жали
вповалку среди подушек на полу в каюте. Иногда оттуда доносился  стон,  но
большей частью они были немы и неподвижны, как покойники.
     Но вот показалась Тернерская верфь, и Чарли проскользнул в бухту, так
как там было тише. Уже виднелась и  Бенишия,  и  мы  шли  по  сравнительно
спокойной воде, как вдруг впереди, прямо у нас на пути, заплясало пятнышко
- ялик. Стояла малая вода. Мы с Чарли  переглянулись.  Ни  слова  не  было
сказано, но яхта  повела  себя  удивительным  образом,  то  и  дело  меняя
направление и рыская, словно у  штурвала  стоял  совсем  зеленый  новичок.
Моряку нашлось бы над чем посмеяться. Со  стороны  казалось,  будто  через
весь залив во весь дух несется  взбесившаяся  яхта  и  лишь  временами  ее
сдерживает чья-то рука, тщетно пытаясь направить в Бенишию.
     Владелец, позабыв о своей морской болезни, с тревогой смотрел на нас.
Пятнышко - ялик - на  нашем  пути  все  росло,  мы  могли  уже  разглядеть
склонившихся над накинутой на крюйс осетровой снастью Большого Алека и его
приятеля, которые  прервали  работу,  чтобы  над  нами  посмеяться.  Чарли
надвинул зюйдвестку  на  глаза,  и  я  последовал  его  примеру,  хотя  не
догадывался, что он затеял и как собирается осуществить свою затею.
     Вспенивая воду и держась на траверзе ялика, мы  подошли  к  нему  так
близко, что  по  ветру  до  нас  донеслись  голоса  Короля  греков  и  его
помощника, ругавших нас со всем презрением, какое истые моряки  испытывают
к любителям, особенно если те ведут себя, как последние идиоты.
     Словно грозовой шквал, мы  пронеслись  мимо  рыбаков,  но  ничего  не
случилось.  Взглянув  на  мое  разочарованное  лицо,  Чарли  усмехнулся  и
крикнул:
     - На грота-шкот, к повороту!
     Он  переложил  руль  на  борт,  и  яхта  послушно  сделала   поворот.
Грота-шкот ослаб и опустился, вслед за гиком пролетел над нашими  головами
и с треском растянулся на  ракс-бугеле.  Яхта  сильно  накренилась,  почти
легла на бок; страшный вопль донесся  из  каюты:  это  больных  пассажиров
прокатило через всю каюту и швырнуло вповалку на койки правого борта.
     Но нам было не до них. Завершив свой маневр,  яхта  с  полоскающимися
парусами двинулась  против  ветра  и  встала  на  ровный  киль.  Мы  снова
понеслись вперед; ялик был теперь прямо перед нами. Я увидел, как  Большой
Алек бросился за борт, а его помощник ухватился за  наш  бушприт.  Тут  мы
наскочили на ялик, раздался треск, потом еще толчки и  удары,  когда  ялик
очутился под нашим днищем.
     - Теперь его карабину крышка,  -  пробормотал  Чарли,  бросившись  на
палубу, чтобы взглянуть, нет ли Большого Алека где-нибудь за кормой.
     Ветер и волны быстро остановили наше движение  вперед,  и  нас  стало
относить туда, где мы  только  что  видели  ялик.  Черноволосая  голова  и
смуглое лицо грека высунулось из воды чуть ли не рядом, и мы  втащили  его
на борт. Он ничего не подозревал и был страшно зол на "любителей", которые
столь неуклюжим маневром чуть не утопили его, заставив глубоко  нырнуть  и
долго оставаться под водой, чтобы не разбиться о киль.
     В следующую минуту, к великому  ужасу  и  изумлению  владельца  яхты,
Чарли уже сидел верхом на Короле греков, а я помогал вязать  его  сезенью.
Владелец яхты возбужденно запрыгал вокруг нас,  требуя  объяснений,  но  к
этому времени приятель Алека сполз с бушприта на корму и заглядывал  через
поручни в кубрик, силясь понять, что творится. Чарли тут же  обхватил  его
за шею и уложил на спину рядом с Большим Алеком.
     Разбитый ялик  лениво  покачивался  невдалеке;  я  привел  в  порядок
паруса, а Чарли стал править к ялику.
     - По этим людям тюрьма плачет, - пояснил Чарли взбешенному владельцу.
- Они  злостные  браконьеры.  Вы  видели,  что  мы  накрыли  их  на  месте
преступления, и вас, конечно, вызовут в суд штата, как свидетеля.
