орял:
   - Поставьте их в воду, и все будет в порядке.
   Я спросила:
   - Неужели все будет в порядке?
   Он тупо подтвердил:
   - Поставьте их в воду, и все будет в порядке.
   - Все-все?..
   - Все! Только поставьте в воду.
   С деньгами у меня было туго, потому что в свой последний  визит  неделю
назад Жорж выманил у меня целых триста франков, утверждая, что  собирается
с кем-то на паях открыть красильню. (Когда он пришел, то сначала  говорил,
будто ему нужно внести залог в рекламное  агентство.  Но  потом  забыл  об
этом.) Так или иначе, я взяла несколько флоксов и потом всю  дорогу  домой
повторяла: "Теперь все будет в порядке".
   И действительно, кое-что в моей жизни готовилось измениться.
   Но это было уже поздно вечером в "Черном солнце".
   Я исполнила свой первый номер с песенкой и  сальто,  потом  отдышалась,
протерлась спиртом и спустилась в зал.  В  ресторане  порядок  таков,  что
после выступления девушки  не  имеют  права  отсиживаться  в  нашей  общей
уборной. Они должны быть в зале и увеличивать оборот буфета и  кухни.  Нас
можно пригласить на твист, можно пригласить за столик, и  тогда  мы  будем
заказывать, уж  конечно,  не  самое  дешевое  вино.  А  порой  мы  и  сами
присаживаемся за столики к знакомым или к незнакомым, но к таким мужчинам,
относительно которых  есть  уверенность,  что  они  не  станут  возражать.
Впрочем, это никого ни к чему не обязывает. Посидеть, поболтать, и на этом
обычно все заканчивается. А тщеславию большинства мужчин почему-то  льстит
выпить рюмку с девушкой, которая только что крутила сальто на сцене.
   Итак, я спустилась в зал и огляделась. Несмотря на  понедельник,  почти
все столики были заняты.  Возле  бара  устроилась  знакомая  мне  компания
биржевых спекулянтов, и, кроме того, я могла  сесть  к  двум  журналистам,
которые издали уже кивали мне. Но я почему-то не хотела разговаривать ни с
теми, ни с другими.
   А под низкой пальмой на самом  неудобном  месте  в  центре  зала  сидел
мужчина лет тридцати пяти или сорока. Один.
   Я подошла к нему, остановилась как бы случайно и улыбнулась. Есть такая
специальная улыбка,  от  которой  сразу  можно  отказаться,  если  она  не
производит  должного  впечатления.  Вы  улыбаетесь   чуть   растерянно   и
искательно, и на лице у вас написано,  что  вы  кого-то  ищете,  но  этого
"кого-то" в зале нет. Дальше все зависит от поведения мужчины.
   Мой мужчина секунду подумал, встал и спросил, не посижу ли я с ним. При
этом он смутился.
   Немало можно бы написать о том, как  вообще  встают  мужчины,  если  вы
собираетесь сесть за  их  столик.  Это  целая  поэма.  Один  вскакивает  с
подчеркнутой вежливостью, расправляет плечи,  выкатывает  грудь  и  делает
отрывистый кивок одной головой, как адъютант, только что сообщивший своему
генералу, что историческая битва  проиграна.  Так  и  слышишь  звон  шпор.
Мужчина вежлив, но вежливость разбавлена изрядной долей хамства. Он как бы
говорит: "Замечаете, как  я  воспитан?  Я  буду  корректен  даже  с  самой
последней  уборщицей  и  тем  горжусь".  Короче,  он  не  упускает  случая
оскорбить  тебя  своим  благородством.  Другой  едва-едва  привстает,   на
физиономии у него написано, будто его ничем не удивишь, за столик  к  нему
садились и не такие актрисы, как ты, а сама Марлен Дитрих. А сам до смерти
рад, что ты стала рядом именно с его столиком, через минуту  уже  начинает
победоносно оглядываться и чуть ли не по пальцам  пересчитывает  тех,  кто
обратил внимание на это обстоятельство. И так далее, и так далее...
   Мужчина, у столика которого я остановилась, на этот раз был не  то.  Он
просто встал. Без всяких задних мыслей.
