так как война кончилась и семья
его была освобождена войсками 2-го Украинского фронта,  и  он получил даже
письмо,  из  которого понял,  что  жена его осталась жива и  две маленькие
девочки тоже  остались живы и  были уже  не  такими маленькими,  поскольку
подросли за  четыре года войны и  смогли даже написать ему кое-что в  этом
письме,  но  только печатными буквами.  Званцов вынес капитана Петрищева и
сам сдал его в санбат,  и капитан записал ему свой адрес в далекой России,
а  Званцов положил эту бумажку с  адресом в  нагрудный карман гимнастерки.
Потом он  пошел в  свою часть,  но  за  это время обстановка переменилась.
Батальон  оказался  отрезанным от  санбата,  и  Званцову  пришлось  одному
пробираться в  направлении на Пршибрам.  Он бодро пустился в  путь,  лесом
обходя дороги, которые были заняты отступающими фашистскими дивизиями, шел
день,  выспался ночью в  лесу на  поляне и  утром увидел вдали городок,  в
котором рассчитывал найти своих.  Но в долине внизу двигался большой отряд
из  <ваффен СС>  -  все  в  черных  рубашках со  свастикой на  рукаве и  в
петлицах,  с  автоматами в руках и кинжалами у пояса.  А когда он поглядел
направо,  то  увидел там  дым и  гарь догорающей деревни,  когда посмотрел
налево,  по пути движения отряда,  то увидел,  что в  другой деревне бегут
женщины и дети,  крестьяне выгоняют скотину из сараев,  и услышал, что там
стоит крик и стон.
     Миг  он  смотрел  на  эту  картину,  потом  кустами перебежал вперед,
спустился пониже к  дороге,  выбрал местечко с  хорошим сектором обстрела,
прикинул,  где  он  будет тут перебегать и  маневрировать,  снял автомат с
плеча,  лег,  подождал, пока те, в черных рубашках, подойдут так, чтобы он
мог видеть, какого цвета у них глаза, скомандовал сам себе и открыл огонь.
     Но  эсэсовцы тоже были,  конечно,  не  лопухи.  Для них война шла уже
как-никак шестой год,  они  тоже все знали и  понимали.  Ни  одной секунды
паники они  не  допустили.  Когда  первые упали  под  выстрелами Званцова,
другие тотчас залегли,  рассредоточились,  быстро сообразили,  что он  тут
один, и, подавляя его огнем своих автоматов, стали продвигаться вперед.
     Званцов стрелял в них и,  когда его ранило первый раз в ногу,  сказал
себе,  что хорошо,  что не в руку,  например,  но  тут  же  подумал,  что,
пожалуй,  это уже не имеет значения, потому что жить ему осталось не часы,
минуты.  И пожалел он чуть-чуть,  что  именно  этой  дорогой  пошел  отряд
<ваффен СС> в черных рубашках,  потому что и ему,  конечно, лестно было бы
вернуться в Ленинград и увидеть свою жену Нюту,  с ней  и  сынишкой  пойти
весенним  воскресным  утром  в  Летний  сад  при всех орденах,  постоять у
прудика,  где написано <Лебедей не кормить>,  и посмотреть,  как солнечные
блики играют на аллеях. Но делать ему было нечего, и он продолжал стрелять
до тех пор,  пока с гор не сошел партизанский чешский отряд  и  не  ударил
эсэсовцам во фланг, и они откатились и ушли, прогрызая себе путь на запад,
чтобы сдаться в плен американцам, а не советским войскам.


     Чехи  из  чешского партизанского отряда подошли к  Званцову и  хотели
сделать для него все хорошее. Но они уже ничего не могли для него сделать,
поскольку Званцов лежал в  луже  крови и  умирал.  Они  обратились к  нему
по-чешски,  и он их почти понял,  так как,  двигаясь по Европе, изучил уже
многие иностранные языки  и  в  частности,  по-чешски знал  слово  <друг>,
которое на этом языке звучит, кстати, совершенно так же, как и по-русски.
     Небо для него раскололось,  запели невидимые трубы,  дрогнули земли и
государства, и Николай Званцов отдал богу душу.
     Чехи из  партизанского отряда подняли его,  понесли на высокую гору и
положили на  маленькой красивой полянке в  таком месте,  где между больших
камней,  поросших травой,  под  соснами  бьет  сильный  ручей  с  холодной
кристальной водой.
     И там Званцов и лежит до сих пор.
     Но каменный уже.
     Вышло,  что  в  той  чешской деревне был  один чех  по  специальности
скульптор.  Из большой глыбы на той поляне он вырубил памятник. Из гранита
сделана плита,  а  на ней упавший на спину,  запрокинув голову и  раскинув
руки,  солдат.  Вода из  ручья бежит прямо по его груди,  журчит и  падает
вниз.
     Званцов лежит там один. Над ним качаются верхушки сосен, он смотрит в
небо.  Днем его освещает солнце,  а  ночью -  луна,  и  всегда дует свежий
горный ветер.
     Один он  лежит.  Но внизу,  метров на тридцать -  тридцать пять ниже,
есть  такая поляна,  побольше,  где  встречаются чешские девушки и  парни,
смеются, дразнят друг друга и плескаются из ручья.
     А вода та все льется и льется из его бесконечного сердца.


