тер   переменный.
Генеральный курс NNW. Прошли 81 милю. В час дня видели  вдалеке  несколько
фрегатов и еще каких-то птиц. В два часа вахтенный матрос видел на  севере
землю. Я приказал идти к ней в крутой бейдевинд..."
   Эх, счастливый он был - капитан Кук! "Я приказал идти к  ней  в  крутой
бейдевинд". Почему я не родился двести лет назад?..
   Настроение у  меня  никуда.  На  пляж  уже  давно  не  хожу,  чтобы  не
встречаться с темп. После обеда от нечего делать таскался по улицам, потом
пришел на автобусную станцию и сидел там часа полтора. Просто  смотрел  на
приезжающих и вообще на людей.
   Вот теперь я думаю: я хочу стать великим человеком и сделать что-нибудь
такое   большое,   замечательное.   Или,   в    крайнем    случае,    буду
путешественником. Исследовать тайгу или какие-нибудь острова. Но  я  ни  в
коем случае не хочу быть бухгалтером, диспетчером  на  автобусной  станции
или кондуктором.
   А другие?
   Вот тут на станции весь день  вертелся  милиционер.  Белобрысый  такой.
Толстенький. Я за ним долго следил.
   Сначала он  стоял  и  смотрел,  как  пришел  автобус  и  как  оттуда  с
чемоданами и корзинами  выходили  пассажиры.  Потом  почти  все  пассажиры
разошлись, шофер с кондукторшей ушли в  диспетчерскую.  На  площади  стало
совсем пусто.
   Милиционер вздохнул, одернул гимнастерку. Подошел к чистильщику сапог и
долго смотрел, как тот резиновым клеем  приклеивает  заплатку  на  галошу.
Опять вздохнул, спросил что-то у чистильщика. Тот кивнул. Милиционер  взял
щетку и обмахнул сапоги. Но они и так были чистые.
   Потом  вдали  послышалось,   как   идет   новый   автобус.   Милиционер
приободрился, опять одернул гимнастерку, расправил плечи и  пошел  к  тому
месту, где автобус останавливается. И снова все сначала.
   Так  неужели  же  он,  когда  был  молодой,  так  и  мечтал   сделаться
милиционером здесь, в Асабине? Неужели ему не хотелось стать Гагариным?
   А другие?
   Продавщица газированной воды! Ведь не может же быть, чтобы  она  так  и
собиралась с самого начала: "Вам с сиропом или без сиропа?"  А  портной  в
пошивочном ателье, а кондукторша автобуса? Разве они не мечтали быть,  как
Тур Хейердал?
   Значит, выходит, что почти все люди - это те, кто сдался и примирился.
   Неужели это и есть жизнь?



