сел  на
корму. Гриф, собираясь спуститься, задержался у борта.
     - Молитесь, чтобы ночь была темной, шкипер, - сказал он.
     - Будет темной, - ответил капитан Уорд. - Луны не видно, и  все  небо
закрыто облаками. Что-то пахнет штормом.
     От такого прогноза лицо Грифа просветлело, и золотистый  оттенок  его
загара стал более отчетливым. Он спрыгнул вниз ко второму помощнику.
     - Отваливайте! - приказал капитан Уорд.  -  Ставь  паруса!  Руль  под
ветер! Так! Прямо держать руль!
     "Удивительный" с наполненными парусами  скользнул  прочь  и,  обогнув
мыс, пошел к Габере, в то время как вельбот на шести веслах  с  Грифом  на
руле понесся к берегу. Искушенный рулевой, Гриф  пробрался  сквозь  узкий,
извилистый проход, который не могло  преодолеть  ни  одно  судно  большего
размера, чем вельбот. Но вот рифы и мели остались позади, и они ступили на
тихий, омываемый волнами берег.
     Следующий час был посвящен работе. Расхаживая среди кокосовых пальм и
кустарника, Гриф выбирал деревья.
     - Рубите это дерево, рубите то, - говорил он  туземцам.  -  Нет,  это
дерево не трогайте, - говорил он, отрицательно качая головой.
     Наконец в зарослях был вырублен целый клин. У  берега  осталась  одна
высокая пальма, у вершины клина вторая. Когда зажгли фонари, подняли их на
эти два дерева и закрепили там, было уже темно.
     - Тот наружный фонарь висит  слишком  высоко,  -  критически  заметил
Дэвид Гриф. - Дэнби, повесьте его футов на десять ниже.