   Мы  помолчали.  На  первый  взгляд  он  показался  мне   провинциальным
учителем. Провинциальным, потому  что  его  окружала  атмосфера  свежести,
вообще чуждая нашему кабаку. Но вместе с тем я-то знаю, что провинциальные
учителя  и  государственные  чиновники  самая  противная  публика.   Такой
чиновник, когда ему становится известно, что предстоит  поездка  в  Париж,
несколько месяцев подряд экономит и копит, тираня свою  жену,  при  каждом
удобном случае поносит развращенный Монмартр, а потом  является  в  Париж,
рассчитывая до конца испить чашу  недоступных  дома  наслаждений.  Однако,
попав в наш либо такой же ресторан, он вскоре замечает, что ему не хватает
ни денег, ни лоска, чтобы быть наравне со столичными прожигателями  жизни,
и что на него все плюют. Тогда совершается полный  поворот.  Чтобы  спасти
свое самолюбие, он принимается внушать себе, будто ему противен весь  этот
ложный блеск, что он хотя и скромный, но честный человек и ему, знаете ли,
в высшей степени свойственно понятие долга.
   Но мой новый знакомый был что-то другое.
   К нам подошел гарсон и остановился в выжидательной позе. Мужчина как бы
очнулся от каких-то своих дум, миг соображал  и  спросил,  не  хочу  ли  я
чего-нибудь. Я "захотела" рюмку муската и кусочек остандской камбалы.
   Мы посидели чуть-чуть, и я спросила, как ему показался наш концерт.  Он
снова очнулся, сосредоточился на моем вопросе и сказал:
   - Да, конечно... Конечно... очень хороший концерт.
   В действительности же концерт ему не поправился. Я это чувствовала.  Он
хотел сделать мне приятное. Но не умел врать.
   Тут я в первый раз внимательно посмотрела на его лицо и увидела, что он
красив. Потом я взглянула еще раз и убедилась, что он  очень  красив.  Еще
потом я поняла, что никогда не видела ничего прекраснее этих  черт.  И  то
была не внешняя, а глубокая, проникающая красота.
   У человека, который сидел рядом со мной, было лицо гения.
   Я немножко разбираюсь в таких вещах. Мой отец был довольно известным  в
свое время математиком-любителем, и в нашей квартире - мы  жили  тогда  на
авеню Фош - иногда собирались ученые: математики и физики.  Когда  я  была
маленькой, я два раза видела Поля Ланжевена.
   И вот у мужчины, за столик которого я села, в лице было то же, что было
и у Ланжевена. Что-то совсем особенное.
   Его лицо светилось необыкновенным, всеобнимающим умом.
   Впрочем, сначала, в первый момент, когда я  почувствовала,  что  он  за
человек, я вдруг обозлилась на него.  Мне  стало  обидно  оттого,  что  он
такой, в то время как я сама плохая. (Я-то ведь знаю, что я плохая.)
   Неожиданно для себя я сказала:
   - Послушайте, вы, наверное, ужасно умный,  да?  Знаете  все  обо  всем.
Можете сосчитать в уме, сколько будет корень  двадцать  пятой  степени  из
трехсот сорока трех.
   Он тотчас догадался о том, что происходило у меня в голове, смутился  и
сказал:
   - Нет-нет, что вы! Я совсем ничего не знаю... Совсем ничего...
   Последние слова он произнес очень тихо и опустил голову.  Потом  поднял
ее и прямо посмотрел на меня.
   И странно, но от этого взгляда вся моя злоба испарилась,  как  вода  на
горячей сковороде. Мне сразу сделалось так хорошо,  как  бывает  только  в
молодости.
   Это даже трудно объяснить.
   У него был такой взгляд... Понимаете,  как  неожиданный  запах  свежего
сена... Представьте себе, скажем, что вы годами  -  нет,  десятилетиями  -
живете где-нибудь между площадью Республики и Центральным рынком,  к  семи
утра являетесь к станку или вот в ресторан, как  я,  по  окончании  работы
кидаетесь по магазинам, затем дома хватаетесь  за  стирку,  уборку,  мытье
посуды и к вечеру без ног падаете, наконец, спать. А если  в  субботу  или
воскресенье выдается свободная минута, то вы идете в кино  и  дремлете  на
каком-нибудь дурацком фильме. Представьте себе,  что  такая  жизнь  длится
десятилетиями, и вы совсем забываете и природу,  и  то,  что  у  вас  было
когда-то детство, и то, что мать возила вас в деревню, и  то,  как  пахнул
свежескошенный клевер, когда вы были еще совсем девчонкой...
   Даже не знаю...
   Его взгляд как-то возвращал человека к самому себе, к тому глубокому  и
чистому, что, наверное, есть в каждом из нас и что наша повседневная жизнь
забрасывает мусором и загрязняет.
