ссору,  берет  его  за  руку,  щупает
пульс. Потом говорит Тане, что он  у  себя  из  дома  уже  вызвал  "скорую
помощь" из поселка и что они с минуты на минуту будут.  Потом  спрашивает,
когда те люди ушли.
   Таня отвечает, что часа два  назад.  Она  лежала  в  воде,  проснулась,
потому что рядом кто-то крикнул, вошла в дом и  увидела,  что  отец  лежит
связанный. Она его развязала. Отец ей только успел сказать, что был Володя
с незнакомым человеком, и потерял сознание.
   Федор Степанович подумал один миг,  Тане  сказал,  чтобы  она  "скорую"
ждала, и кивает мне:
   - Пошли.
   Выходим. Он говорит:
   - Что это она насчет "под водой"? Бредит?
   Я объясняю, что нет. Что она и сама под водой лежала и что неделю назад
я видел, как мужчина тоже надолго-надолго нырял.
   Милиционер покачал головой.
   - Под водой, - говорит, - или над водой, но границу  они  не  перейдут.
Течение в эту сторону очень сильное. Тут двое рецидивистов в прошлом  году
тоже пробовали с аквалангами перейти. -  Потом  прищурился  остро:  -  Они
здесь где-нибудь поблизости должны выбраться обратно на берег. Идем!
   Стали мы спускаться. Милиционер впереди. Спина у  пего  широкая,  и  он
ловко-ловко идет по тропинке, будто видит в темноте. И вдруг у меня полная
уверенность в сердце сделалась, что раз  он  здесь,  то  все-все  будет  в
порядке: и Володю с  часовщиком  мы  поймаем,  и  Танин  отец  поправится.
Вспомнил и свои прежние мысли о нем, когда мы  на  автобусной  станции  на
него смотрели, и так мне стыдно стало. И при этом же я  все  время  думаю,
что вот Володя-то, оказывается, Танин брат, и  поэтому  она,  значит,  его
целовала...
   Спустились к морю. Он говорит:
   - Здесь останешься. Вот  сюда  спрячься.  Увидишь  кого,  ни  слова  не
говори, пропусти и беги за мной. А я там дальше буду встречать.
   Положил меня за большой камень, а сам пошел по берегу.
   Я лежу. Минут пять проходит. Еще сколько-то...  Морг  дышит  впереди  и
чуть-чуть светится. Но темно. Почти ни чего не видно. Потом слышу какой-то
новый звук. Вроде как галька стукнула где-то слева.
   Глаза вытаращил, шею вытянул. И вижу: действительно две  темные  фигуры
идут по берегу. Я прямо в камни вдавился  и  думаю:  вот  сейчас  надо  за
милиционером бежать.
   Вдруг за спиной шепот:
   - Тихо... Лежи.
   Оборачиваюсь, милиционер сзади.
   Те двое скрылись за грудой больших камней. Милиционер за ними.  Я  тоже
встал и тихонечко за милиционером. Он  оглянулся,  жестом  показывает  мне
лечь. Злобно так. Сам сделал еще два шага и вдруг громко командует:
   - Стой! Руки вверх!
   Там камни зашумели. И - бац! - оттуда выстрел. Вспышка блеснула, и пуля
вжикнула над нами. Милиционер ко мне обернулся и как бросит меня на камни!
   А оттуда голос. Володин голос:
   - Не надо! Мы не будем стрелять. Мы сдаемся!..
   Голос жалобный, испуганный. Не такой, как всегда у  Володи  был.  Потом
возня какая-то. Опять Володин голос:
   - Не надо!..
   И еще выстрел. Кто-то охнул.
   Милиционер как прыгнет вперед. Там еще выстрел. Потом тишина.
   Я тогда вскочил и  туда  же,  за  милиционером.  Перелез  через  камни,
смотрю, кто-то лежит, и милиционер стоит на коленях. Поднял голову,  потом
опять склонился над тем, кто лежит.
   И говорит:
   - Ему уже не поможешь... Будь здесь.
   Вскакивает и исчезает в темноте.
   А я вижу, что это Володя лежит. И не понимаю, что с ним. Взял его руку,
рука тяжелая.
   Невдалеке опять выстрел раздался. Еще один, еще...
   Я Володину руку опустил и все не могу догадаться, что же  случилось.  Я
ведь никогда не видел, чтобы люди умирали. Минут  пятнадцать  так  прошло.
Все сижу и думаю: в обмороке Володя, что ли, ушибся? Глупо ужасно.