     Ну что вы,  ребята,  загрустили и задумались?  Кто там ближе, налейте
еще по стопке,  будем разговаривать дальше, вспоминать товарищей и то, что
было.


__________________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 03/07/2000



   Север Феликсович ГАНСОВСКИЙ
   ПОЛИГОН

                                 Рассказ


                                    I

     Сначала на остров высадились люди с маленького катера.
     Вода у  берега была мутной,  ленивой,  насыщенной песчинками и  пахла
гниющими водорослями.  Возле  рифов  клокотали зеленые волны,  а  за  ними
расстилалась  синяя  теплая  равнина  океана,   откуда  день  и  ночь  дул
устойчивый ветер.  Над  пляжем  росли  острые бамбуки,  за  ними  высились
пальмы.  Крабы  отважно  выскакивали из-под  камней,  бросаясь  на  мелких
рыбешек, которых волны выносили сотнями на песок.
     Люди с  катера,  их  было трое,  неторопливо обошли из конца в  конец
доступную   часть   острова,   сопровождаемые  тревожными,   недоверчивыми
взглядами индейцев, - здесь в маленькой деревушке жило несколько индейских
семей.
     - Как будто то,  что надо,  -  сказал один из приехавших. - Ближайший
остров в  пяти километрах.  Пароходных и  авиалиний поблизости нет,  место
вообще  достаточно  глухое.  Пожалуй,  начальству  должно  понравиться.  А
впрочем, черт их знает...
     - Лучше нам не найти,  -  согласился другой. Он повернулся к третьему
высадившемуся с катера,  к переводчику. - Идите скажите индейцам, чтоб они
выезжали.  Объясните,  что  это  примерно на  неделю,  а  потом они смогут
вернуться.
     Переводчик,   долговязый,   в  дымчатых  очках,  кивнул  и  побрел  к
деревушке, с трудом вытаскивая ноги из песка.
     Первый приезжий вынул из полевой сумки аэроснимок острова,  карандаш,
линейку и принялся прикидывать:
     - Здесь поставим жилой корпус, рядом столовую. Тут отроем окоп, здесь
блиндаж.  На этом вот холме они могут поместить свою установку. Расстояние
как раз пятьсот метров от блиндажа.
     - А что это за штука будет? - спросил второй.
     Первый, не отрывая от карты глаз, пожал плечами:
     - Мне-то  какое  дело?  У  меня  приказ  подыскать остров.  А у вас -
доставить материалы. На остальное-то нам наплевать, верно? - Он вздохнул и
распечатал пакетик жевательной резинки. - Ну и жарища! Куда это переводчик
запропастился?
     Переводчик пришел через полчаса.
     - Ничего им не втолкуешь.  Не хотят уезжать.  Говорят, они всегда тут
жили.
     - А вы сказали, что здесь будут военные испытания?
     - Думаете,  они способны это понять?  В их языке и слов таких нету. И
что такое <запретная зона>, до них тоже не доходит.
     - Ладно,  поехали,  -  сказал  второй.  -  Остров мы  нашли,  жителей
предупредили. Когда сюда материалы придут, индейцы уберутся сами.
     Они  подошли к  катеру,  столкнули его с  помощью моториста в  воду и
через десять минут скрылись за горизонтом.
     Некоторое время  волны болтали этикетку от  жевательной резинки возле
самой  кромки  песка.   Подошли  индейцы,  долго  смотрели  вслед  катеру.
Мальчонка  потянулся  за  серебристой бумажкой.  Старший  из  индейцев,  с
обветренным лицом, с могучим мускулистым торсом, прикрикнул на него.
     Непонятные эти  белые.  Никто  никогда  не  делает  какого-либо  дела
целиком от начала до конца.  Сказали -  уезжать.  А зачем?  Долговязый,  с
глазами,  спрятанными за стеклами,  объяснил,  что и сам не знает.  Каждый
делает  только  кусочек чего-то  большого.  А  во  что  эти  кусочки потом
складываются, они и думать не думают.