   2

   Из письма Н.Г.Коростылева своему другу:
   "...Теперь относительно того, о ком ты знаешь. (Я нарочно  не  упоминаю
имени, так как запретил дома называть его и даже для себя самого в  письме
не хочу нарушать этот запрет.) Несмотря  на  то  что  внешне  на  людях  я
спокоен, в действительности, о чем бы я ни думал, он постоянно  внизу  под
этими мыслями. Поэтому, если тебе напишут, что вся история не произвела на
меня никакого впечатления, знай, что это неправда. Впрочем, ты и  сам  так
подумал бы.
   Прав ли я? Может быть, и не прав, но не мог поступить иначе. Мне есть в
чем себя  винить.  Я  отлично  знаю,  что  во  многом.  Но  обстоятельства
сложились так, отношения его со мной и с другими вылились в  такую  форму,
что у меня уже не было выбора, который, очевидно, мог быть еще год или два
назад.
   Андрей Васильевич, я постоянно думаю, что у него есть в  голове.  Какая
руководящая страсть, какая главная мысль? По-моему, это  тщеславие.  Чтобы
угодить ему, он способен, если приведет случай, на подвиг,  если  приведет
другой, на преступление.  По-видимому,  получилось  так,  что  в  какой-то
момент ему стало очень важно каждый день, хотя бы даже  самыми  маленькими
подачками,  но  утолять  свою  страсть.  Позже  эта  необходимость   стала
возрастать, он уже не мог жить без  нее  и  начал  жертвовать  для  своего
тщеславия всеми другими ценностями характера.  Понимаешь,  это  похоже  на
человека, который, сделав какое-нибудь маленькое хорошее дело, выпрашивает
похвалы, отлично понимая при этом, что самое  выпрашивание  больше  роняет
его в глазах собеседника, чем он был возвышен своим делом.  Но  ему  важно
слышать, как его хвалят.
   Не знаю, до чего он может  дойти,  оставшись  один.  Боюсь,  до  всего.
Поэтому у меня такая просьба: если он к тебе придет, не принимай  его.  Не
впускай в дом. Я сознаю, что это тяжело, но просто не впускай. Что  бы  он
ни говорил. Не впускай, если он заявит, что приехал от меня.  Не  впускай,
если он скажет, что болен и умирает. Как это ни трудно, но сделай это  для
меня...
   Ты, наверное, хочешь знать, как моя работа?
   Пока плохо. Больше  того,  сама  лаборатория  закрыта  по  распоряжению
Алексея  Ивановича.  Именно  закрыта.  Было  заседание   ученого   совета.
Выступали Алексей Иванович, Ратнер  и  Брюшков.  И  все  говорили  в  духе
статьи, которая  ими  же  была  и  написана.  Конечно,  это  лишь  желание
обезопасить себя на тот случай, если в академии решат, что время и большие
деньги были истрачены напрасно. Причем формально они правы, так как работа
шла уже много лет, и видимых, бросающихся в глаза успехов нет.  Но  только
формально. А на самом деле Алексей Иванович не может не понимать, что  нам
теперь недостает всего лишь одного звена, одного усилия, и  все  покатится
под гору, понесется лавиной. Я молчал во время  обсуждения,  а  когда  мне
дали слово, ограничился только одним вопросом: представляют ли  они  себе,
что  будет,  если  мы  действительно  найдем  способ?   Алексей   Иванович
облегченно вздохнул - он был рад, что я не стал спорить, потому  что  и  в
самом деле любит меня и всех нас, и примирение зажурчал, что все мы  имеем
право на мечту и ошибки...
   Но так или иначе лаборатория закрыта, лаборантку Зоечку у меня взяли, а
сам я вновь переведен на искусственное сердце, где и без меня полный  штат
и где отлично справляется с делом известный тебе Петров.
   Знаешь, Андрей Васильевич, ты был действительно прав,  когда  три  года
назад после  того  семинара  сказал,  что  у  Алексея  Ивановича  эрудиция
полностью заменила необходимость мыслить. Это верно: он все знает и ничего
не понимает. Он занял большое место в  науке  еще  в  эпоху  робких  шагов
биологии, и теперь ему кажется, что всякое посягательство на концепции его
учителей подвергает сомнению даже  не  то,  что  его  собственный  научный
авторитет, а просто его право на занимаемую должность. Ему и в самом  деле
мнится, будто наука может  функционировать  лишь  до  той  поры,  пока  он
является нашим руководителем... Хотя, с другой стороны, в истории  с  этим
же самым Петровым он вел себя хорошо...
   Вообще не знаю.  Возможно,  что  во  мне  сейчас  говорят  естественное
раздражение и как бы неостылость после  заседания  совета.  Одним  словом,
забудь, пожалуй, то, что сказано выше.
   Я написал это и сразу почувствовал неловкость и неуверенность...
   Ты спросишь, а как же я. Представь себе, ничего. Во-первых, большинство
в институте стоит все-таки на нашей стороне. Скромно и молчаливо пока,  но
на нашей. А во-вторых, я и сам  теперь  ощущаю,  что  нужен  был  какой-то
перерыв. Это совпадение, но сейчас важнее не опыты, а работа  интуиции.  Я
спокойно пошел в группу сердца, переместил  все  эти  вопросы  куда-то  на
задние дворы сознания и жду, что там будет совершаться.
   Сейчас самое главное - какая-то  новая  точка  зрения,  какое-то  новое
понятие, которое зрело еще у  нас  с  тобой  и  теперь  вот-вот  готовится
прорваться у меня. Даже не знаю, как тебе лучше объяснить. Ну,  что-нибудь
вроде понятия осмоса, например. Но,  конечно,  не  осмос,  а  что-то,  что
позволит нам привести в движение данные опытов, оперировать  ими.  Единица
мышления... То есть, конечно, не единица мышления, а новая связь,  которая
есть у природы, но нами еще не познана. Но как  только  она  сформируется,
так сразу и оборвется та самая лавина.
   Поэтому ты не впадай в ярость, не срывайся со всех дверей и не хватайся
за телефонную трубку, чтобы заказывать билет в Москву. Лаборатория закрыта
временно, способ, о котором мы  с  тобой  мечтали,  как  бы  существует  в
природе и просто еще не прорвался к нам. Но он  уже  стучится  оттуда,  из
глубины Непознанного, и мы с тобой  обязательно  переживем  счастье  этого
открытия.
   Ты знаешь, мы всегда совестились произносить высокие слова, по если это
будет сделано, то оно будет действительно для нашего народа  и  для  всего
Человечества...
   Да, вот еще  -  знаешь,  очень  меня  удивил  мой  Миша  Мельников.  На
обсуждении он высказался против продолжения  опытов.  Честно  говоря,  для
меня это был удар. Ты ведь помнишь, как вообще я к нему относился и  какие
надежды возлагал на его прекрасный ум. Но он не только высказался  против,
а позже отказался помочь в последнем опыте, который я хотел поставить. Все
это было самое неожиданное и непонятное.
   И, наконец, последнее. Не беспокойся лично обо мне. Болезнь  как  будто
бы отступает. Неделю назад я советовался с врачами, и получается, что  все
это может еще тянуться неопределенно долго. Пока что я взял отпуск  и  еду
отдыхать. То есть, собственно, я бы не брал отпуска, но  Алексей  Иванович
меня насильно заставил. Требует, чтобы я лечился".



