найдет  способ  восстановить  кристалл и
повернет Копса обратно. Но обстановка такая, что у всех свои дела, каждому
жаль времени - вот, посмотрите, как бегут.
     Действительно,  никто не шел шагом по улице, за исключением, пожалуй,
зеленой молодежи.  С  жуткой  быстротой менялись на  стенах  домов  синие,
красные,  оранжевые рекламные надписи, вспыхивали витрины, показывая новые
товары,   которые  завтра  станут  устаревшими.  На  наших  глазах  машины
достраивали длинное здание  с  одного  конца,  а  на  другом уже  началась
перестройка.  Что-то гудело под ногами -  вероятно,  вели линию подземного
транспорта. Прохожие неслись бойкой рысью, некоторые даже в карьер.
     - Занятная история,  - сказал я. - Хотя бывает и похлеще. Эта штука с
феоназом  бросает  новый  свет  на  проблему  свободы  воли,  случайного и
необходимого.  Если в  антимире все происходит так же,  мир в целом скорее
всего детерминирован с самого начала...  А с другой стороны, может быть, и
нет.  Что,  собственно,  меняется?  Просто все удвоено,  и  только.  Меня,
правда, удивляет, почему путь в антимир проходит именно через кристалл.
     - Да потому,  что кристаллизм,  насколько я  понимаю,  лежит в основе
всего.  Видимо,  бытию в  большей степени,  чем об этом думали до сих пор,
свойственны  порядок,   симметрия  и  гармония.  Все,  что  мы  знаем  как
несимметричное,  является правой или там левой стороной чего-то такого, до
которого мы  еще не  добрались.  Всякому низу соответствует верх,  всякому
движению -  контрдвижение, этим и обеспечиваются вечность и бесконечность.
Думаю,  что существование - это вообще кристалл. Атом кристалличен, клетка
- кристалл,  но более сложный.  Наше Солнце -  кристалл,  и  вся Вселенная
тоже.
     Мы  остановились,  потому что  строители как  раз  перегородили улицу
глубокой канавой и  поставили переносной заборчик.  Внизу  кипела  работа,
что-то  укладывали,  готовясь через  несколько минут опять залить мостовую
асфальтом.
     - Меня,  между прочим, иногда злит, - сказал краснолицый задумчиво, -
что кто-то там, в антимире, мыслит и поступает совершенно так же, как я. В
мельчайших проявлениях дум и действий. Дублируется ведь все, иначе не было
б  такой точности совпадений.  Если я,  к  примеру,  желая вам  что-нибудь
сказать,  вдруг запинаюсь и начинаю новое,  то и там другой <я> в этот миг
делает точно так же.  От  этого не избавишься,  как ни вертись.  А  порой,
наоборот,  бывает приятно,  что я  не один,  что в  антимире есть такой же
горемыка,  у  которого на  руках повис второй Копс.  Что мы  думаем друг о
друге,  сочувствуем.  Хотел бы  я  встретиться со  вторым <я>,  но это,  к
сожалению, невозможно. Если б даже была новая феоназная линза и я бы полез
к ним,  в этот момент тот,  второй, вылез бы сюда... Кстати, я сейчас даже
не  вполне убежден,  что я  -  это я.  Может быть,  и  не два антимира,  а
бесконечное множество,  и  с  каждым  моим  путешествием сквозь кристалл я
попадал во все новые и новые.  Только в четных - как у нас, а в нечетных -
наоборот.
     Канаву перед нами начали заваливать.
     - А вам не кажется,  -  сказал я,  -  что,  может быть, и нет никаких
антимиров,  а  просто  феоназ обладал способностью менять всякое право  на
лево и процесс,  направленный в одну сторону,  на процесс, ориентированный
противоположно?
     Перегородку сняли, и мы двинулись дальше. Краснолицый молчал. На углу
был кинотеатр, молодежь валила туда валом.
     - Вот он! Смотрите! - краснолицый подался вперед.
     Действительно, возле билетерши мелькнула неуклюжая фигура моего юного
знакомого. Он подал билет и исчез в провале дверей.
     - Так я и знал, - сказал краснолицый, - опять не пообедал. - Он вдруг
вздохнул и  взял меня под руку.  -  Послушайте,  вот вы  -  этот инбридный
синтаксист,  что ли? Неужели вам не интересно? Ведь проблема, а? Направили
бы Копса назад, сами себе тоже могли бы устроить вечную молодость.