   Потом опять шаги в темноте. Все ближе, ближе. Появляется  тот  мужчина,
часовщик. Идет, опустив голову.  А  сзади  Федор  Степанович,  милиционер.
Подошел, остановились. Федор Степанович говорит:
   - Ну что? Чьих рук дело, сволочь?
   И тут же слышим, наверху мотоциклы рычат. Это пограничники приехали  на
выстрелы...
   Короче говоря, оказалось, что Володя в последний момент передумал  все,
хотел сдаться и повиниться, а тот часовщик убил его  наповал  выстрелом  в
сердце. Часовщик был крупным жуликом, спекулировал  драгоценными  камнями,
выстроил себе дачу, автомобиль купил, и всякое такое. Но потом его  начали
прижимать, интересоваться, откуда у него все:  он  почувствовал,  что  его
могут разоблачить, и решил убежать.
   Но самое главное во всей этой истории  было,  конечно,  не  это.  Самое
главное то, что Танин отец - не один, а вместе  со  своей  лабораторией  -
создал способ дышать под водой. Они занимались этим несколько лет, но  все
что-то не удавалось.  А  в  последний  месяц,  когда  Николай  Григорьевич
приехал сюда, ему в голову пришло решение. Он поставил несколько опытов на
мышах, потом на собаке.  Проверил,  затем  испытал  уже  сам  на  себе  и,
наконец, на Тане.
   Володя  же  -  сын  Николая  Григорьевича  и  родной  брат  Тани.   Про
медицинский институт и про то, что у него никого родных нет, он мне  врал.
Мать у них действительно давно умерла, но не это имело значение. А  просто
Володя был очень гордый, самолюбивый, считал, что он умнее и выше всех.  С
отцом они часто ссорились. Потом у  Володи  в  школе,  в  десятом  классе,
произошла какая-то некрасивая история - я не знаю какая,  -  и,  в  общем,
отец его прогнал и  даже  запретил  дома  называть  его  имя.  Володя  жил
неизвестно где, но не работал. Постепенно он пришел к выводу,  что  ему  с
его талантами не развернуться в нашей стране,  решил  стать  предателем  и
перейти границу. Вот  тут-то  он  познакомился  и  столкнулся  с  заросшим
часовщиком, который держался тех же мыслей.
   А я-то верил Володе и восхищался им. Каким же оказался дураком!..
   Домой в ту ночь я попал только под утро. Пришел,  а  на  даче  скандал.
Мать уже весь поселок обегала, искала меня. Ну, я, конечно, рассказал, как
все было.
   Николай Григорьевич умер на следующий день. Перед смертью он  пришел  в
себя и был в ясном сознании. Дневники и записи о его открытии ему принесли
обратно. Про Володю скрыли, что он  убит,  а  выставили  дело  так,  будто
Володя в какой-то миг понял,  что  он  делает,  перерешил,  сам  вышел  на
заставу и привел того часовщика. И будто бы Володя  сейчас  находится  под
следствием.
   Умер  Николай  Григорьевич  в  десять  часов  вечера.  Таня,  как   мне
рассказывали, не отходила от него ни на секунду,  была  очень  спокойна  и
ничем не выдала настоящую правду про своего брата.
   И еще  до  того,  как  Николай  Григорьевич  скончался,  к  нему  стали
приезжать со всего  Советского  Союза.  Просто  каждый  час  из  Батуми  с
аэродрома автомобили шли. И все академики, знаменитые ученые. Из Киева, из
Москвы, из Ленинграда. Из ЦК партии Украины тоже  приехали,  а  телеграммы
посыпались просто отовсюду.
   Вечером прилетел директор того научного института, где работал  Николай
Григорьевич, и успел застать его в живых. А еще через день приехал  Михаил
Алексеевич Мельников - любимый ученик Николая Григорьевича, с  которым  он
вместе сотрудничал.
   Теперь мы поняли, что за человек был  Танин  отец  Николай  Григорьевич
Коростылев. А потом я уже подружился с Михаилом  Алексеевичем,  и  он  мне
многое рассказал.
   Оказывается, профессор Коростылев последние годы был тяжело, смертельно
болен, и врачи полностью запретили ему умственный труд. Поэтому, хотя  его
открытие - дышать под водой - уже  близилось  к  завершению,  в  институте
решили пойти на отсрочку в год или два и тем спасти Николая  Григорьевича.