   Ведь, собственно говоря, в определенном возрасте мы все  начинаем  жить
постоянным ожиданием. Оцениваем каждый миг не по тому, что  он  сам  собой
представляет,  а  только  как  некое  преддверие  к  тому  хорошему,  что,
возможно, наступит в будущем.
   Но тогда, рядом с ним, я вдруг почувствовала, что живу  именно  сейчас.
Это ударило как открытие - я ведь живу!  Вот  то,  что  сейчас  происходит
вокруг меня, действительно происходит.
   И я другими глазами посмотрела на наш зал. Сначала был кабак как кабак.
Пласты дыма, разговоры,  и  пьяные  выкрики,  и  звуки  какого-то  вальса,
которые извлекал из рояля наш маэстро Адам. Все было слитно, все в  груди,
оглушающе и отупляюще. Но потом общий шум разделился на составляющие,  как
общий гул моря разделяется на голоса отдельных  волн,  когда  подходишь  к
самому берегу. Я услышала вальс, который играл Адам, и подумала о том, что
он талантливый пианист. Я увидела лицо одной из наших девушек за  соседним
столиком и подумала о  том,  что  если  бы  этой  девушке  сбросить  маску
притворства и лжи, то это было бы действительно  прекрасное  свежее  лицо.
Стало вдруг просто-просто и покойно, и хотелось, чтобы вечно лились  звуки
вальса, исполняемого лысым согнутым человеком с морщинистым лбом, и  вечно
длилась эта минута. Я сама сделалась молоденькой  и  простой  и  при  этом
знала, что я уже взрослая и стареющая женщина, но от  этого  мне  не  было
обидно.
   И неожиданную цену получило то,  как  мужчина  рядом  со  мной  бережно
подвигает мне тарелочку с рыбой, как он поднимает свою рюмку и  приглашает
меня пригубить вино, сделанное и доставленное  ко  мне  на  столик  трудом
многих незнакомых мне людей.
   Но тут на сцене, на фоне черного занавеса, возник  мосье  Валиханов,  и
Адам оборвал игру. Я встала.
   Во втором отделении у нас  все  "экзотические  танцы".  Мне  приходится
изображать какую-то африканку. Во  время  своего  номера  я  старалась  не
смотреть на него, но два раза ловила его  взгляд,  дружеский  и  чуть-чуть
сочувственный.
   По понедельникам мы кончаем рано - в час. Я задумалась: подойти к  нему
или нет? И решила не подходить. Но в глубине сердца у меня  была  надежда,
что завтра он тоже придет в "Черное солнце".
   Я переоделась, но пошла не домой, а села в метро и доехала до Эглиз  де
Пантэн. Я люблю иногда выбраться ночью  далеко  за  Внешние  бульвары,  за
окраину и брести по незнакомым улицам туда, где кончается город.  Доходишь
до  последнего  дома,  до  последнего  фонаря,  а  дальше  уже  начинается
безлюдье, темнота. Ничто... Кустарники, потонувший в поле одинокий огонек,
и кажется, будто за этой чертой неизвестность и другие законы, которых  ты
совсем не знаешь.
   Так и на этот раз. Я вышла  из  метро,  ночным  автобусом  на  Сен-Дени
доехала до самой окраины и вышла к последнему строящемуся дому. Не было ни
души, горела висящая на проводе лампа, где-то  наверху  ветер  шевелил  на
крыше отставший кусок железа.
   Передо мной лежало черное поле, а на другой стороне его, далеко-далеко,
почему-то стоял один  огромный  дом,  светясь  сразу  всеми  бесчисленными
окошками... И мне пришло в голову, что в том доме люди живут совсем не как
мы, а другой, полной, счастливой и какой-то немножко сказочной жизнью.
   Мне хотелось дойти до большого дома с сияющими окнами. Но, к сожалению,
туда не было дороги. Асфальт кончался. Начиналось  темное  поле,  грязь  и
канавы, в которых тускло поблескивала вода.
   Домой я добралась на такси в  начале  четвертого.  На  углу  Пуассоньер
стоял полицейский патруль, и, пока я  шла,  еще  два  раза  навстречу  мне
попадались полицейские машины. Оасовцы недавно передавали  по  подпольному
радио сигнал: "Скоро зацветут апельсиновые деревья". В  Париже  опасались,
что это знак к началу фашистского мятежа, и правительство нервничало.
   Из подвального этажа  отеля  пробивался  свет  в  комнате  Сэрелей,  и,
проходя мимо, я увидела, что муж и жена не спят, а работают. Мосье  Сэрель
был бледен, он сидел в рубашке с расстегнутым воротом, его руки  двигались
подобно машине.