     Я  вынул из  его  ладони свою руку и  обнял его за  плечи,  увлекая к
скверу, где под липой как раз освободилось два места на скамье.
     - Очень интересно.  Но я  вас выслушал,  давайте теперь займемся моей
темой.  Кристалл  по  сравнению  с  этим  пустяки.  Вот  представьте  себе
ситуацию.  Сидит  человек,  чем-то  занимается,  предположим,  печатает на
машинке или собирает схему телеобонятеля.  И при этом бешено ревнует.  Как
вам кажется,  эта ревность материальна или нет?..  Не знаете. Или, скажем,
ваш случай - вы тоскуете по поводу того, что Копс не туда развивается. Так
вот,  если с помощью изобретенного мною аппарата,  который я, кстати, могу
продемонстрировать, эту вашу тоску...


__________________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 03/07/2000



   Север Феликсович ГАНСОВСКИЙ
   НОВАЯ СИГНАЛЬНАЯ

                                 Рассказ



     ...По всей вероятности,  тут что-то такое есть.  Хотя,  конечно,  это
глупая фраза,  почти мещанская.  Послеобеденная фраза,  которая говорится,
когда гости и хозяева немного осовели от сытости и,  перебрав все сплетни,
захотели <чего-нибудь для души>.
     Конечно,  дело не в том, что <что-то такое есть>. Просто наука еще не
дошла и  не раскрыла.  Я сам,  когда думаю об этом,  начинаю обвинять себя
чуть ли не в мистике.  Но не будем приклеивать ярлыки.  Это в конце концов
проще всего.  Давайте лучше припомним собственные ощущения.  Например,  на
фронте.
     Со мной такая штука была три раза и  один раз на Ленинградском фронте
в  сорок  первом  в  начале  сентября возле  Нового  Петергофа (теперь  он
называется Петродворцом).
     Мы  возвращались с  товарищем из  разведки и  шли по дороге так,  что
справа у  нас был Финский залив с  Кронштадтом где-то там,  в темноте,  за
волнами,  а слева -  кусты и заросли Петергофского парка.  Территория была
здесь прочно наша,  потому что  передовая проходила тогда примерно в  двух
километрах за  железной дорогой,  а  весь  парк был  набит нашими частями,
которые  постепенно  скапливались на  Ораниенбаумском плацдарме,  отступая
перед  превосходящими силами дивизий Лееба.  Мы  шагали беззаботно и  даже
автоматы закинули за спину. И вдруг я почувствовал, что в нас сейчас будут
стрелять.  Вот сию минуту.  Это была необъяснимая и  в  то  же время такая
сильная уверенность, что с криком <ложись!> я прыгнул на своего напарника,
ничего не ожидавшего, сбил его с ног и с ним вместе упал на асфальт. Сразу
же  над нами в  серой темноте бесшумными красными искорками из придорожных
кустов пробежала цепочка трассирующих пуль,  а  через миг как бы  отдельно
ударил звук автоматной очереди.  Конечно, мы тотчас открыли пальбу по этим
кустам, а потом бросились туда, но там, естественно, уже никого не нашли.
     Вот что это было такое,  что сказало мне, будто в нас кто-то целится?
Откуда возникла во мне эта уверенность,  когда мы шли по совсем спокойному
месту?  Но она действительно возникла,  потому что,  не кинься мы тогда на
асфальт,  обоих перерезало бы  через пояс,  утром нас нашли бы  на  дороге
задубевших,  с серыми лицами,  и после прощального жиденького винтовочного
залпа  ребята  из  соседней 7-й  морской  бригады,  нахмурившись и  молча,
закидали бы  нас землей в  братской могиле.  И  я  не мог бы сейчас ничего
вспоминать.
     Или,  скажем,  другой случай.  В сорок втором году под Калачом, когда
против нас стояла 8-я итальянская армия...