Они даже закрыли лабораторию, которую возглавлял Танин отец. Поэтому же  и
Михаил Алексеевич отказался тогда ему помочь. Но он  все  равно  продолжал
работать и уже здесь, в Асабине,  сделал  решающий  шаг.  Заболел  Николай
Григорьевич во время войны  в  фашистском  концлагере  в  Польше.  Он  был
героем, спас много поляков.
   А суть его открытия состоит вот в чем. Когда он был еще совсем молодой,
он заинтересовался вопросом: как удается  китам  в  течение  часа  и  даже
больше оставаться под водой. Чтобы изучить это дело,  Николай  Григорьевич
ездил во Владивосток, ходил там вместе с моряками на  китобойном  судне  и
делал наблюдения. И увидел, что у некоторых видов китов мышцы не  красные,
а почти черные. Он стал исследовать эту проблему и понял, что кит запасает
воздух не только в легких, но и во всех мышцах. То есть даже не воздух,  а
просто кислород.
   Оказалось, что так  оно  и  есть.  Что  у  кита  в  теле  есть  большое
количество дыхательного пигмента  -  миоглобина.  Кислород  связывается  в
молекулах миоглобина и по мере надобности поступает в работающие ткани.  А
углекислоту, которая выделяется при дыхании, кит умеет надолго задерживать
в крови и не допускает в мозговые центры.
   Но  это  все  касалось  китов.  А  как  же  быть  человеку?  И  Николай
Григорьевич сказал себе, что должен быть  создан  такой  состав,  который,
если его впрыснуть в кровь, будет постепенно выделять в кровь  кислород  и
постепенно связывать углекислоту. Над этой проблемой Танин  отец  трудился
всю жизнь и, в конечном счете, решил ее.
   Михаил Алексеевич - он молодой ученый, ему лет тридцать  -  рассказывал
мне обо всем этом на третий день после смерти Таниного отца. Мы с ним были
на берегу возле Таниной дачи, и Михаил  Алексеевич  сказал,  что  здесь  у
самого моря Николаю Григорьевичу будет поставлен памятник, потому  что  он
один  из  тех  первых  людей,  которые  по-настоящему  завоюют  океан  для
человечества.
   Там у дачи есть скала, которая вдается в море. Тогда был вечер,  солнце
спускалось, и в то время, когда мы ходили по гальке  и  разговаривали,  на
скале стоял какой-то парень  и  смотрел  вдаль.  Этот  парень  был  живой,
конечно, но одновременно почему-то казался статуей, воздвигнутой  в  честь
начинающегося штурма великой морской стихии. Мы это оба заметили - и  дядя
Миша, и я.
   Здорово было...
   Вообще эти пять дней оказались у меня такими заполненными, что и минуты
свободной не было. Три раза я давал показания: в милиции,  потом  какой-то
комиссии,  потом  еще  пограничникам  о  том,  как  я  первый  раз  увидел
часовщика, как встретил их возле дачи и как Володя говорил: "Я ручаюсь".
   Ребята - волейболисты эти  -  тоже  вдруг  меня  зауважали.  Я  им  все
подробно рассказывал, и сейчас я вижу, что они  совсем  не  такие,  какими
раньше показались...
   ...А сейчас вечер. Мама уснула, а я сижу у окна.
   Кончается это лето. Я очень вырос. Куртка, которую весной покупали,  на
меня почти не лезет: руки из рукавов торчат сантиметров на двадцать. Голос
у меня переменился, густой стал. И плечи расширились.
   Но это все не так уже важно. У меня чувство, будто я  что-то  серьезное
понял. И не могу выразить это словами.  Милиционер-то,  Федор  Степанович,
оказался настоящим человеком, нужным для жизни.  Он  ведь  один  здесь,  в
Асабине, и без него нельзя.
   А Володя теперь мне представляется  маленьким-маленьким.  Хотя  он  был
смелый. Когда, например, прыгал с обрыва. Но то  была  какая-то  трусливая
смелость...
   Вчера мы все были у Тани Коростылевой. Праздновали  день  рождения,  ей
исполнилось двадцать. Она на третьем курсе университета. На биофаке. Много
народу собралось - ее студенты и наша старая компания из Асабина.
   Я уже тоже кончил десятилетку, работаю теперь на "Калибре" и  учусь  на
подготовительном в университет. Особо я занимаюсь биологией и иногда бываю
у Михаила Алексеевича Мельникова. Впрочем, он сам-то в  Москве  появляется
редко, потому что руководит Институтом подводного дыхания на Черном море.
   Времени у меня теперь всегда не  хватает.  Даже  посидеть  поразмышлять
некогда. А сегодня взялся разбирать завал в  ящиках  письменного  стола  и
наткнулся на ракушки, которые привез с моря в то давнее лето.