     Тем  временем  мы  поравнялись  с   яликом,   за   которым   тянулась
оборвавшаяся снасть. Чарли вытянул на борт футов сорок  или  пятьдесят  ее
вместе с молодым осетром, так и  застрявшим  в  путанице  острых  крючков,
потом отхватил этот кусок снасти своим ножом и бросил  в  кубрик  рядом  с
пленниками.
     - А вот и вещественное доказательство, улика номер один, -  продолжал
Чарли. - Глядите внимательно, чтобы опознать на суде, и запомните время  и
место, где преступники были пойманы.
     Вскоре, перестав рыскать и кружиться во все стороны, мы  торжественно
шли к Бенишии. Король греков, связанный по рукам и ногам, лежал в кубрике,
наконец-то оказавшись пленником рыбачьего патруля.





                             КУЛАУ-ПРОКАЖЕННЫЙ


     Оттого что мы больны, у нас отнимают свободу. Мы слушались закона. Мы
никого не обижали. А нас хотят запереть в тюрьму. Молокаи - тюрьма. Вы это
знаете. Вот Ниули, - его сестру семь лет как услали на Молокаи. С тех  пор
он ее не видел. И не увидит. Она останется на Молокаи до самой смерти. Она
не хотела туда ехать. Ниули тоже этого  не  хотел.  Это  была  воля  белых
людей, которые правят нашей страной. А кто они, эти белые люди?
     Мы это знаем. Нам рассказывали о них отцы и деды. Они пришли смирные,
как ягнята, с ласковыми словами. Оно и понятно: ведь нас  было  много,  мы
были сильны, и все острова принадлежали нам. Да, они  пришли  с  ласковыми
словами. Они разговаривали с нами по-разному. Одни просили  разрешить  им,
милостиво разрешить им  проповедовать  нам  слово  божие.  Другие  просили
разрешить им, милостиво разрешить им торговать с нами. Но это было  только
начало. А теперь они все забрали себе - все острова, всю землю, весь скот.
Слуги господа бога  и  слуги  господа  рома  действовали  заодно  и  стали
большими начальниками. Они живут, как цари, в домах о многих комнатах, и у
них толпы слуг. У них ничего не было, а теперь они завладели всем. И  если
вы, или я, или другие канаки  голодают,  они  смеются  и  говорят:  "А  ты
работай. На то и плантации".
     Кулау замолчал. Он поднял руку  и  скрюченными,  узловатыми  пальцами
снял с черноволосой головы сверкающий венок из цветов мальвы. Лунный  свет
заливал ущелье серебром. Ночь дышала мирным  покоем.  Но  те,  кто  слушал
Кулау, казались воинами, пострадавшими в жестоком бою. Их лица  напоминали
львиные морды. У одного на месте  носа  зияла  дыра,  у  другого  с  плеча
свисала култышка - остаток сгнившей руки. Их было тридцать человек, мужчин
и женщин, - тридцать отверженных, ибо на них лежала печать зверя.
     Они сидели, увенчанные цветами, в душистой, пронизанной светом  мгле,
выражая свое одобрение речи  Кулау  нечленораздельными  хриплыми  криками.
Когда-то они были людьми, но  теперь  это  были  чудовища,  изувеченные  и
обезображенные, словно их веками пытали в аду, -  страшная  карикатура  на
человека. Пальцы - у кого они еще сохранились - напоминали  когти  гарпий;
лица  были  как  неудавшиеся,  забракованные  слепки,   которые   какой-то
сумасшедший бог, играя, разбил и расплющил в машине жизни. Кое у кого этот
сумасшедший бог попросту стер половину лица,  а  у  одной  женщины  жгучие
слезы текли из черных впадин, в которых  когда-то  были  глаза.  Некоторые
мучились и громко стонали от боли. Другие кашляли, и кашель их походил  на
треск рвущейся материи. Двое были идиотами, похожими на огромных  обезьян,
созданных так неудачно, что по сравнению с  ними  обезьяна  показалась  бы
ангелом. Они кривлялись и бормотали что-то, освещенные луной, в венках  из
тяжелых золотистых цветов. Один из них, у которого раздувшееся ухо свисало
до плеча, сорвал яркий оранжево-алый цветок и  украсил  им  свое  страшное
ухо, колыхавшееся при каждом его движении.