                                    6

     "Уилли-Уо"  во  весь  дух  мчалась  по  волнам,  потому  что   порывы
налетающего шквала  все  еще  оставались  сильными.  Чернокожие  поднимали
большой грот, который спустили на ходу, когда ветер был  слишком  сильным.
Якобсен, наблюдавший за их работой, приказал им сбросить фалы с нагелей  и
быть наготове, а сам прошел на бак, где стоял Гриффитс.  Широко  раскрытые
глаза обоих мужчин напряженно всматривались в черную  тьму,  а  уши  жадно
ловили звук прибоя, ударявшего в невидимый берег. Именно  по  этому  звуку
они и могли управлять своим судном в тот момент.
     Ветер немного стих, массы облаков поредели и  начали  расходиться,  в
сумрачном свете звезд вдали неясно вырисовывался лесистый берег. Впереди с
подветренной стороны появилась остроконечная  скала.  Капитан  и  помощник
устремили на нее взгляд.
     - Мыс  Эмбой,  -  объявил  Гриффитс.  -  Глубина  здесь  достаточная.
Встаньте на руль, Якобсен, пока не определим курс. Живее!
     Босой, с голыми икрами и в  скудном  одеянии,  с  которого  струилась
вода, помощник перебежал на корму и заменил чернокожего у штурвала.
     - Как идем? - спросил Гриффитс.
     - Зюйд-зюйд-вест.
     - Ложись на зюйд-вест.
     - Есть!
     Гриффитс прикинул изменившееся положение мыса Эмбой  по  отношению  к
курсу "Уилли-Уо".
     - Полрумба к весту! - крикнул он.
     - Есть полрумба на вест! - донесся ответ.
     - Так держать!
     - Есть так держать! - Якобсен отдал  штурвал  туземцу.  -  Правь  как
следует, слышишь? - пригрозил он. - А не то я оторву твою проклятую черную
башку.
     Он снова пошел на бак и присоединился к Гриффитсу;  опять  сгустились
тучи, звезды спрятались, а ветер усилился и разразился новым шквалом.
     -  Смотрите  за  гротом!  -  прокричал  Гриффитс  на  ухо  помощнику,
одновременно следя за поведением судна.
     Оно понеслось по волнам, черпая левым  бортом,  в  то  время  как  он
мысленно измерял силу ветра и придумывал, как бы  ослабить  его  действие.
Тепловатая морская вода, чуть-чуть фосфоресцируя, заливала  его  ступни  и
колени. Ветер  завывал  на  высокой  ноте,  и  все  снасти  запели,  когда
"Уилли-Уо" еще больше увеличила скорость.
     - Убрать  грот!  -  закричал  Гриффитс,  бросаясь  к  дирикфалам,  и,
отталкивая чернокожих, он сам выполнил эту команду.
     Якобсен у гафелей сделал то же самое.  Большой  парус  упал  вниз,  и
чернокожие с криками и  воплями  бросились  на  сопротивляющийся  брезент.
Помощник, отыскав в темноте туземца, уклоняющегося от работы,  сунул  свои
огромные кулаки ему в лицо и потащил работать.
     Шторм был в полном  разгаре,  и  "Уилли-Уо"  даже  на  малых  парусах
мчалась  во  весь  дух.  Снова  двое  мужчин  встали  на  баке  и   тщетно
всматривались в затянутый сеткой дождя горизонт.
     - Мы идем верно, - сказал Гриффитс. -  Дождь  скоро  кончится.  Можем
держать этот курс, пока  не  увидим  огни.  Вытравите  тринадцать  саженей
якорной цепи. Хотя в ночь вроде этой лучше вытравить  все  сорок  пять.  А
потом пусть убирают грот. Он нам больше не понадобится.
     Спустя полчаса его утомленные глаза различили мерцание двух огней.
     - Вот они, Якобсен. Я стану на  руль.  Спустите  носовой  стаксель  и
готовьте якорь. Заставьте-ка негров попрыгать.
     Стоя на корме и держа в руках  штурвал,  Гриффитс  следовал  тому  же
курсу, пока оба огня не слились в один, а затем резко изменил курс и пошел
прямо на них. Он слышал грохот и рев прибоя, но решил, что это  далеко,  -
должно быть, у Габеры.
     Он услышал испуганный крик помощника и  изо  всех  сил  стал  вертеть
штурвал обратно, но тут "Уилли-Уо" наскочила  на  риф.  В  тот  же  момент
грот-мачта свалилась на бак. Последовало пять ужасных минут. Все уцепились
за что попало, а шхуну  то  подбрасывало  вверх,  то  швыряло  на  крупный
коралл, и теплые волны перекатывались через людей. Давя  и  ломая  коралл,
"Уилли-Уо" пробилась через отмель  и  окончательно  стала  в  сравнительно
спокойном и мелководном проливе позади.
     Гриффитс  молча  сел  на  крышу  каюты,  свесив  голову  на  грудь  в
бессильной ярости и горечи. Только раз он поднял голову,  чтобы  взглянуть
на два белых огня, стоявших точно один над другим.
     - Вот они, - сказал он. - Но это не Габера. Что же  это  тогда,  черт
побери?
     Хотя прибой все еще  ревел  и  по  отмели  катились  буруны,  обдавая
мелкими брызгами людей, ветер стих, и выглянули звезды. Со стороны  берега
донесся плеск весел.
     - Что у вас здесь было? Землетрясение?  -  крикнул  Гриффитс.  -  Дно
совсем изменилось. Я сотни раз стоял здесь на тридцати саженях каната. Это
вы, Вильсон?
     Подошел вельбот, и человек перепрыгнул  через  поручни.  При  тусклом
свете звезд Гриффитс увидел направленный в его лицо автоматический  кольт,
а подняв глаза, узнал Дэвида Грифа.
     - Нет, вы никогда еще не отдавали здесь якорь, - сказал Гриф, смеясь.
- Габера с той стороны мыса,  и  я  отправлюсь  туда,  как  только  получу
маленькую сумму в тысячу двести фунтов стерлингов. О  расписке  можете  не
беспокоиться. У меня с собой ваш вексель, и я просто возвращу его вам.
     - Это сделали вы! - закричал Гриффитс, вскакивая  на  ноги  в  порыве
злобы. - Вы установили фальшивые огни! Вы разорили меня...
     - Спокойно! Спокойно! - В ледяном тоне  Грифа  прозвучала  угроза.  -
Так, значит, тысячу двести, будьте добры!
     Гриффитсом,  казалось,  овладело  полное  безразличие.  Он  испытывал
отвращение, глубокое отвращение к этой  солнечной  стране,  к  неумолимому
зною, к тщетности всех своих попыток, к этому голубоглазому  с  золотистой
кожей, необыкновенному человеку, который разрушил все его планы.
     - Якобсен, - сказал он, - откройте денежный  ящик  и  дайте  этому...
этому кровопийце... тысячу двести фунтов.





                         ТАМ, ГДЕ РАСХОДЯТСЯ ПУТИ


                             Грустно мне, грустно мне этот город покидать,
                             Где любимая живет.
                                                  Швабская народная песня.