     Хотя нет.  Не  надо.  Не  будем отвлекаться и  перейдем к  тому,  что
произошло с Колей Званцовым,  к той истории,  которую он рассказывал нам в
Ленинграде  зимой  сорок  третьего  года  в  здравбатальоне на  Загородном
проспекте, в большом сером здании напротив Витебского вокзала. (Теперь это
здание стоит не только напротив Витебского вокзала,  но и  напротив нового
ТЮЗа,  нового Театра юных зрителей,  построенного взамен того,  что был на
Моховой.)  Мы  находились  тогда  в  здравбатальоне,   куда  человек,  как
известно,   попадает  из  госпиталя,   когда,   собственно,   госпитальное
обслуживание ему уже не нужно,  но какая-нибудь рана не совсем затянулась,
требует перевязок,  и сам он не вполне готов нести воинскую службу.  Днем,
кто не был освобожден,  занимался боевой подготовкой -  изучением оружия и
строевой.  А  вечером,  лежа на деревянных топчанах,  мы рассказывали друг
другу,  что кто знал, видел и слышал. О том, как пригород Ленинграда Урицк
шесть раз в рукопашном бою переходил из рук в руки,  о Невской Дубровке, о
переправах на Волге, о боях под Моздоком, о всяком таком. Почему-то мы все
толковали о войне.  Возможно,  оттого, что сами были тогда в тылу. Это уже
замечено:  во  время  войны на  передовой бойцы редко говорили о  боях,  а
больше о  прошлой,  довоенной жизни,  если  выдавалась тихая минута.  А  в
госпиталях и на отдыхе всегда вспоминали передовую.
     Такими вечерами Николай Званцов и рассказал нам,  что с ним произошло
однажды.  Впрочем,  даже не  <с ним>,  а  скорее,  <через него>.  Какая-то
странная сила,  новая,  неизвестная нам способность организма сделала, так
сказать, свое дело и ушла.
     Это  было в  мае сорок второго года,  во  время нашего наступления на
Харьков  с   Изюмского  выступа.   Операция,   как   известно,   оказалась
неподготовленной.  Из  района Славянска немцы перешли в  контрнаступление,
ряд дивизий наших 6-й,  9-й  и 57-й армий попал в окружение и с боями стал
пробиваться назад, за Северский Донец.
     Званцов служил в пулеметно-артиллерийском батальоне, и в конце мая их
рота две недели держала оборону возле одной деревушки, название которой он
забыл.  Обстановка сложилась тревожная.  На  участке роты  было  тихо,  но
впереди  происходили какие-то  крупные  передвижения.  Орудийная  канонада
доносилась уже  с  флангов,  было  известно,  что  соседний полк  разбит и
отступил.  Назревала опасность захода противника в тыл,  ждали приказов из
дивизии, но связь была прервана.
     Местность кругом обезлюдела,  и  сама деревня,  в  которой они заняли
оборону,  уже не существовала как населенный пункт.  Сначала ей досталось,
еще  когда немцы в  сорок первом взяли Харьков и  в  этом краю шли крупные
бои.  А  случайно уцелевшие тогда дома окончательно дожгли эсэсовцы из 4-й
танковой армии,  отступившие во время нашего недавнего прорыва к  Мерефе и
Чугуеву.
     Так что деревня представляла собой лишь пожарища и  развалины,  там и
здесь  начинавшие зарастать кустарником.  Был  один-единственный кирпичный
полуразрушенный дом,  где разместился КП роты и где в подвале ютились двое
оставшихся в живых и не эвакуировавшихся жителей -  старик лет шестидесяти
пяти и его глухонемая дочка. Старик делился с бойцами картошкой, которой у
него в  подвале был  насыпан немалый запас.  Он  был еще довольно крепкий,
вместе с дочкой рыл с солдатами окопы и помогал копать позиции для орудий.
     Вот тогда-то,  в той деревне, с Николаем и начались странности в виде
его удивительных снов.  Впрочем,  вернее,  не совсем так,  поскольку это в
самый первый раз  проявило себя,  когда однажды утром командир роты послал
Званцова в разведку.
     Николай и  еще  один  боец,  Абрамов,  пошли,  чтобы  уточнить,  где,
собственно,  находится противник.  Они прошагали около пяти километров, не
обнаружив ни  своих,  ни  чужих,  а  потом за небольшим лесочком,  лежа на
высотке,  услышали  шум  приближающихся танков.  Машины  показались  из-за
рощицы.  Званцов узнал наш быстроходный Т-70 и с ним две тридцатьчетверки.
Это  мог  быть взвод танковой разведки,  и  Николай решил подождать,  пока
танки подойдут поближе, затем остановить их и выяснить общую обстановку.