     И над этими существами Кулау был царем. А это захлебнувшееся  цветами
ущелье, зажатое между зубчатых скал и утесов,  откуда  доносилось  блеяние
диких коз, было его царством. С трех  сторон  поднимались  мрачные  стены,
увешанные  причудливыми  занавесями  из  тропической  зелени  и  чернеющие
входами в пещеры - горные  берлоги  его  подданных.  С  четвертой  стороны
долина обрывалась  в  глубочайшую  пропасть,  и  там,  вдалеке,  виднелись
вершины более низких гор и хребтов, у подножия  которых  гудел  и  пенился
океанский прибой. В тихую погоду к каменистому берегу  у  входа  в  долину
Калалау можно было подойти на лодке, но только в  очень  тихую  погоду.  И
смелый горец мог проникнуть с берега в верхнюю  часть  долины,  в  зажатое
скалами ущелье, где царствовал Кулау; но такой человек должен был обладать
большой смелостью и к тому же знать еле видные глазу козьи тропы. Казалось
невероятным, что жалкие, беспомощные  калеки,  составлявшие  племя  Кулау,
сумели пробраться  по  головокружительным  тропинкам  в  это  неприступное
место.
     - Братья, - начал Кулау.
     Но тут один из косноязычных, обезьяноподобных уродов издал  безумный,
звериный  крик,  и  Кулау  замолчал,  дожидаясь,   когда   отзвуки   этого
пронзительного  вопля,  перекатившись  между  скалистыми  стенами,  замрут
вдали, в неподвижном ночном воздухе.
     - Братья, не удивительно ли? Нашей была эта земля, а  теперь  она  не
наша. Что дали нам за нашу землю эти слуги господа бога  и  господа  рома?
Получил ли кто из вас за нее хоть доллар, хоть один доллар?  А  они  стали
хозяевами и теперь говорят нам, что мы можем работать на  земле  -  на  их
земле, и что плоды наших трудов тоже достанутся им. В прежние дни  нам  не
нужно было трудиться. И ко всему этому теперь, когда нас поразила болезнь,
они отнимают у нас свободу.
     - А кто принес нам эту болезнь, Кулау? - спросил сухопарый,  жилистый
Килолиана, который лицом так напоминал смеющегося  фавна,  что,  казалось,
вместо ног у него должны быть копыта. Но  это  были  не  копыта,  а  ноги,
только все в крупных язвах и лиловых пятнах гниения. А когда-то  Килолиана
смелее всех карабкался по горам и знал все козьи тропинки, он-то и  привел
Кулау и его несчастный народ в безопасные верховья Калалау.
     - Это правильный вопрос, ответил Кулау. - От того что  мы  не  хотели
работать на их сахарных плантациях, где  раньше  паслись  наши  кони,  они
привезли из-за моря рабов-китайцев. А с ними пришла китайская болезнь - та
самая, которой мы болеем и за которую нас хотят заточить  на  Молокаи.  Мы
родились на Кауаи. Мы бывали и на других островах, кто где: на Оаху, Мауи,
Гавайи, в  Гонолулу.  Но  всегда  мы  возвращались  на  Кауаи.  Почему  мы
возвращались? Как  вы  думаете?  Потому  что  мы  любим  Кауаи.  Мы  здесь
родились, здесь жили. И здесь умрем, если... если среди нас нет  трусливых
душ. Таких нам не нужно. Таким место на Молокаи. И  если  они  есть  среди
нас, пускай уходят. Завтра на берег  высадятся  солдаты.  Пусть  трусливые
души спустятся к ним. Их живо отправят на Молокаи. А мы,  мы  останемся  и
будем бороться. Но не бойтесь, мы не умрем. У нас есть винтовки.  Вы  ведь
знаете, как узка тропа, двоим на ней не разойтись. Я, Кулау, который ловил
когда-то диких быков на Ниихау, один могу защищать  эту  тропу  от  тысячи
врагов. Вот Капалеи, он раньше был судьей над людьми, почтенным человеком,
а теперь он - затравленная крыса, как и мы с вами. Он  мудрый,  послушайте
его.
     Капалеи поднялся. Когда-то он был судьей.  Он  учился  в  колледже  в
Пунахоу. Он сидел за одним столом с господами и начальниками и с  высокими
представителями  иностранных  держав,  охраняющими  интересы  торговцев  и
миссионеров. Вот каков был Капалеи в  прошлом.  А  сейчас,  как  и  сказал
Кулау, это была затравленная крыса, человек вне закона,  превратившийся  в
нечто столь страшное, что он был теперь и ниже закона и выше  его.  Вместо
носа и щек у него остались только черные ямы, глаза  без  век  горели  под
голыми надбровными дугами.
