяжный
угрожающий вой собаки. За углом пронзительно  взвизгнула  женщина.  Кто-то
крикнул: "Вот он!" И в толпу стремительно врезался мальчик-индеец, а потом
полдюжины перепуганных собак, которые мчались с такой быстротой, словно за
ними гналась смерть. Им вслед пронесся Желтый Клык, ощетинив серую щерсть.
Все, кроме янки, бросились  бежать.  Мальчик  споткнулся  и  упал.  Беттлз
задержался ровно настолько, чтобы успеть  схватить  его  за  края  меховой
одежды, и вместе с ним бросился к высокой поленнице, куда успели забраться
несколько его  товарищей.  Желтый  Клык,  преследуя  одну  из  собак,  уже
возвращался быстрыми прыжками. Беглянка, совершенно обезумевшая от страха,
сбила Беттлза с ног и бросилась по улице. Мэйлмют Кид быстро,  не  целясь,
выстрелил в Желтого Клыка.  Бешеный  пес  взвился  и,  перекувырнувшись  в
воздухе, упал на спину, но тут же вскочил и одним прыжком покрыл  половину
расстояния, отделявшего его от Беттлза.
     Но второй  роковой  прыжок  не  состоялся.  Лон  Мак-Фэйн  вскочил  с
поленницы, встретил Желтого Клыка на лету. Они покатились  по  земле;  Лон
схватил  собаку  за  горло  и  удерживал  ее  морду  вытянутой  рукой   на
расстоянии. Зловонная слюна брызнула ему в лицо. И  вот  тогда  Беттлз,  с
револьвером в руке хладнокровно выжидавший удобного момента,  решил  исход
поединка.
     - Это была честная игра, Кид, - сказал  Лон,  поднимаясь  на  ноги  и
вытряхивая снег из рукавов, - и выигрыш достался мне по праву.
     Вечером, в то время как Лон Мак-Фэйн, решив вернуться во всепрощающее
лоно церкви, направлялся к хижине отца Рубо, Мэйлмют Кид и  Маккензи  вели
длинный, но почти безрезультатный разговор.
     - Неужели ты сделал бы это, - упорствовал Маккензи,  -  если  бы  они
все-таки стрелялись?
     - Был ли случай, чтобы я не сдержал свое слово?
     - Нет, но не о том речь. Ты отвечай. Сделал бы ты это?
     Мэйлмют Кид выпрямился.
     - Знаешь, Бирюк, я сам все время спрашиваю себя об этом и...
     - И что?
     - И вот пока не могу найти ответа.





                         НАБЕГ НА УСТРИЧНЫХ ПИРАТОВ


     Мы с Чарли  Ле  Грантом,  видимо,  одинаково  считали,  что  из  всех
патрульных, под началом которых  нам  довелось  в  разное  время  служить,
лучшим был Нейл Партингтон. Человек честный и отважный, он относился к нам
чисто  по-дружески,  хотя  и  требовал  точного  выполнения   всех   своих
приказаний, и ни при одном другом начальнике мы не  знали  такой  свободы,
какую предоставлял нам Нейл,  в  чем  вы  сами  убедитесь,  прочитав  этот
рассказ.
     Его семья жила в Окленде, что стоит на Нижней бухте, милях в шести по
заливу от Сан-Франциско. Однажды, когда мы патрулировали возле мыса Педро,
где китайцы ловят креветок, Нейл получил известие, что его жена  заболела.
Не прошло и часа, как "Северный олень",  подгоняемый  крепким  норд-остом,
уже мчался к Окленду. Мы вошли в оклендский порт и отдали якорь, а  потом,
в те дни, пока Нейл находился на берегу, подтягивали на  "Северном  олене"
такелаж, тщательно проверяли балласт, скребли палубы и приводили  судно  в
полный порядок.
     Покончив с работой, мы начали  томиться  от  безделья.  Болезнь  жены
Нейла оказалась опасной, перелома ждали лишь через неделю, и это вынуждало
нас стоять на приколе. Мы с Чарли околачивались в доках,  подыскивая,  чем
бы заняться, как вдруг на  оклендской  городской  пристани  наткнулись  на
устричную флотилию. Это были по большей части ладные,  чистенькие  шлюпки,
быстроходные и надежные в штормовую погоду, и мы уселись на край  причала,
чтобы получше их разглядеть.
