звестно, что соприкосновение частицы антивещества с  веществом  не  может
вызвать ничего, кроме сильнейшего взрыва.  Но,  возможно,  это  был  и  не
Антимир, а что-то другое, чему  нет  названия  на  нашем  языке,  и  Голос
использовал это слово потому, что  вынужден  был  ограничиваться  Мишиными
представлениями.
   Не исключено затем, что будет подвергнута  сомнению  и  вся  история  в
целом. Найдутся, очевидно, скептики, которые будут говорить, что и Голос и
полет в Москву попросту приснились Мише, расстроенному своей  неудачей  со
снимками. Хорошо, допустим, что это так.
   А дранка?
   Новая дранка, которая появилась на крыше взамен старой и сгнившей!
   Ведь не секрет, что через два дня после той ночи Миша  сам  залезал  на
крышу и убедился, что подгнившее место отремонтировано.  Ведь  не  секрет,
что крыша уже не течет.
   Не скроем в этой связи, что в редакции,  правда,  возникла  и  получила
некоторое распространение гипотеза, утверждающая, будто крышу починил  сам
комендант. Но мы заявляем, что каждый, кто хоть чуть-чуть знаком  с  нашим
бывшим комендантом - он уже ушел от нас, - назовет эту  теорию  не  только
антинаучной, но и попросту вредной.
   Одним словом, подождем. Нам в газете кажется,  что  наш  скромный  друг
Миша Перышкин действительно разговаривал с представителями другого мира  в
ночь на 1 августа.



   Север Гансовский.
   Младший брат человека

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Шаги в неизвестное".
   М., Госудаственное издательство детской литературы, 1963.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   ...Когда все выговорились, полковник авиации,  который  прежде  молчал,
обвел нас всех взглядом и сказал:
   - Хотите послушать одну историю? За подлинность ручаюсь. Сам участник.
   Все согласились. Он еще раз на нас посмотрел и прикрыл дверь в коридор.
   - Первый раз решаюсь рассказать в компании. Вернее, один раз попытался,
но приняли за сумасшедшего. Да, так вот...


   Это было примерно двадцать лет назад. Точнее - в апреле 1941 года. Мы с
товарищем потерпели аварию в Сибири. Летели из  Эглонды  на  Акон,  и  нам
пришлось сделать вынужденную посадку в тайге.
   Не  буду  долго  рассказывать,   как   это   случилось.   Мы   были   в
метеорологической разведке. Сначала сбились  с  курса  -  вышел  из  строя
гирокомпас, - потом попали в болтанку. (Я был пилотом, мой товарищ  Виктор
Комаров - штурманом.)  В  облаках  самолет  вдруг  начал  проваливаться  -
наскочили на нисходящее воздушное течение. Я взял штурвал на себя,  задрал
нос машины, чтобы набрать высоту. Но самолет уже стал вялым. Отдал штурвал
- машина меня не слушается: начали обледеневать. Беру круто  влево,  но  и
тут никакой опоры, как будто весь мир падает вместе с нами. Короче говоря,
с двух тысяч метров мы покатились по наклонной - примерно так,  как  летит
лист бумаги, если его в тихую погоду бросить  с  третьего  или  четвертого
этажа. На высоте метров в сто пятьдесят  выскочили  из  облаков.  Какая-то
снежная долина и реденький лес бешено  несутся  навстречу.  Еще  несколько
попыток взять контроль над машиной - все так быстро, что даже не успеваешь
испугаться.  Удар,  треск,  длительный  скрежет.  Тело  мучительно  рвется
вперед, ремни врезаются в плечи. Еще  удар,  стекла  кабины  вываливаются.
Последний толчок, пол кабины стал ее стеной, и мы висим на ремнях.
   А потом начались открытия.  Чувствуем  запах  жженой  резины  -  машина
горит. Выкарабкались из самолета, Виктор сразу  упал  на  снег  -  сломана
нога.
   Каким-то образом у меня хватило сообразительности оставить его  тут  же
лежать и прежде всего нырнуть в  кабину  за  нашим  "НЗ".  После  этого  я
оттащил Виктора метров на пятьдесят в сторону. И вовремя,  так  как  через
минуту огонь добрался до бензобака, и самолет взорвался.
   Теперь представьте себе наше положение. До Акона триста километров.  Мы
- в дикой местности,  где  человека  не  бывало,  может  быть,  от  самого
сотворения мира. Еды - на неделю, и у  Виктора  сломана  нога.  Почти  нет
шансов, что нас заметят с самолета, так  сильно  мы  сбились  с  курса.  И
никакой возможности связаться с людьми, поскольку рация погибла  вместе  с
машиной.