     - Мы не затеваем раздоров,  -  начал  он.  -  Мы  просим,  чтобы  нас
оставили в покое. Но если они не оставляют нас в покое  -  значит,  они  и
затевают раздоры и пусть понесут за это наказание. Вы видите, у  меня  нет
пальцев. - Он поднял свои култышки, чтобы все могли их увидеть. -  Но  вот
от этого большого пальца еще сохранился сустав, и  я  могу  нажать  им  на
спуск так же крепко, как и в былые дни -  указательным  пальцем,  которого
нет. Мы любим Кауаи. Так давайте жить здесь или умрем здесь, но не  пойдем
в тюрьму на Молокаи. Болезнь эта не наша. На нас нет греха. Слуги  господа
бога и слуги господа рома привезли сюда болезнь вместе с китайскими  кули,
которые работают на украденной у нас земле. Я был судьей. Я знаю  закон  и
порядок. И я говорю вам: не разрешает  закон  украсть  у  человека  землю,
заразить его китайской болезнью, а потом заточить в тюрьму на всю жизнь.
     - Жизнь коротка, и дни наши наполнены страданиями, - сказал Кулау.  -
Давайте петь и танцевать, и будем счастливы, как можем.
     Из пещеры в скале принесли калабаши и пустили их вкруговую. Они  были
наполнены крепчайшей настойкой из корней растения ти; и когда жидкий огонь
ударил этим людям в мозг и разлился по телу, они забыли все и снова  стали
людьми. В женщине, проливавшей жгучие слезы из пустых глазниц,  проснулись
прежние чувства, и она, перебирая струны  своей  гитары,  запела  любовную
песню дикарки - песню, что родилась в  темных  лесных  чащах  первобытного
мира. Воздух дрожал от  ее  голоса,  властного  и  зовущего.  На  циновке,
подчиняясь ритму песни, плясал Килолиана.  Каждое  его  движение  излучало
любовь, и рядом с ним на циновке  плясала  женщина,  чьи  пышные  бедра  и
высокая грудь странно не вязались с изъеденным  болезнью  лицом.  То  была
пляска живых мертвецов, ибо в их разлагающихся телах еще таились и  любовь
и желания. Все громче звучала любовная песня женщины,  проливавшей  жгучие
слезы из невидящих глаз, все  упоеннее  плясали  танцоры  пляску  любви  в
теплой ночной тишине, все быстрее ходили  по  рукам  калабаши,  и  упорным
огнем тлели у всех в мозгу воспоминания и страсть.
     Рядом с женщиной на циновке плясала тоненькая  девушка;  лицо  у  нее
было красивое и чистое, но на скрюченных руках, поднимавшихся и падавших в
пляске, болезнь уже оставила свой разрушительный  след.  А  оба  идиота  -
страшная, отвратительная пародия на человека - плясали поодаль, бормоча  и
хрипя что-то невнятное, пародируя любовь.
     Но вот любовная песня женщины оборвалась на полуслове, опустились  на
землю калабаши, и кончилась пляска. Взгляды всех устремились в пропасть, к
морю, над которым в  залитом  луною  воздухе  призрачным  огнем  сверкнула
ракета.
     - Это солдаты, - сказал Кулау. - Завтра будет бой. Нужно подкрепиться
сном и подготовиться.
     Прокаженные повиновались и уползли в свои норы, и скоро Кулау остался
один. Он сидел неподвижно в свете луны, положив на колени винтовку и глядя
вниз на далекий берег, к которому приставали лодки.
     Здесь, наверху,  долина  Калалау  была  надежным  убежищем.  Если  не
считать Килолианы, знавшего обходные тропы в отвесных стенах ущелья, никто
не мог добраться сюда, кроме как по острому горному гребню.  Гребень  этот
тянулся на сотню ярдов в длину; в  ширину  он  был  не  больше  двенадцати
дюймов. По обе стороны его  зияли  пропасти.  Стоило  поскользнуться  -  и
справа и слева человека ждала верная смерть. Но в  конце  пути  перед  ним
открывался земной рай. Море зелени омывало ущелье, заливая его от стены до
стены зелеными волнами, стекая со скалистых уступов обильными струями  лоз
и разбрызгивая по всем расщелинам пену папоротников  и  воздушных  корней.
Долгие  месяцы  Кулау  и  его  подданные  вели   борьбу   с   этим   морем
растительности. Им удалось оттеснить буйные  цветущие  заросли,  и  теперь
бананам, апельсинам и манговым  деревьям  стало  свободнее.  На  небольших
полянках рос дикий аррорут; на каменных террасах,  покрытых  слоем  земли,
они развели таро и дыни; и на всех открытых местах, куда проникало солнце,
поднимались деревья папайя, отягченные золотыми плодами.