     Они с Абрамовым лежали и ждали,  и вдруг Званцов почувствовал, что не
одни они наблюдают за танками,  что еще и другие внимательные глаза - и не
одна  пара  глаз,  а  множество -  следят  за  приближающимися машинами  и
рассчитывают расстояние до них. Это чувство будто ударило его в голову, он
обернулся и,  пошарив взглядом по  местности,  показал Абрамову на  другой
лесок метрах в двухстах от них.  Они стали туда вглядываться,  и оба сразу
увидели,  как  из-за  кустов  едва  заметно  приподнялся  ствол  <змеи>  -
противотанковой немецкой пушки,  которую на фронте так называли за длинный
тонкий ствол и маленькую головку дульного тормоза.
     И  сразу грянул первый точный выстрел,  просверливая воздух,  полетел
снаряд.  Головной Т-70 вздрогнул,  башня покосилась,  танк дохнул огромным
клубом черного дыма,  и  Николай Званцов почти физически ощутил,  как там,
внутри,  в  миг взрыва боеприпасов в дикой ярости высоких температур разом
испепелились три тела,  разом оборвались мысли, страхи, храбрости, планы и
три русских парня перестали быть.
     Званцов с Абрамовым вскочили и закричали, как будто этим криком могли
чем-нибудь  помочь  танкистам,  но  потом  опомнились и  легли,  чтобы  не
обнаружить себя.
     Бой между тем разгорался. Противотанковая батарея, сделавшая засаду в
леске,  открыла беглый огонь по двум оставшимся танкам.  Тридцатьчетверки,
отстреливаясь, стали разворачиваться.
     И  тут Николай опять почувствовал,  что еще новая группа людей сверху
видит и  их двоих,  и батарею,  и танки.  Он дернул Абрамова за руку,  они
скатились с  высотки в  канаву.  И  вовремя,  потому что  над ними плыл на
небольшой высоте <Юнкерс-88>,  и  по  песчаному гребню канавки сразу легла
строчка ямочек со стеклянными капельками внутри, которые образуются, когда
в песок попадают на большой скорости пули из крупнокалиберного пулемета.
     И  тут же,  вот в  этот самый миг,  Званцов непонятным и непостижимым
образом ощутил всю картину боя. Он ощутил ее как огромный пространственный
многоугольник с движущимся верхним углом -  ревущим самолетом, с углами на
поверхности  земли  -  противотанковой  батареей  немцев,  где  щелкали  и
перекатывались на  лафетах  стволы  орудий,  железно  рокочущими  танками,
уходящими от  обстрела,  им самим с  Абрамовым и  последним углом -  нашей
танковой группой  из  десятка  машин,  которые молча  прятались в  дальнем
редком леске,  но были уже обнаружены с  <юнкерса>.  (Он твердо знал,  что
танки там есть, хотя и не мог понять, почему, как и чем он это чувствует.)
     Углы   гигантского,   перемещающегося   над   землей   и   по   земле
многоугольника были  связаны  отношениями,  и  именно  отношения  каким-то
образом давали Званцову возможность ощущать себя.  Артиллеристы фашистской
батареи хотели расстрелять тридцатьчетверки,  танкисты рвались уйти из-под
огня,  командир <юнкерса> видел танки в дальнем лесу и намеревался бомбить
их, а его пулеметчик жалел, что не попал в две маленькие фигурки на опушке
леса,  которые были Званцовым и Абрамовым. Все эти стремления, намерения и
сожаления проходили через сознание Званцова и  все  происходящее скрепляли
для него в  одно.  Как будто он  получил еще новое,  добавочное внутреннее
зрение.
     И не только это.
     Он знал,  что происходит,  на какой-то миг был способен и предвидеть,
что будет происходить.
     Он знал наперед,  что два танка повернут не в сторону рощицы,  откуда
вышли,  а двинутся открытым местом на дальний лес.  И действительно,  едва
Званцов почувствовал это, передний танк стал отворачивать от деревьев.
     Званцов  знал,  что  <юнкерс>  не  будет  теперь  охотиться за  двумя
танками,  а пойдет на лес,  и,  как бы слушаясь его, самолет взял правее и
двумя секундами позже повернулся через крыло и  стал  падать в  пике  там,
вдали.
     Он знал, что батарея сейчас начнет огонь рубежами, и прежде чем успел
осмыслить это  свое  знание до  конца,  <змеи> прекратили прямой огонь  по
танкам и начали пристрелочные выстрелы впереди.
     Каких-то  несколько мгновений Званцов понимал все за  всех.  Он видел
такое,  чего  нельзя увидеть зрением,  читал все  мысли в  пространстве на
несколько километров и  чувствовал не  только настоящее,  но  и  ближайшее
будущее.
     Потом это кончилось, и он снова стал самим собой.