     Человек, напевавший песню, нагнулся и добавил  воды  в  котелок,  где
варились бобы. Потом он выпрямился и стал  отгонять  дымящейся  головешкой
собак, которые вертелись у ящика с провизией. У него было  открытое  лицо,
голубые веселые глаза, золотистые волосы, и  от  всего  его  облика  веяло
свежестью и здоровьем.
     Тонкий серп молодого месяца виднелся над заснеженным  лесом,  который
плотной стеной окружал лагерь и отделял его от остального мира.  Мерцающие
звезды, казалось, плясали в ясном,  морозном  небе.  На  юго-востоке  едва
заметный зеленоватый свет предвещал северное сияние. У костра лежали двое.
Их  ложе  составляли   сосновые   ветки,   толстым   шестидюймовым   слоем
разостланные на снегу и покрытые медвежьей шкурой. Одеяла были откинуты  в
сторону. Парусиновый навес, натянутый между двумя деревьями  под  углом  к
земле в сорок пять  градусов,  служил  защитой  от  ветра  и  одновременно
задерживал тепло у огня и  отбрасывал  его  вниз  на  медвежью  шкуру.  На
нартах, у самого костра, сидел еще один человек и чинил  мокасины.  Справа
куча мерзлого песка и примитивный ворот указывали, что  они  упорно  целые
дни трудились, нащупывая жилу. Слева четыре  пары  воткнутых  в  снег  лыж
говорили о способе передвижения, которым пользовались  люди  за  пределами
лагеря.
     Волнующе и странно  звучала  простая  швабская  песня  под  холодными
северными звездами. Она вселяла беспокойство в сердца людей, отдыхавших  у
костра после утомительного трудового дня, и вызывала в них щемящую боль  и
острую, как голод, тоску по далекому солнечному Югу.
     - Да замолчи ты ради бога, Зигмунд! - взмолился один  из  лежавших  у
костра; он прятал в складках медвежьей шкуры свои до боли сжатые кулаки.
     - А почему, Дэйв Верц, я должен молчать, если  мне  хочется  петь?  -
отозвался Зигмунд. - Может, у меня сердце радуется!
     - А потому, что не с чего радоваться. Посмотри вокруг.  Подумай,  что
за жизнь ведем мы уже целый год: питаемся черт знает чем и  работаем,  как
лошади.
     Золотоволосый Зигмунд спокойно посмотрел на побелевших от инея  собак
и белый пар от дыхания людей.
     - Не вижу, почему бы мне не радоваться? - засмеялся он. - Не  так  уж
все плохо. Мне нравится. Ты говоришь, еда плохая. Ну... Он согнул в  локте
руку и погладил свои мощные бицепсы. - А насчет того, что живем  мы  здесь
по-скотски, так зато наживаемся по-царски. Жила дает по двадцать  долларов
с каждой промывки, а в ней еще будет верных восемь футов.  Да  тут  второй
Клондайк - и все мы это знаем. Вон Джим Хоз рядом с тобой, он-то понимает,
ну, и не жалуется. А посмотри на  Хичкока:  чинит  себе  мокасины,  словно
старуха, и на стену не лезет: знает, что надо потерпеть. А у тебя  вот  не
хватает выдержки - не можешь спокойно поработать до весны, ведь  тогда  мы
будем богаты, как крезы. Хочется скорее попасть домой,  в  Штаты?  А  мне,
думаешь, не хочется? Я там родился. Но я могу  ждать,  потому  что  каждый
день на дне нашего промывочного  лотка  золото  желтеет,  словно  масло  в
маслобойке. А ты хнычешь, как ребенок, - подай тебе сейчас же,  чего  тебе
хочется. Нет, уж, по-моему, лучше петь.

                       Через год, через год,
                              как созреет виноград,
                       Ворочусь я в край родной.
                       Если ты еще верна,
                       Назову тебя женой.
                       Через год, через год,
                              как окончится мой срок,
                       Назову тебя женой,
                       Если ты была верна,
                       Я навеки буду твой.