   А кругом  была  таежная  тишина,  сыпал  снежок,  и  маленькие  корявые
северные елки стояли как приговорившие нас к смерти безжалостные судьи.
   Я старался, чтобы мой голос прозвучал уверенно:
   - Ну как, Витя?
   Виктор пожал плечами, как бы говоря: "Ерунда. Бывало и хуже".
   На самом деле хуже у нас никогда еще не бывало. Мы ведь оба были совсем
мальчишки: ему двадцать четыре и мне столько же.
   Я сделал лубки из веток Виктору на ногу и устроил его  на  сложенном  в
несколько раз парашюте. Вечер и  ночь  мы  провели  у  костра.  У  Виктора
начался жар, нога распухла и побагровела. Ему было больно, но  он  терпел.
Разговаривать мы старались о чем-нибудь таком, что не имело связи с  нашим
тогдашним положением.
   Утром я отправился в разведку. Когда мы еще падали, я  успел  заметить,
что на севере долину замыкает горная гряда. Теперь нужно было  установить,
сумеем ли мы через нее перебраться.
   Я оставил Виктору разведенный костер, запас сучьев и пошел. Снег в лесу
был рыхлый, я проваливался иногда по пояс. (Позже я несколько раз  пытался
сделать себе лыжи из обломков фюзеляжа или  из  еловой  коры,  но  мне  не
удавалось так их прикрепить к унтам, чтобы они не сваливались.)
   Часа через  три  пути  лес  поредел,  начался  мелкий  тальник,  сохлые
низкорослые березки.  Потом  и  они  кончились.  Передо  мной  раскинулась
равнина. Снег сделался  плотным,  его  утоптали  ветры.  Тут  я  почти  не
проваливался. И эту равнину прямо, справа и слева закрывала стена  горного
кряжа, которая тянулась с запада на восток  как  будто  специально  затем,
чтобы преградить нам путь на север, к Акону.
   Я подошел ближе к стене. Кое-где снег осыпался, обнажились отвесные,  в
трещинах скалы. О том, чтобы втащить туда Виктора, не могло быть и речи.
   Помню, что в тот день, ища подходящее место, я прошел километров пять к
повернул назад, по своим следам, только когда совсем стемнело.
   Костер еще тлел. Виктор  лежал  в  полузабытьи.  Лицо  его  было  очень
красное - то ли от костра, то ли потому, что у него был жар.
   Когда я рассказал о своем путешествии, Виктор вдруг совершенно некстати
улыбнулся:
   - А ко мне мамонт приходил.
   - Какой мамонт?
   - Какой? Обыкновенный мамонт. Приходил, постоял тут. Поколдовал хоботом
над костром.
   Я подумал, что Виктор бредит, и, чтобы отвлечь его, заговорил о другом.
   Он немножко обиделся:
   - Ты что, не веришь?
   - Нет, почему не верю? Что тут особенного?
   Он совсем обиделся и замолчал. После этого мы съели по куску шоколада и
вскоре заснули. Ночью был небольшой  снегопад,  но  вообще  погода  стояла
удивительно теплая.
   Днем я опять искал путь через гору, и снова  безрезультатно.  Теперь  я
пошел в другом направлении и прошагал километров десять, но каменная стена
везде была неприступна. Было похоже, что мы попали в ловушку - в  огромную
долину, из которой нет выхода.
   Усталый и разбитый, я возвращался вечером к Виктору  и,  не  доходя  до
костра метров тридцати, из леса увидел, что на полянке  появилась  большая
копна сена. В том состоянии подавленности, в котором я тогда находился,  я
даже не удивился этому и как-то глупо подумал, что вот, мол, Виктор набрал
где-то сена, теперь тепло будет спать и не  придется  заготовлять  топливо
для костра. (Мне и в голову не пришло себя спросить, откуда могло здесь, в
тайге, взяться сено и как сумел бы Виктор  со  сломанной  ногой  сюда  его
притащить.)
   А то, что  высилось  на  полянке,  в  самом  деле  походило  на  копну.
Огромное, мохнатое, черное, загородившее от меня костер  и  освещенное  по
бокам его красными отсветами.
   Я подошел ближе. Сердце у меня забилось быстро-быстро, и я остановился,
спрятавшись за небольшую ель.