     Через двое суток к  острову подошла небольшая флотилия.  Плоскодонная
баржа  доставила на  берег  бульдозер и  экскаватор.  Кран  жилистой лапой
подавал мешки с бетоном,  трубы, балки, оконные рамы, а потом, напрягшись,
осторожно поставил на песок большой,  затянутый в  брезент предмет,  такой
тяжелый,  что тот сразу осел в  землю сантиметров на  десять.  Своим ходом
выкатились по мосткам две противотанковые пушки.
     Солдаты с  помощью машин быстро вырыли окопы.  Бульдозер снес  рощицу
пальм.  Они  упали,  перепутавшись листьями,  непривычно густые,  когда их
вершины оказались на песке.
     В  течение десяти часов  на  месте  рощицы вырос  павильон с  двойной
крышей, а в песке упрятался блиндаж с бетонированными стенами.
     Индейцы видели все это не до конца.  В  середине дня старший вышел на
берег,  долго всматривался в  небо,  принявшее у горизонта на юге странный
красноватый оттенок.  Затем он вернулся к хижинам, что-то сказал мужчинам.
Жители деревни быстро погрузили все  свое имущество в  две большие лодки и
уехали на другой остров.
     Вечером вокруг ящиков,  наваленных возле  павильона,  долго  слонялся
верзила с интендантской эмблемой на петлицах. Сверялся со своими записями.
Все должно быть подготовлено к  приезду следующей партии,  ей ни в  чем не
полагалось  испытывать  нужды.  Потому  что  это  были  те  люди,  которым
следовало приезжать на все готовое.
     Техник-строитель включил и выключил свет в павильоне, проверил, бежит
ли из крана вода.  Экскаватор вырыл еще одну яму,  бульдозером столкнули в
нее  весь строительный мусор.  Потом солдаты подогнали обе машины к  воде,
кран  перенес  их  на  баржу,  военные погрузились в  бронекатера,  и  вся
флотилия отчалила.
     На  всем  острове остались только двое:  капрал с  автоматом и  седой
остролицый штатский с  впалыми щеками.  Капрал  побродил вокруг  одетой  в
брезент глыбы.  Охранять ее  было вроде не от кого.  Он подошел к  берегу,
носком ботинка поддел камень. Из-под камня выскочил маленький краб.
     Потом они поели вместе со штатским.  Тот спросил,  как капрала зовут.
Капрал ответил. Штатский осведомился, откуда капрал. Тот ответил. Штатский
спросил, знает ли капрал, что у него под охраной, и капрал сообщил, что не
знает и не интересуется.
     Солнце опускалось за горизонт.  Штатский прошелся взад-вперед,  потом
пересек остров,  сел на песок возле густых,  как щетка,  зарослей молодого
бамбука.  Небо  окрасилось тысячью переходящих один в  другой,  непрерывно
меняющихся  оттенков  ультрамарина  и  изумруда,  у  горизонта  еще  сияла
светящаяся область, а над головой стало темно. К северо-западу над океаном
бушевали грозы,  молнии просверкивали среди отчетливо видных полос дождей.
За  дождями  стояла  неожиданно  возникшая  огромная  туча,   синяя,  косо
поднявшаяся на  треть небосклона,  может быть,  готовящая тайфун.  На юг к
зениту протянулась от воды цепочка облаков,  подкрашенных кармином снизу и
фиолетовых в верхней части.
     Даже  неловко  было  одному-единственному оказаться  свидетелем этого
чудовищного по  масштабам,  неповторимого,  подавляющего спектакля  света,
цвета и тьмы.
     Только здесь, в этом избранном месте изо всей Вселенной!
     Только раз за всю бесконечную вечность!
     Мужчина в штатском вынул из кармана блокнот, задумался.
     <Дорогая Мириам,  я устал, начал спать очень плохо. Засыпаю на десять
минут,  затем просыпаюсь и помню, о чем думал, когда засыпал. Я веду сам с
собой бесконечные монологи,  сознание как бы  раздвоилось,  и  обе стороны
никак не  могут примириться.  Это  мучительно.  Победа одной стороны будет
означать поражение другой.  А ведь та,  вторая,  -  это тоже я... Впрочем,
поражение все равно неизбежно.
     Но начну по порядку и  сообщу,  что в группу включен наконец Генерал.
(Он у меня идет с большой буквы,  потому что это не вообще генерал,  а тот
самый,  которого я  и  имел  в  виду).  Долго-долго  он  маячил где-то  за
пределами нашей команды,  но его отсутствие ощущалось всеми так отчетливо,
что делалось как бы уже присутствием. Я ждал его как недостающий элемент в
таблице Менделеева, и вот теперь он возник. Генерал не постарел со времени
нашей последней встречи,  но как бы <обветеранился>, огрубел и играет роль
этакого старого вояки,  у  которого,  однако,  мужества и задора хватит на
десяток молодых.  Он меня не узнал, чему я, естественно, не удивился. Ведь
публика такого рода  запоминает только тех,  от  кого  зависит продвижение
вперед, а от меня оно в тот момент не зависело. Так или иначе, он здесь. Я
должен был радоваться, но теперь не испытываю никакого подъема.
     Почему?
     Это такая длинная история!  Человек живет,  работает и  делает важное
дело.  (Как делал я в 43 - 45-м годах).  У него семья, все нужны ему, и он
нужен всем.  Но время идет,  и  постепенно положение меняется.  Перестаешь