   Этот Сэрель является едва ли не единственным из  знакомых  мне  мужчин,
кого я полностью и  глубоко  уважаю.  Он  всегда  верен  самому  себе.  Он
скромен, тих, его почти незаметно в доме. Но когда в Париже была  всеобщая
демонстрация против террористов ОАС,  на  Монмартре  во  главе  колонны  я
увидела его. Мосье Сэрель шел такой же спокойный и скромный, как всегда, а
в лацкане у него была ленточка Почетного  легиона.  И  оказалось,  что  во
время войны он был бойцом Сопротивления, прошел гестаповские  тюрьмы  и  в
лагере уничтожения был избран членом Интернационального комитета. А  потом
я видела его еще в ноябрьской демонстрации бывших узников фашизма,  и  там
он шел знаменосцем колонны...
   Я поднялась к себе на четвертый этаж.  В  вестибюле  мне  сказали,  что
заходил Жорж, а в комнате на полу я нашла подсунутую  под  дверь  записку:
"Был. Приду еще раз позже. Жди".
   Когда-то Жорж установил, что его  почерк  похож  на  почерк  Наполеона,
теперь видит в этом сходстве некое указание судьбы и кичится им.  Его  "р"
всегда отделяются от других букв и хвостиком чуть не  налезают  на  нижнюю
строчку. Вообще он суетен, лжив, весь поза и игра. Сегодня воображает себя
несбывшимся  великим  артистом  и   напропалую   врет   о   необыкновенных
способностях, якобы проявлявшихся у него в детстве. Завтра решает,  что  в
нем заложен гениальный  писатель.  (При  всем  этом  он  не  стесняется  и
украсть, если что плохо лежит.)  Последний  его  конек  -  патриотизм.  Он
прикидывается, что весьма озабочен будущим Франции, и произносит  туманные
речи о необходимости "действовать". У меня было подозрение, что он вступил
в "Союз армии и нации", и в этом подозрении я  укрепилась  тем,  что  раза
четыре видела его вместе с неким Дюфуром, относительно которого все знают,
что он связан с руководящим конспиратором ОАС полковником Аргу.
   В ту ночь мне противно было даже и думать о Жорже, и я  надеялась,  что
он не придет. Переоделась в домашнее платье и пошла в ванну, которая у нас
в конце коридора.
   Но когда я вернулась, в номере горел свет и за столиком сидели  Жорж  и
Дюфур. Жорж был слегка пьян, его короткие  черные  волосы  растрепались  и
торчали в разные стороны.
   Увидев меня, Дюфур вскочил и сказал:
   - Ага, вот и явилась наша крошка. Ну, оставляю вас вдвоем.
   Дюфур совсем молод, ему двадцать пять  лет.  У  его  родителей  усадьба
где-то под Ораном,  и  вообще  они  владеют  землями  в  Алжире.  Но  сына
постоянно можно видеть на Елисейских полях,  одетого  по  самой  последней
моде и всегда при деньгах. Он блондин, с ясными синими глазами на  дерзком
и очень красивом лице, хорошо сложен и  развращен  до  мозга  костей.  При
каждой встрече Дюфур считает  своей  обязанностью  поиздеваться  над  моим
ростом.
   Он подскочил, чтобы поцеловать мне руку, и я выдернула ее.  (Ростом  он
на полголовы ниже меня.)
   Он сделал шаг назад и театрально развел руки.
   - Что? Королева сердится?.. - Потом переменил тон: - Так, значит, Жорж,
мы договорились? Не подведешь? Слово джентльмена, да?
   Жорж, развалившись на стуле, смотрел на него пьяно  и  задумчиво.  И  я
тоже молчала. Встречаясь с Дюфуром, я как-то теряю дар речи и не знаю, чем
отвечать на его гнусности.
   - Ну, так как?
   Жорж поднял руку и жестом показал, что все будет в порядке. Тогда я еще
не знала, что именно должно быть в порядке.
   Дюфур издевательски поклонился мне, потрепал Жоржа по плечу, назвал его
счастливцем и ушел.
   Я стала стелить постель и тут поняла, почему они оба очутились у меня в
номере. Жорж был пьян не слегка, а вдребезги, и  Дюфуру  пришлось  довести
его ко мне. Жорж попробовал встать и опять рухнул на стул. Его не  держали
ноги.
   Постелив, я подошла к нему и увидела, что на столе лежит куча кредиток.
Там было около двух тысяч новых франков. Заметив мой взгляд,  он  поспешно
стал пьяными движениями засовывать их в карман куртки, не попадая туда.