     В это убежище Кулау  ушел  из  низовьев  долины,  от  моря.  Если  бы
пришлось уходить и отсюда, у него были на примете другие ущелья, еще выше,
среди громоздящихся горных вершин. И теперь  он  сидел,  положив  рядом  с
собою винтовку, и вглядывался сквозь завесу листвы  в  солдат  на  далеком
берегу. Он разглядел, что они привезли с собой тяжелые  пушки,  отражавшие
солнце, как зеркала. Прямо перед ним тянулся острый гребень. По  тропинке,
ведущей к нему снизу, ползли крошечные точки - люди. Кулау знал,  что  это
не солдаты, а полиция. У этих ничего  не  выйдет,  и  вот  тогда  за  дело
возьмутся солдаты.
     Он любовно провел искалеченной рукой по стволу  винтовки  и  проверил
прицел. Стрелять он научился давно, когда охотился на острове Ниихау,  где
до сих пор не забыли его меткой стрельбы.
     По мере того как движущиеся точки приближались и увеличивались, Кулау
определял дистанцию  с  поправкой  на  ветер,  дувший  сбоку,  и  учитывал
возможность перелета по таким низко расположенным целям. Но стрелять он не
стал. Он дал  им  добраться  до  начала  острого  гребня  и  только  тогда
обнаружил свое присутствие. Он спросил, не выходя из зарослей:
     - Что вам нужно?
     - Нам нужен Кулау-прокаженный, - ответил  начальник  отряда  туземной
полиции, голубоглазый американец.
     - Уходите обратно, - сказал Кулау.
     Он знал этого человека: это был шериф, - тот, кто не дал ему жить  на
Ниихау и прогнал его через весь Кауаи в долину Калалау, а оттуда вверх,  в
ущелье.
     - Кто ты? - спросил шериф.
     - Я Кулау-прокаженный, - послышалось в ответ.
     - Тогда выходи. Ты нам нужен, живой или мертвый. Твоя голова  оценена
в тысячу долларов. Тебе не уйти.
     Кулау громко рассмеялся в своем тайнике.
     - Выходи! - скомандовал шериф, но ответом ему было молчание.
     Он посовещался с полицейскими, и Кулау, понял, что они  решили  взять
его штурмом.
     - Кулау! - крикнул шериф. - Кулау, я иду к тебе.
     - Тогда погляди сначала на солнце, и небо, и море, потому что  больше
ты их никогда не увидишь.
     - Хорошо, хорошо, Кулау, - сказал шериф  примирительным  тоном.  -  Я
знаю, что ты стреляешь без промаха. Но в меня ты не  станешь  стрелять.  Я
ничем тебя не обидел.
     Кулау проворчал что-то.
     - Право же, - настаивал шериф, - я ведь ничем тебя не  обидел,  разве
не так?
     - Ты обижаешь меня тем, что пытаешься засадить в тюрьму, -  прозвучал
ответ. - И ты обижаешь меня тем, что  пытаешься  получить  за  мою  голову
тысячу долларов. Если тебе дорога жизнь, стой на месте.
     - Я должен до тебя добраться. Что поделаешь, это мой долг.
     - Ты умрешь раньше, чем доберешься до меня.
     Шериф был не трус, но  тут  он  заколебался.  Он  посмотрел  вниз,  в
пропасть, окинул взглядом острый, как нож, гребень и решился.
     - Кулау! - крикнул он.
     Заросли молчали.
     - Кулау, не стреляй. Я иду.
     Шериф повернулся  к  полицейским,  отдал  им  какое-то  приказание  и
пустился в свой опасный путь. Он шел медленно. Это напоминало  ему  ходьбу
по канату. Кроме воздуха, ему не за что было ухватиться. Камни сыпались  у
него из-под ног и стремительно летели в пропасть. Солнце палило, и по лицу
у него катился пот. Но он все шел и наконец достиг половины пути.
     - Стой! - скомандовал Кулау из зарослей. - Еще шаг и я стреляю.
     Шериф  остановился,   покачиваясь   над   бездной,   чтобы   удержать
равновесие. Он побледнел, но во взгляде его  была  решимость.  Он  облизал
пересохшие губы и заговорил:
     - Кулау, ты не убьешь меня. - Я знаю, что не убьешь.
     Он снова двинулся вперед. Пуля заставила его  перевернуться  волчком.
Когда он падал, на лице его промелькнуло  сердитое  недоумение.  Он  успел
подумать, что если упасть на острый гребень, то еще можно спастись,  -  но
тут смерть настигла его. Секунда - и гребень  был  пуст.  И  тогда  пятеро
полицейских один за другим смело пустились  бегом  по  острому  гребню,  а
остальные тут же открыли  огонь  по  зарослям.  Это  было  безумие.  Кулау
нажимал курок так быстро