     Танки скрылись за холмом,  батарея замолкла. Разведчики по-пластунски
добрались до леска и пошли в часть доложить обстановку.
     И   целый  день   потом  Званцов  размышлял  об   этом   удивительном
многоугольнике и  о том,  каким же образом он мог видеть и чувствовать то,
что не доступно ни глазу, ни чувству.
     А после начались сны.
     Первый он  увидел в  тот же  вечер,  когда лег на  полу в  доме,  где
помещался их ротный КП.
     Причем сон был очень сильный, отчетливый и явственный.
     Званцову приснилось, будто он находится в большом красивом саду. Даже
не в  саду,  а  в  парке,  наподобие Гатчинского парка под Ленинградом,  с
большими,  столетними деревьями.  Сбоку, за поляной, был виден двухэтажный
дворец,  чистый и  хорошо отремонтированный,  а  прямо  перед  ним,  перед
Званцовым,  стоял маленький домик без  окон.  Даже не  домик,  а  какой-то
облицованный мрамором куб  с  дверкой в  нем.  Этот домик,  или  куб,  был
обнесен чугунной узорчатой невысокой решеткой.
     Начав видеть сон - а он понимал, что тут именно сновидение, а не явь,
- Званцов каким-то краем сознания подумал,  что ему повезло с этим сном, и
обрадовался,  что хотя бы во сне отдохнет немного в таком прекрасном саду.
А отдохнуть ему хотелось, поскольку он был на фронте уже почти одиннадцать
месяцев, отступая в боях от самой границы, и даже на переформировках нигде
не задерживался больше чем на неделю.
     Но  очень скоро в  ходе сна он  понял,  что тут будет не  до  отдыха,
поскольку все разворачивалось не так, как ему хотелось бы.
     Он,  Званцов,  стоял,  широко расставив ноги.  Вдали послышался рокот
мотора,  в  парк  въехал большой открытый грузовик с  молочными блестящими
бидонами.  Грузовик остановился.  Два человека, приехавших с ним, отослали
шофера прочь и подождали, пока он уйдет. Потом они открыли борт и поспешно
стали сгружать тяжелые, наполненные бидоны.
     В  руке  у  Званцова оказалась связка  ключей.  Он  открыл  калитку в
чугунной ограде,  затем дверь в  домик.  Внутри была небольшая комната без
окон,  а в полу -  люк, куда вела широкая винтовая лестница. Званцов, а за
ним люди с тяжелыми бидонами спустились вниз,  в новое помещение. Здесь на
невысоких постаментах стояло пять или шесть дубовых гробов.
     Дальше пошло уже совсем необъяснимое.  Званцов и  люди,  которыми он,
по-видимому,   руководил,  стали  снимать  крышки  с  гробов,  оказавшихся
пустыми.  Молочные бидоны все  были  снесены вниз.  Один из  мужчин открыл
первый  бидон,  и  Званцов увидел,  что  в  бидоне  никакое не  молоко,  а
разобранные на части автоматы с дисками.
     Это  до  того удивило Званцова,  что  он  проснулся.  Он  проснулся и
увидел,  что в двух шагах от него,  тут же в КП,  на полу сидит незнакомый
ему человек в  большой фуражке и глядит на него широко раскрытыми светлыми
и даже какими-то жадными глазами.
     Миг  или  два  они смотрели друг на  друга,  затем человек в  фуражке
погасил глаза и отвернулся.  Званцов был озадачен появлением незнакомца на
КП роты.  Но в  остальном в комнате все было в порядке.  Мрачный лейтенант
Петрищев,  командир роты,  сидел,  как обычно,  за столом, склонившись над
картой, освещенной горящим куском немецкого телефонного провода. Разведчик
Абрамов спал  на  единственной постели,  лежа  на  спине,  раскинув руки и
раскрыв рот.  И все другие на КП тоже спали,  а в окне было видно звездное
небо и чернела фигура часового, опершегося на винтовку.
     Званцов повернулся на другой бок,  закрыл глаза,  и тотчас включилось
продолжение сна.  Но  как бы  после перерыва.  Теперь он  находился уже во
дворце.  Это можно было понять по тому,  что он стоял в  комнате,  а через
окно был виден тот же  сад с  аллеями и  клумбами.  Рядом со Званцовым был
седой  господин в  зеленом пиджаке,  брюках гольф и  высоких зашнурованных
ботинках (во  сне  Званцов определил для  себя  этого  человека именно как
<господина>,