   Я спросила, не принес ли он мне свой долг.
   - Какой д-долг?
   Он уже забыл.
   Я спросила, откуда у него деньги.
   Жорж тихо засмеялся,  потом  сделался  серьезным,  огляделся,  приложил
палец к губам:
   - Тс-с-с...
   Затем сказал голосом, вдруг совсем отрезвевшим:
   - Родина знает, кому из ее сыновей надо помочь.
   И снова рассмеялся.
   На другой вечер в  ресторане  всю  первую  половину  концерта  я  из-за
занавеса выглядывала в зал. Но его не было. Я чувствовала, что у  меня  от
этого даже лицо делается все темнее и темнее. Перед моим номером  одна  из
наших хористок спросила, здорова ли я.
   Подошел мой выход. Я начала петь, и в середине песенки мне  показалось,
что воздух как-то переменился вокруг и стало легче дышать.  Неподалеку  от
входа - тоже возле пальмы - за столик садился он.
   Я кончила номер, поспешно переоделась и чуть ли  не  бегом  направилась
через зал к нему.
   Он еще издали встал.
   Я подошла, протянула руку.
   Пожимая ее, он попросил разрешения познакомить со мной его друга.
   Тут только я поняла, что он не один. Рядом стоял еще мужчина,  которого
я не заметила со сцены, потому что его скрывали ветки пальмы.
   Я подняла глаза на этого второго. Сердце у меня на миг  остановилось  и
лишь потом опять застучало.
   У второго мужчины было удивительное лицо. Он тоже был гений.
   Это чувствовалось ясно-ясно.
   Даже не знаю, сказала ли я что-нибудь ему и услышала  ли  что-нибудь  в
ответ. Я была  ошеломлена,  опомнилась  только  через  некоторое  время  и
увидела, что сижу за столиком с ними двумя.
   У Второго был взгляд, который тоже проникал во  все  до  самой  глубины
вещей, проникал с симпатией и пониманием. Но он был чуть  жестче  Первого.
Жестче не в смысле жестокости или какой-то сухости характера, а  в  смысле
большей твердости черт его лица и  большей  определенности  того,  что  он
говорил. Они были разные - эти двое мужчин, -  и  оба  отмеченные  печатью
гения. Второй часто как бы замыкался в себе, уходил  от  нас  на  какие-то
мгновения, и тогда по его лицу проходили чуждые мне  озарения  и  тревоги,
которые он гасил, возвращаясь.
   Тому, кто в будущем прочтет эти записи,  сможет,  вероятно,  показаться
странным, что эти люди не спросили, как меня зовут,  и  не  назвали  своих
имен.  Но  тогда  я  ничуть  не  удивилась.  Почему-то  это  не  было   ни
оскорбительным, ни обидным, и я чувствовала, что так и нужно.
   Странно быстро прошло время, и на сцене снова появился мосье Валиханов.
   Я встала. Они тоже, и Второй спросил, не окажу ли я им честь провести с
ними весь сегодняшний вечер. У них есть еще  друзья,  они  остановились  в
Нейи и были бы очень рады, если б я согласилась навестить их.
   Я согласилась.
   После концерта мужчины подождали меня у входа в ресторан.
   Мы взяли такси и поехали по  ночному  Парижу.  Бульвары  уже  опустели.
Бесчисленные магазины безмолвно вполсилы светились  витринами,  вереницами
пробегали фонари, и темнели массы каштанов. По узким улочкам шофер пересек
Елисейские поля, по мосту Альма мы  переехали  на  ту  сторону  Сены.  Мой
Первый сказал, что, поскольку их друзья, пожалуй, еще  не  все  собрались,
можно еще немного проехаться по городу.  Мы  поехали  мимо  церкви  святой
Клотильды.
   Потом Первый взглянул на часы и попросил шофера ехать в Нейи.
   Мы опять проехали над черной Сеной по мосту  Пасси,  пересекли  широкую
авеню Фош и миновали Пор Дофин.  Слева  у  нас  был  неосвещенный,  темный
Булонский лес, справа - особняки. И у одного мы остановились.
   Видимо, эти люди сняли на время весь дом, потому что,  кроме  них,  там
никого не было.
   Мы поднялись на второй этаж. Там в большом круглом  вале  с  камином  и
развешанными по стенам старинными гобеленами сидели за столом трое мужчин.
И еще один - четвертый - поднялся по лестнице  почти  сразу  за  нами.  Во
всяком случае, он как раз  поспел  к  тому  м