   На полянке стоял мамонт.
   Гигантский зверь, не  меньше  четырех  метров  высоты.  Массивный,  как
двухэтажный деревянный дом.
   Седоватая грива спускалась по его могучим плечам, как  у  непричесанной
женщины спускаются по щекам волосы. Отблески пламени  играли  на  тяжелых,
загнутых назад бивнях.
   Он был весь совершенно неподвижен, только хобот извивался над  костром,
выделывая в нагретом воздухе какие-то петли, круги, восьмерки.
   Помню, что первым моим движением было выхватить "ТТ" и оттянуть затвор.
Но, к счастью, я сдержался.  Сообразил,  что  револьвером  тут  ничего  не
сделаешь.
   Между тем в позе мамонта не было ничего угрожающего. И Виктор вовсе  не
выглядел обеспокоенным.  Виктор  лежал  на  спине  и  улыбался,  губы  его
шевелились, он что-то говорил мамонту.
   Минуты три или четыре я смотрел  на  них.  Потом  огромная  живая  гора
двинулась, мамонт переступил и протянул хобот к Виктору. Я затаил дыхание.
Но ничего не произошло. Виктор поднял руку и потрепал мамонта  по  хоботу.
Тот отвел его в сторону и, как видно, выдохнул.  Струя  воздуха  взметнула
фонтанчик снега и бросила Виктору в лицо. Он засмеялся, тряхнул головой и,
что-то сказав, хлопнул ладонью по хоботу.
   Мамонт снова весь качнулся и, повернувшись к костру, принялся описывать
над огнем круги и петли.
   Не знаю, сколько времени я простоял за деревом. Мамонт  все  "колдовал"
над костром, а Виктор улыбался и что-то говорил.
   Потом я обошел костер и полянку стороной и,  зайдя  за  спину  Виктора,
опустился с ним рядом на парашют. У меня было инстинктивное  чувство,  что
мне не следует самому подходить  к  мамонту,  а  Виктор  должен  меня  ему
представить. Наверно, так поступил бы совладелец номера в гостинице,  если
бы, вернувшись к себе, увидел,  что  у  другого  совладельца  сидит  очень
важный и значительный гость.
   Виктор обернулся ко мне.
   - Мамонт, - сказал он. - Видишь, мамонт.
   У него было мокрое и совершенно счастливое лицо.
   Я кивнул. У меня пересохло во рту, я не мог говорить.
   Увидев меня, мохнатая гора пришла в движение. Тяжелые ноги переступили,
глянцевитые увесистые бивни  проплыли  в  воздухе  и  повисли  надо  мной.
Протянулся хобот, розовый на самом  кончике,  как  пятка,  и  откуда-то  с
самого верха горы посмотрели два маленьких старых и умных глаза.
   - Не бойся, - услышал я голос Виктора. - Он совсем ручной.
   Мне в лицо ударила компрессорная  струя,  затем  хобот  убрался,  бивни
поплыли назад, зверь повернулся к костру.
   Он был так велик, что только хобот и  глаза  ощущались  живыми,  а  все
остальное казалось каким-то огромным механизмом.
   - Но ведь это мамонт, - сказал Виктор. - Это не бред, верно? Мне сперва
казалось, что я брежу. Он пришел днем и постоял тут.
   - Мамонт, - ответил я. - Какой же это бред? Настоящий мамонт.
   Мы посмотрели на мамонта,  потом  друг  на  друга,  и  неожиданно  мною
овладел припадок какого-то глупого истерического смеха. Это  было  слишком
неожиданно, парадоксально, даже глупо. Это ломало привычные представления.
Мамонты вымерли сотни тысяч лет назад. Каждый школьник знает, что мамонт -
это "ископаемое животное, в самом начале четвертичного периода  населявшее
Европу, Азию и Северную Америку и  являвшееся  современником  первобытного
человека".
   И вот теперь "ископаемое" стояло рядом с нами  и  вертело  хоботом  над
разложенным мною костром.
   Неестественно. Нелепо. Все равно как увидеть летающего по небу  Георгия
Победоносца с копьем или, например, ангела.
   Наверно, эта нелепость и вызвала у меня дурацкий смех.
   Виктор тоже начал смеяться.  У  него  тряслось  все  тело  и  дергалась
больная нога. Ему было больно, но он не мог остановиться.
   Мамонт покосился на нас и оттопырил маленькие, поросшие шерстью уши.
   Насмеявшись, мы наконец успокоились и, вытирая слезы и держась  еще  за
животы, посмотрели друг на друга.