   Гляжу на них, и так странно мне сделалось: и смешно и чуточку  грустно.
Вспомнил Володю, себя в это  время.  Каким  я  наивным  был.  Считал,  что
обязательно должен стать великим человеком.
   И не понимал, что сначала-то нужно просто человеком сделаться.



   Север Гансовский.
   Восемнадцатое царство

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Три шага к опасности". М., "Детская литература", 1969.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   ...Все было для Сергея увлекательным и интересным: и Мухтар и Самсонов,
с которыми он только недавно познакомился,  и  эта  поездка  по  степи,  и
вообще весь Казахстан, увиденный вот так впервые в жизни.
   Сергею было девятнадцать лет, он учился в Ленинграде  на  втором  курсе
библиотечного института и летом после экзаменов отправился на экскурсию  в
Алма-Ату. Потом другие ребята уехали  обратно,  а  Сергей  остался,  чтобы
выполнить  одно  поручение.  Само  поручение  тоже  было  удивительным   и
романтичным.
   Когда Сергей был еще дома, к ним, в Гусев  переулок,  приехала  дальняя
родственница из Киева, жена ученого-энтомолога,  погибшего  в  1941  году.
Узнав, куда едет Сергей, она рассказала, что ее муж как раз перед  началом
войны  закончил  в  своем  институте  перспективное,  как  тогда  считали,
исследование  по  насекомым.  Работа   была   коллективная,   но   группа,
занимавшаяся ею, в период боев под Киевом пошла на фронт  и  вся  погибла.
Уцелел только  лаборант  мужа,  обрусевший  немец  Федор  Францевич  Лепп,
который на фронт не попал и при  невыясненных  обстоятельствах  остался  в
Киеве при фашистах. После освобождения столицы Украины он куда-то исчез, а
потом его видели в  Казахстане,  в  маленьком  местечке  Ой-Шу,  в  горах.
Родственница Сергея считала, что у Леппа  могли  сохраниться  какие-нибудь
записи мужа.
   Сергей сгоряча пообещал обязательно разыскать  бывшего  лаборанта,  но,
когда остался один в Алма-Ате, выяснил, что это не так легко. От  железной
дороги до Ой-Шу было больше ста  километров.  Автобусы  и  никакой  другой
регулярный транспорт туда не шли, и вообще дорога  считалась  непроходимой
для колеса.
   Сергей уже совсем было приуныл, но на станции Истер, куда он  добрался,
ему посоветовали  сходить  в  контору  Геологического  управления.  Там  в
маленьком дворике возле двух оседланных коней он увидел пожилого лысеющего
мужчину, который с сосредоточенным вниманием  рассматривал  ремень  вьюка.
Это был Самсонов. А дальше все  начало  складываться  само  собой,  как  в
сказке.
   Самсонов выслушал Сергея, помолчал, посмотрел на  небо  и  тут  же,  не
сходя с места и не обращаясь ни в какие инстанции, сказал, что возьмет его
до Ой-Шу. Что они потом доедут до озера  Алаколь,  а  оттуда  -  до  озера
Сасыкколь, от  которого  Сергей  уже  сможет  самостоятельно  выбраться  к
железной дороге.
   При этом он прибавил, что  ему,  Самсонову,  придется  сделать  крюк  в
триста километров, по это  неважно,  так  как  на  Алаколе  изыскательская
партия ждет его не раньше, чем через десять дней.
   - А когда поедем? - спросил, волнуясь, Сергей.
   - Да хоть сейчас. Надо бы  только  на  станцию  зайти.  Вдруг  попутчик
найдется... Как тебя звать-то?..
   Сергей первый раз за всю жизнь видел  человека,  который  мог  вот  так
самостоятельно решить сделать крюк в  триста  километров  по  пустыне.  Он
сразу чуть не влюбился в Самсонова. Ему  хотелось  научиться  с  такой  же
ленцой сидеть в седле, так же неторопливо и ловко все  делать,  захотелось
даже иметь такую же загорелую лысину, какая была у геолога.
   Попутчик нашелся тут же в Истере - старый казах с холодным, равнодушным
взглядом, широкий, как бочонок, и кривоногий. Он сидел в буфете на станции
и сам ввязался в разговор. Звали его Мухтар Оспанов, по-русски он  говорил
чисто.
   Они выехали на следующее утро, и тут выяснилось, что Мухтар  сам  знает
Леппа, который живет не в Ой-Шу, а  еще  дальше,  в  предгорье,  в  полном
одиночестве. (Что он там делает, Мухтар не сказал.)