служить  тому,   чему,   по  твоим  понятиям,   должен  служить.  А  затем
обрушивается ряд ударов.  Выясняется,  что вы с женой уже чужие друг другу
люди,  и  она  уходит.  Но  еще  страшнее другое -  дети выбирают неверную
дорогу. То есть когда-то она была верной, в те времена, когда ты и сам шел
по ней сознательно.  Но теперь дорога ведет в пропасть,  к гибели,  и дети
проходят ее  до  конца.  Тогда человек спохватывается.  Он начинает искать
виновных и находит их. Он хочет осуществить правосудие.
     И все это,  вместе взятое, - первый этап. А за ним начинается второй.
Пущено в ход большое предприятие,  тебе кажется,  что оно нужно и разумно.
Приведены в движение люди,  материалы, документация, и эта лавина, которой
ты дал начало,  катится сама собой. В какой-то миг начинаешь понимать, что
все зря,  все неправильно. Но ты уже не волен и не властен. Дело дойдет до
конца, даже если ты понял его бессмысленность.
     Вы скажете мне,  дорогая Мириам,  что они ничего не поймут.  Я  знаю.
Более того,  я  уверен,  что и  мои мальчики желали бы  с  моей стороны не
мести,  которая,  в  сущности,  ничего  не  изменяет  в  мире,  оставляя в
неприкосновенности условия для  новых  преступлений,  а  чего-то  другого,
деяния.  Я знаю это,  но я уже бессилен.  Я строю дом,  который обречен на
снос,  и  самым страшным станет для  меня  тот  час,  когда будет положена
последняя балка.  Когда мне нечего будет больше делать,  в  жизни и внутри
воцарится ужасная глухая пустота.  Конечно,  они ничего не поймут.  А если
даже и  поняли бы,  это  ни  к  чему теперь не  приведет и  ни  на  чем не
отразится.  Но  слишком поздно мне это пришло в  голову.  Драма-то  ведь и
состоит в том,  что многое начинаешь осознавать ясно лишь тогда, когда уже
невозможно что-нибудь изменить>.
     Стальной шарик  карандашика бежал по  бумаге...  Коридоры и  кабинеты
военного  министерства,   бесчисленные  совещания  на  уровне  <секретно>,
<сверхсекретно> и  <секретно в  высочайшей степени>,  частные  переговоры,
полуофициальные встречи  с  нужными  людьми,  официальные с  ненужными,  и
вообще,  все то, чем занимался последние годы человек в штатском, ложилось
на бумагу неровными, быстрыми строчками.
     <...Наконец сделано,  комиссия прибывает завтра. Все так засекречено,
что нам даже не  разрешается называть друг друга по имени.  Ни одна душа в
мире не знает проекта в целом, и если б мы все вдруг исчезли с лица земли,
пожалуй, никто не сумел бы отыскать концов.
     Сейчас я думаю, как чувствовали бы себя члены комиссии, если б знали,
что их ожидает на острове>.
     Седой мужчина в  штатском аккуратно сложил листки из блокнота и сунул
их  в   карман.   Отправлять  их  ему  было  некуда,   никакой  Мириам  не
существовало.  Он  записывал то,  что думал,  просто из потребности как-то
сохранять для  себя  собственные душевные  движения.  Последнее время  ему
начало казаться,  что  у  него  не  осталось в  мире вообще больше никаких
других ценностей.
     Он закурил и посмотрел вверх. Небо было темным, но не черным, темнота
- не загораживающей, а проницаемой, мягкой, зовущей взгляд вдаль.
     Мужчина  поднялся,  пошел  в  павильон,  разделся  в  отведенной  ему
комнате, взял из чемодана ласты и акваланг. Ему хотелось посмотреть, какие
течения у южного берега острова.
     Он  вернулся на  пляж.  Ветер  стих,  волны почти не  было.  Издалека
доносился шелест морской зыби  на  рифах,  резко,  по-ночному пахли цветы.
Мужчина вошел в  воду.  Она  сначала обожгла его холодом,  но  тело быстро
привыкло к  изменившейся температуре.  Он  надел  маску,  повернул вентиль
баллончика со сжатым воздухом.
     Еще несколько шагов,  и он погрузился с головой.  Тьма сомкнулась. Но
она  была тоже живой,  проницаемой,  пронизанной там  и  здесь огоньками -
созвездиями  и  галактиками  светящихся  живых  существ.  Мужчина  включил
фонарик. Разноцветными лучами что-то вдруг вспыхнуло совсем рядом, мужчина
отшатнулся,  но затем губы его под резиновой маской сложились в улыбку. То
была всего лишь рыбка анчоус,  серая и  тусклая на  суше,  на прилавке,  и
такая сияющая, искрящаяся здесь, в своей стихии.
     За  первой гостьей,  привлеченной светом фонаря,  последовала вторая,
затем  третья.  Они  кружились возле  человека  подобно  праздничным огням
фейерверка, делаясь то синими, то зелеными, то красными.
     Мужчина начал различать теперь и  взвешенные в  воде  частицы твердых
веществ.  Откуда-то  появились длинные красные черви,  затем еще  рыбы,  и
через несколько мгновений все вокруг него уже кишело жизнью. Он двинулся в
сторону,  ведя желтым лучом по неровному дну.  Песок шевелился у  него под
ногами,  моллюски  сидели  в  своих  вороночках,  вдыхая  кислород,  а  из
маленькой пещеры вдруг глянули два круглых загадочных глаза.
     И человек забыл на миг, зачем он прибыл на остров...
     А наутро пришел катер с членами комиссии и артиллеристами.