     Собаки ощетинились и с глухим ворчанием придвинулись ближе к  костру.
Послышалось мерное поскрипывание лыж  и  шипящий  звук  от  скольжения  по
снегу, словно кто-то просеивал сахарный песок. Зигмунд оборвал песню  и  с
проклятием стал отгонять собак. В свете  костра  показалась  закутанная  в
меха девушка-индианка; она сбросила лыжи, откинула капюшон своей  беличьей
парки и приблизилась к людям у огня.
     - Здорово, Сипсу! - приветствовали ее  Зигмунд  и  двое  лежавших  на
медвежьей шкуре, а Хичкок молча подвинулся, чтоб уступить место  рядом  на
нартах.
     - Ну, как дела, Сипсу? - спросил  он  на  каком-то  жаргоне  -  смеси
ломаного английского языка с испорченным  чинукским  наречием.  -  Что,  в
поселке все еще голод? И ваш колдун все еще не нашел причины,  почему  так
мало попадается дичи и лось ушел в другие края?
     - Да, твоя правда, дичи очень мало; нам скоро придется есть собак. Но
колдун нашел причину этого зла; завтра он принесет жертву, которая  снимет
заклятие с племени.
     - А  кто  будет  жертвой?  Новорожденный  младенец  или  какая-нибудь
дряхлая старуха, которая стала обузой и от которой рады избавиться?
     - Нет, на этот раз он рассудил по-другому.  Боги  очень  сердятся,  и
поэтому жертвой должен быть не кто иной, как  дочь  вождя  племени,  -  я,
Сипсу.
     - Ах ты черт! - проговорил Хичкок.
     Он произнес это веско, с расстановкой, тоном, в котором  слышалось  и
удивление и раздумье.
     - Наши пути теперь расходятся, -  спокойно  продолжала  она.  -  И  я
пришла, чтобы мы еще раз посмотрели друг на друга. В последний раз.
     Она принадлежала к первобытному миру, и обычаи, по которым она  жила,
тоже были первобытные. Она привыкла принимать жизнь такой, как она есть, и
считала человеческие  жертвоприношения  в  порядке  вещей.  Силы,  которые
управляли сменой ночи и  дня,  разливом  вод  и  морозами,  силы,  которые
заставляли распускаться почки и желтеть листья, - эти  силы  бывали  порой
разгневаны, и нужны были жертвы, чтобы склонить их к милосердию.  Их  воля
проявлялась по-разному: человек тонул  во  время  половодья,  проваливался
сквозь  предательский  лед,  погибал  в   мертвой   хватке   медведя   или
изнурительная болезнь настигала его у собственного очага -  и  он  кашлял,
выплевывая кусочки легких,  пока  жизнь  не  уходила  вместе  с  последним
дыханием. Иногда же боги соглашались принять человеческую жизнь в  жертву,
а шаман умел угадывать их желания и никогда не ошибался в выборе. Все было
просто. Разными путями приходила смерть, но в конце концов все сводилось к
одному - к велению непостижимых и всемогущих сил.
     Но Хичкок принадлежал к другому, более развитому миру.  Обычаи  этого
мира не отличались ни такой простотой, ни  такой  непреложностью.  Поэтому
Хичкок сказал:
     - Нет, Сипсу, это неправильно. Ты молода и полна  жизни.  Ваш  колдун
болван, он сделал плохой выбор. Этому не бывать.
     Она улыбнулась и ответила:
     - Жизнь жестока. Когда-то она создала нас: одного с  белой  кожей,  а
другого - с красной. Затем она сделала  так,  что  пути  наши  сошлись,  а
теперь они расходятся вновь. И мы не в силах изменить это. Однажды,  когда
боги тоже были разгневаны, твои братья пришли к нам  в  деревню.  Их  было
трое - сильные белые люди. Они тогда сказали, как ты: "Этому  не  бывать!"
Но они погибли, все трое, а это все-таки совершилось.
     Хичкок кивнул ей в  знак  того,  что  он  понял,  потом  обернулся  к
товарищам и, повысив голос, сказал:
     - Слышите, ребята? Там, в поселке, видно, все с  ума  посходили.  Они
собираются убить Сипсу. Что вы на это скажете?
     Хоз и Верц переглянулись  и  промолчали.  Зигмунд  опустил  голову  и
гладил овчарку, прижимавшуюся к его ногам. Он привез ее издалека  и  очень
заботился о ней. Секрет был в том, что, когда он уезжал на  Север,  собаку
подарила ему на прощание та самая девушка, о которой он так часто думал  и
чей портрет в маленьком медальоне, спрятанном у него на груди,  вдохновлял
его песни.
     - Ну, что же вы скажете? - повторил Хичкок.
     - Может, это еще и не так, - не сразу ответил Хоз,  -  может,  Сипсу,
преувеличивает.
     - Я не об этом вас спрашиваю!  -  Хичкок  видел  их  явное  нежелание
отвечать, и кровь бросилась ему в лицо  от  гнева.  -  Я  спрашиваю:  если
окажется, что это так, можем мы это допустить? Что мы тогда сделаем?
     - По-моему, нечего нам вмешиваться, - заговорил Верц. - Даже если все
это так, сделать мы ничего не можем. У  них  так  принято,  так  велит  их
религия; и это совсем не наше дело. Нам бы намыть побольше золотого  песку
и поскорее выбраться из этой проклятой дыры. Здесь могут жить только дикие
звери. И эти краснокожие - тоже зверье  и  ничего  больше.  Нет,  с  нашей
стороны это был бы крайне опрометчивый шаг.
     - Я тоже так думаю, - поддержал его Хоз. -  Нас  тут  четверо,  а  до
Юкона триста миль, и ближе ни одного белого человека не встретишь. Так что
же мы можем сделать против полусотни индейцев? Если мы поссоримся с  ними,
нам придется убираться отсюда, а станем драться - нас попросту  уничтожат.
Кроме того, мы ведь напали на  жилу,  и,  черт  возьми,  я,  например,  не
собираюсь ее бросать.
     - Правильно! - отозвался Верц.
     Хичкок нетерпеливо обернулся к Зигмунду, который напевал вполголоса:

                       Через год, через год,
                              как созреет виноград,
                       Ворочусь я в край родной.

     - Что ж, Хичкок, - проговорил он наконец, - я согласен с  остальными.
Если индейцы - а их там верных полсотни - решили  убить  ее,  так  что  же
мы-то можем сделать? Навалятся все разом, и  нас  как  не  бывало.  А  что
толку? Девчонка все равно останется  у  них  в  руках.  Нет,  идти  против
местных обычаев можно, только когда сила на твоей стороне.
     - Но сила-то ведь на нашей стороне, - прервал его Хичкок.  -  Четверо
белых стоят четырехсот индейцев. И надо же подумать о девушке.
     Зигмунд задумчиво погладил собаку.
     - А я думаю о девушке. Глаза  у  нее  голубые,  как  летнее  небо,  и
смеющиеся, как море. И волосы светлые, как  у  меня,  и  заплетены  они  в
толстые косы. Она ждет меня там, в солнечной стране.  Она  ждет  давно,  и
теперь, когда цель моя уже близка, я не хочу рисковать.
     Великодушный  и  справедливый  по   натуре,   он   привык   поступать
бескорыстно, не вдаваясь в рассуждения и не думая о последствиях.
     Зигмунд покачал головой.
     - Ты сумасшедший, Хичкок, но я из-за тебя глупостей делать не  стану.
Надо рассуждать трезво и считаться  с  фактами.  Я  сюда  не  развлекаться
приехал. А самое главное - наше вмешательство ничему не поможет. Если все,
что она говорит, правда, - ну что ж, остается только  пожалеть  ее.  Таков
обычай племени, а что тут оказались  мы  -  это  чистая  случайность.  Они
делали так тысячу лет назад, и сделают теперь, и будут делать и впредь, до
скончания веков. Это люди чуждого нам мира, да  и  девушка  тоже.  Нет,  я
решительно на стороне Верца и Хоза, и...
     Собаки зарычали и  сбились  в  кучу.  Зигмунд  прервал  свою  речь  и
прислушался:  из  темноты  доносилось  поскрипывание  множества   лыж.   В
освещенном круге у костра показалось несколько одетых в шкуры  индейцев  -
высокие, решительные, безмолвные. Их тени зловеще плясали на  снегу.  Один
из них, шаман, обращаясь к Сипсу, проговорил что-то гортанным голосом. Его
лицо было грубо размалевано, на  плечи  накинута  волчья  шкура,  открытая
пасть скалила зубы над его лбом. Остальные  хранили  молчание.  Молчали  и
золотоискатели. Сипсу поднялась и надела лыжи.
     - Прощай же, друг! - сказала она Хичкоку.
     Но человек, сидевший рядом с ней на нартах, не пошевелился.  Он  даже
не поднял головы, когда индейцы один за другим стали исчезать в темноте.
     В отличие от многих мужчин, приезжавших в те края, Хичкок никогда  не
испытывал желания завязать близкие отношения с женщинами Севера. Он  всюду
чувствовал себя как дома и одинаково относился  ко  всем  людям,  так  что
взгляды его не были бы помехой, если бы подобное желание у него  возникло.
Но до сих пор оно просто не возникало. А Сипсу? Он любил болтать с  ней  у
костра, но относился к ней не как мужчина к женщине, а скорее как взрослый
к ребенку; это было естественно для человека его склада  хотя  бы  потому,
что их дружба немного  скрашивала  однообразие  этой  безрадостной  жизни.
Однако, несмотря на то, что он был до мозга костей янки и  вырос  в  Новой
Англии, в нем текла горячая кровь и некоторое рыцарство было ему не чуждо.
Деловая сторона жизни порой казалась ему лишенной смысла  и  противоречила
самым глубоки