   - Об этом надо скорее сообщить, - сказал Виктор.
   - Как можно скорее, - согласился я. - Представляешь, какая сенсация?
   Теперь я внимательно рассмотрел мамонта. Конечно, он был гораздо больше
всех слонов, каких я видел в зоологических садах или в цирке.
   Глаза только сначала показались мне маленькими. На самом деле они  были
гораздо больше человеческих. Они выглядели умными и немного усталыми,  как
будто  мамонтовой  душе  жилось  неуютно  в  тюрьме   такого   гигантского
неуклюжего тела.
   Удивительными были клыки. Два огромных серых кольца, массивные,  каждое
весом килограмм в  семьдесят  пять,  а  может  быть,  и  больше.  Они  так
загибались назад, что кончиками едва только не вонзались в морду мамонта у
самого основания хобота.
   На спине, сразу за головой, начинался большой горб - это делало гиганта
чем-то похожим на зубра. Над  глазами  были  две  впадины,  которые  резко
отделяли лоб от морды. Самая макушка заросла  особенно  густой  и  длинной
шерстью, так что казалось, будто мамонт по  самые  глаза  нахлобучил  себе
меховую шапку.
   Вообще он был одет как раз по сезону.
   По хоботу шли поперечные складки. Шерсть тут росла короткая  и  на  вид
мягкая. Почему-то казалось, что было бы очень  приятно  погладить  его  по
тому месту, где начинались клыки.
   Мы все смотрели на мамонта, а он все  стоял  над  огнем.  Наверно,  ему
нравилось ощущать непривычное тепло костра.
   Потом мы с Виктором заснули, а утром увидели, что наш гость ушел.
   Вся поляна была изрыта, а на юго-восток между елками тянулись  круглые,
полметра в поперечнике, следы.
   И вот тогда мы решили, что нам не  следует  "отпускать"  мамонта  и  мы
должны двинуться по этим следам.
   Теперь мне даже трудно понять, чем  было  вызвано  такое  решение.  Как
будто это зависело от нас - "отпускать"  его  или  нет!  Как  будто  мы  в
состоянии были его догнать, если б  он  захотел  от  нас  отделаться!  Как
будто,  наконец,  наше  собственное  положение  было  таким,  что  нам  не
следовало о нем задуматься!
   Но мы действительно не думали о своем положении.  И  Виктор  и  я  были
страшно  возбуждены  все  последующие  дни  и  по  какому-то   молчаливому
соглашению совсем не вспоминали о том, что продукты на исходе,  что  выход
из долины еще не найден и между нами и  ближайшим  селением  лежит  триста
километров нехоженой тайги. Мы разговаривали только о мамонте.
   По всей вероятности, нас обоих сделала счастливыми  мысль  о  том,  что
один из самых жестоких и непреклонных законов природы, который дарит  силу
и развитие одним ветвям жизни и обрекает на  гибель  другие,  дал  наконец
осечку. Мамонт должен был вымереть, но вот он жил. Он жил,  и  об  этом  в
целом мире никто еще не знал, кроме нас двоих.
   Может быть, для такого открытия и  в  самом  деле  стоило  пожертвовать
жизнью.
   Короче говоря, мы двинулись за мамонтом и два дня шли по его следу.
   Мы убеждали себя в том, что не  имеем  права  упускать  случай  изучить
зверя, что человечество не простит, если мы не  дадим  ему  неопровержимых
доказательств существования мамонта.
   Впрочем, не совсем верно, что мы  шли  по  следу.  Мамонт  вовсе  и  не
пытался от нас скрыться.
   В первый же день, когда я тащил Виктора, мы настигли мамонта километров
через семь. Это, правда, было уже к вечеру. Он стоял  по  плечи  в  мелком
ельнике, обламывал  самые  верхушки  елочек  и  как-то  очень  спокойно  и
методически засовывал их в рот.
   Один раз с такой елочки спрыгнула белка, молнией мелькнула по хоботу на
спину и скатилась с хвоста. Он не обратил на нее внимания.
   Нас он тоже подпускал совсем близко. Так близко, как мы сами хотели. Из
этого мы сделали вывод, что здесь, в долине, у него нет никаких врагов.
   А вообще же местность  была  полна  зверьем.  Ночью  мы  часто  слышали
далекий волчий вой, где-то ревел олень или лось, и однажды рядом в  кустах
раздалось чье-то рычание.