     - Неплохой, видать,  улов!  -  заметил  Чарли,  указывая  на  устриц,
сложенных по величине в три кучи на палубе каждой шлюпки.
     Разносчики,  примостив  свои  тележки  у  борта   причала,   отчаянно
торговались с рыбаками, и из переговоров я узнал продажную цену устриц.
     - В этой  шлюпке  долларов  на  двести  груза,  никак  не  меньше,  -
подсчитал я. - Хотел бы я знать, сколько времени понадобилось,  чтобы  его
добыть.
     - Дня три-четыре, - ответил Чарли. -  Недурной  заработок  на  двоих:
двадцать пять долларов в день на каждого!
     Шлюпка, которая  привлекла  наше  внимание,  называлась  "Призрак"  и
стояла как раз под нами. В ее  команде  было  двое.  Один  -  приземистый,
широкоплечий детина с  чрезвычайно  длинными,  точно  у  гориллы,  руками;
второй, напротив, был высокого роста, хорошо  сложен,  с  ясными  голубыми
глазами и шапкой черных волос. Это сочетание цвета глаз и волос было столь
поразительно и необычно, что мы с Чарли задержались на причале дольше, чем
предполагали.
     И хорошо сделали. Рядом с нами остановился тучный пожилой мужчина, по
виду и одежде крупный торговец, и тоже принялся  глядеть  вниз  на  палубу
"Призрака". Он, казалось, был чем-то рассержен и чем больше  смотрел,  тем
больше злился.
     - Это мои устрицы, - сказал он наконец.  -  Я  уверен,  что  мои.  Вы
учинили ночью набег на мои отмели и обокрали меня.
     Верзила и коротышка с "Призрака" посмотрели вверх.
     - Здорово, Тафт! - с  наглой  развязностью  сказал  коротышка  (из-за
своих длинных рук он получил на заливе прозвище "Сороконожка"). - Здорово,
Тафт, - повторил он столь же развязно. - На что теперь разворчался?
     - Это мои устрицы, говорю я вам. Вы их украли с моих отмелей.
     - Уж больно ты умник, - насмешливо отозвался Сороконожка. -  Ишь  ты,
так сразу и распознал, что устрицы твои?
     - Насколько мне  известно,  -  вмешался  Верзила,  -  устрица  всегда
устрица, где ее ни найти, они вроде одинаковые во  всем  заливе  и,  между
прочим, на всем белом свете тоже. Мы не хотим  ссориться  с  вами,  мистер
Тафт, мы только хотим, чтобы вы не возводили на  нас  поклеп,  рассказывая
всем, что это ваши устрицы и что мы воры и грабители, если у вас нет на то
доказательств.
     - Голову даю на отсечение, что это мои устрицы,  -  прохрипел  мистер
Тафт.
     - Докажите, - потребовал Верзила, которого, как мы потом  узнали,  за
то, что он великолепно плавал, окрестили "Дельфином".
     Мистер Тафт беспомощно пожал плечами. Конечно, он  не  мог  доказать,
как бы ни был в этом уверен, что устрицы принадлежат ему.
     - Я бы не пожалел и тысячи долларов, чтобы засадить вас за решетку! -
крикнул он. - Я бы дал по пятьдесят долларов с головы тому, кто поймал  бы
вас и уличил всех до единого!
     Взрыв хохота прокатился по лодкам;  другие  пираты  прислушивались  к
разговору.
     - От устриц больше дохода, - отрезал Дельфин.
     Разгневанный мистер Тафт повернулся  и  ушел.  Краешком  глаза  Чарли
проследил, куда он идет. Через несколько минут, когда мистер Тафт  свернул
за угол, Чарли лениво поднялся, я за ним, и мы побрели  в  противоположную
сторону.
     - Бегом! Живо! - прошептал Чарли, едва мы скрылись из вида  устричной
флотилии.
     Мы мгновенно изменили курс и, прячась за углами, кружили  по  боковым
улицам до тех пор,