   В первый день пути им навстречу  попался  молодой  казах  -  инструктор
райкома партии. Он спросил, не  смогут  ли  они  прочесть  антирелигиозные
лекции в ближайших аулах, рассказал, что в степи появился жулик,  выдающий
себя за святого, и  что  в  этой  связи  наблюдается  "взрыв  религиозного
фанатизма". Выражение "взрыв религиозного фанатизма" ему очень  нравилось,
он повторил его трижды.
   В разгаре беседы его взгляд вдруг упал на  жеребца,  которого  Самсонов
дал Сергею, и инструктор  райкома  попросил  разрешения  попробовать  его.
Сергей спешился, инструктор вручил ему повод своего коня, не  выпуская  из
рук портфель с делами, вскочил на жеребца и  показал  такой  аллюр,  какой
Сергею и не снился.
   Все  это,  вместе  взятое,  -  и  "взрыв  религиозного  фанатизма",   и
таинственный молчаливый  Мухтар,  и  Самсонов,  и  романтический  характер
поручения, и ночевки в юрте, и огромное звездное небо, если выйти ночью, и
хруст травы, которую щиплют в темноте кони, - все наполняло Сергея  острым
чувством счастья.
   Степь располагала к разговорам и мечтам. Сергей еще раньше,  в  деревне
под Ленинградом, выучился ездить  верхом,  поэтому  длительная  встреча  с
седлом здесь, в Казахстане, не оказалась для него  мучительной.  Было  так
радостно мерно покачиваться в такт широкому шагу жеребца, всматриваться  в
синие горы на горизонте,  размышлять,  иногда  обращаться  с  каким-нибудь
вопросом к Самсонову и  получать  от  него  неожиданные,  требующие  новых
размышлений ответы.
   - Петр Иванович, а как вы думаете, может, например, существовать  такая
планета, которая вся представляла бы собой единственный сплошной  огромный
мозг?
   Самсонов думал минуту или две.
   - Сомнительно. Мозг ведь развивается, только прилагая свою деятельность
к чему-нибудь. Где нет ничего, кроме мозга, не может быть и мозга.
   А когда Самсонову хотелось помолчать, можно было  беседовать  с  конем,
потому что тот в ответ на каждую фразу по-другому ставил уши. Это было как
разговор по семафору. Говоришь жеребцу что-нибудь - правое ухо опускается,
а левое встает торчком. Говоришь другое - левое ухо идет вперед, а  правое
поднимается. И так все время.
   А потом можно было дать коню  повод,  прижать  ему  брюхо  каблуками  и
мчаться в галоп так, что космы травы по бокам  внизу  сливались  в  прямые
линии, а степь бешено неслась навстречу.
   Остановишься - конь фыркает, встряхивает головой, бросает белую пену  с
губ, а Мухтар и Самсонов видны вдали маленькими фигурками.
   На  третий  день  начались  горы,  и,  следуя   за   Мухтаром   узкими,
натоптанными тропинками, путники углубились в лабиринты холмов и ущелий.
   Горы были каменными,  мертвыми  и  в  то  же  время  какими-то  живыми.
Неправдоподобно огромные, неподвижные, они, казалось,  поднялись  с  груди
земли с какой-то тайной целью, в которую никогда не  проникнуть  маленьким
мушкам - всадникам, медленно ползущим вдоль гигантской стены.
   Горы  молчали,  но  когда  Сергей  долго  вглядывался  в   какой-нибудь
гранитный, в трещинах уступ, чудилось,  будто  напряженные  изнутри  глыбы
оживают и что-то немо говорят.
   ...Муравьи шли плотной колонной около полутора метров ширины. Насекомые
были крупные, красные и сильно кусались. Когда Сергей подобрал  одного  на
руку, тот  вцепился  в  палец  с  такой  энергией,  что  тотчас  выступила
крохотная точечка крови.
   - Голодные, - сказал Сергей.
   Уже с полчаса они с Самсоновым наблюдали за удивительным шествием.  Все
мелкое население степи разбегалось на пути красных разбойников, а  кто  не
мог убежать, тому приходилось худо.  По  обеим  сторонам  колонны  спешили
отряды разведчиков. Жужелицы, кузнечики, пауки  -  все,  что  не  успевало
спастись, разрывалось на части.
   На пути колонны из порки  вылезла  небольшая  желтая  змея  и  поспешно
поползла прочь. Тотчас сотни насекомых очутились на не