   На второй день утром, когда мы опять тащились за мамонтом,  в  тальнике
раздался треск, на нас вдруг вылетел молодой лось с  задранной  головой  и
выпученными кровавыми глазами, шарахнулся в сторону  и  ткнулся  мордой  в
снег. На спине у него был какой-то серый  нарост,  и,  когда  зверь  упал,
нарост оказался рысью с узкими желтыми глазами и кисточками на ушах.
   Мы отогнали рысь двумя выстрелами из "ТТ", и лось достался нам.
   Схватка с рысью происходила на глазах у мамонта. Выстрелы и  незнакомый
запах обеспокоили его. Он перестал жевать еловую ветку,  шерсть  на  спине
поднялась дыбом. Потом он вытянул хобот, принюхиваясь, с силон втягивая  и
выталкивая воздух. И вдруг затрубил.
   Трудно сейчас описать этот звук.  Что-то  похожее  на  гудок  парохода,
доносящийся издали в сырую погоду из-за какого-нибудь острова или поворота
реки.  Звук,  источник  которого  трудно  определить  и  который   кажется
раздающимся сразу повсюду.
   Это было очень внушительно.
   Мамонт сделал несколько шагов к нам и остановился, переминаясь  с  ноги
на ногу. (Вообще  это  было  у  него  признаком  волнения.)  Казалось,  он
усомнился, так ли уж безобидны эти маленькие существа,  которых  он  видит
тут впервые.
   Мы здорово испугались, но ревом и качаньем все и кончилось.
   Он потоптался, затем шерсть на спине опустилась, и зверь  повернулся  к
елкам.
   Вообще за первый и второй день путешествия мы вполне  привыкли  друг  к
другу, и нам с Виктором удалось как следует рассмотреть мамонта.
   Интересно, что он почти совсем не  был  похож  на  слона.  Все  крупные
животные в Индии и в Африке - слон, носорог, бегемот - голые.  Это  делает
их какими-то чужими для взгляда северянина. А этот зарос густой  рыжеватой
шерстью, мохнатый, лохматый - наш,  северный,  сибирский  зверь.  Пожалуй,
больше всего он походил на какого-то немыслимых размеров медведя, только с
хоботом и бивнями.
   И совсем особый вид придавала ему грива - длинные седые космы,  которые
начинались на спине и бахромой  висели  под  брюхом.  По  этой  седине  мы
решили, что мамонт очень стар.
   Когда я стоял рядом с ним, то из-за его огромных размеров казалось, что
ты находишься возле какой-то стены, завешанной грубым,  жестким  мехом.  И
глаз,  который  подозрительно  глядел  на   тебя   издали,   представлялся
принадлежащим совсем другому существу.
   Но это впечатление пропадало, когда мы  с  Виктором  смотрели  на  него
издали.  Тогда  он  выглядел  вполне   компактным,   собранным   и   очень
гармонировал с полутундровым пейзажем  -  с  мелким  леском,  кустарником,
снежными сугробами и серым низким небом.
   Глядя, как он обламывает елки, я вспомнил, что в первый день,  когда  я
вышел на  равнину  к  горе,  там  были  такие  же  деревья  с  обломанными
верхушками. Но тогда я не обратил на это внимания.
   Кстати, мамонту не нравилось, если я подходил к нему  сзади.  Это  было
единственное, чего он не любил. Тотчас шерсть на спине  приподнималась,  и
он поворачивался ко мне боком.
   Один раз я сломал молоденькую еловую ветку и подал ему. Он ее  подержал
и бросил.
   На самом конце хобота у него был отросток, напоминающий палец.
   Вечером второго дня, когда мы развели костер, мамонт  снова  подошел  к
нам и грел над огнем хобот.
   Конечно,  это  была  удивительная  картина:  мы  двое  на  расстеленном
парашюте, поджаривающие куски лосиного мяса, и над  нами  мамонт,  который
качает хоботом, - огромная, заросшая мехом махина, живой делегат  Природы,
Вечности, первобытного доисторического прошлого.
   Странно, но мы как-то очень уютно и покойно чувствовали себя  в  тайге.
По всей вероятности, присутствие этой огромной глыбы  жизни  казалось  нам
гарантией того, что мы и сами не погибнем здесь, в долине.
   У Виктора перестала болеть нога - как-то умялась в самодельных  лубках.
И мы все время рассуждали о том, как доберемся до Акона, сообщим о мамонте
в Москву, в Академию наук, и вернемся сюда с большой экспедицией...
   К ночи погода испорт