                                    II

     - Да,  интересно, - сказал генерал. Отодвинувшись от стенки окопа, он
тыльной стороной кисти стряхнул с мундира сыроватый песок и усмехнулся.  -
Если так дальше пойдет,  эта штука всем нам,  военным,  подпишет приказ об
отставке, а?
     Полковник с  выпяченной челюстью заглянул генералу в  глаза и  охотно
рассмеялся.
     - Причем еще до пенсионного возраста.
     В  окопе произошло движение.  Люди отряхивались,  поправляли мундиры.
Толстый майор снял фуражку,  платком вытер вспотевший затылок и лысину. Он
повернулся к изобретателю.
     - А как все же машина действует? В чем главный принцип?
     Изобретатель взглянул на майора,  собираясь ответить, но в тот момент
в разговор вмешался капитан.
     - Ну  в  чем?  По-моему,  нам объяснили достаточно ясно.  -  Ему было
стыдно  за  несообразительного  майора.   -  Принцип  в  том,  что  борьба
происходит не в сфере действий,  а в сфере намерений, если я правильно все
понял.  Ведь  если кто-нибудь из  нас  хочет уничтожить танк,  он  сначала
обязательно думает об этом,  верно?  Вот,  скажем, я артиллерист и сижу на
месте нашего капрала у  пушки.  Прежде чем  выстрелить,  я  должен навести
орудие, а затем нажать рычаг спускового устройства. В этот момент у меня в
мозгу  возникает особая Е-волна,  или  волна действия.  Вот  на  нее-то  и
реагирует блок, смонтированный внутри танка. Включает соответствующее реле
и дает танку команду передвинуться.
     - Ну пусть,  -  настаивал майор.  -  А почему тогда танк не двигается
просто от мыслей?  Вот я,  например,  в  этот момент думаю,  что хорошо бы
попасть ему снарядом прямо в башню.  Там, где он сейчас стоит. Я думаю, но
танк не  двигается.  Однако нам  ведь говор