   3

   Ходил по берегу налево - исследовал  обрывы.  Нашел  два  замечательных
места. Во-первых, заброшенную дачу. А во-вторых,  такой  залив,  где  вода
кипит и вся в водоворотах.
   Этот залив километрах в семи от нашего поселка.  Я  шел  по  берегу,  и
сначала все цивилизация попадалась: обрывки газет  на  гальке,  консервные
банки и всякое такое. А потом  цивилизация  кончилась.  Просто  море.  Вот
здорово было! И море-то совсем другое. Галька  гораздо  крупнее,  и  много
камней больших. Гнилью пахнет от водорослей. Но все  равно  ветер  свежий,
крепкий, бодрящий. Чаек много. Как идешь, они все время но камням бегают.
   А возле залива галечный пляж совсем исчезает,  и  волны  бьют  прямо  в
скалы. Я вижу такое дело, стал тогда подниматься наверх, чтобы  это  место
обойти. Тропинку нашел. Влез на скалы,  смотрю,  подо  мной  вроде  фиорда
норвежского. Вода внизу черная,  глубокая,  дна  не  видно.  И  волны  так
здорово стучат, что весь воздух дрожит...
   Наша хозяйка сказала, что в атом заливе два спортсмена утонули. Заплыли
туда, а обратно никак из-за волн. И наверх не влезть на скалы.
   Это место "Вероникин обрыв" называется. А тот  дальний  берег,  который
оттуда видно, синий, - это уже Турция.


   Каждый день теперь вижу того милиционера. Он  через  дом  живет.  Утром
зарядку  делает,  бегает  по  участку  в  одних  брюках.  Смешной   такой,
толстенький.  Хозяйка  говорит,  он   весной   двух   бандитов   задержал.
Вооруженных.
   Даже не верится.


   Сегодня я почему-то думал про своего отца. Я его и не  видел  ни  разу,
потому что он погиб в 45-м году при штурме Берлина. Я родился, а он  через
месяц после этого погиб, 28 апреля, на улице Франкфуртерштрассе.
   Так что от отца остались только фотографии, письма, стихи,  которые  он
маме сочинял. И еще из части прислали маме  его  три  ордена  и  обгорелый
красный флажок с тапка.
   На фотографиях он совсем молодой. Одна есть такая, где он в курточке  с
"молнией"  сидит  возле  приемника,  который  сам  собрал.  Лицо  у   него
смешливое, а на затылке хохолок. Я так и чувствую,  что  он  этот  хохолок
слюнил-слюнил, а перед тем как фотографироваться, он опять встал. Тут ему,
кажется, семнадцать лет... Потом уже  идут  военные  карточки.  Последняя,
которую он прислал из немецкого города Кюстрина. Тогда  ему  двадцать  два
было. Но выглядит он куда моложе.
   Раза два в год или  три  мама  смотрит  на  эти  фотографии  и  плачет.
Подождет, пока я лягу, сядет  у  стола,  разложит  на  скатерти  карточки,
письма, ордена, и в глазах у нее слезы. Долго сидит.
   А мне так странно-странно, что у, меня отец совсем мальчишка...


   Кончилось мое счастье с этой дачей. Приехали туда. А я уж так привык  -
просто ее за свою считал. С утра книжки возьму, бутерброд в карман суну  -
и туда. Даже купаться там приучился в этом бассейне. Потому что  он  почти
полный набрался от дождя.
   И сегодня вот пришел. Жарища была ужасная, поэтому я  прямо  в  бассейн
залез. Купаюсь и вдруг замечаю, что дверь-то в доме открыта. У  меня  даже
сердце как-то сжалось сразу.  Не  пойму,  как  это  я  раньше  не  увидел.
Наверное, потому что о другом думал.
   Одним словом, я и сообразить не  успел,  что  к  чему,  вдруг  из  дома
выходит мужчина с собакой. Лицо не старое, но злое такое, и весь седой.  И
смотрит на меня. А собака рвется ко мне, но он ее держит. Говорит:  "Тубо,
Линда. Тубо".
   Потом слышу еще голос:
   - Что там, папа?
   И девчонка тоже выходит на Крыльцо. Лет шестнадцати. В синем халате.  В
руках у нее тряпка. Наверное, убирала там внутри.
   Я, правда, этой собаки совсем не испугался.  Она  была  породы  боксер.
Рыжая такая, большая, курносая, и щеки висят, как у Черчилля. Я эту породу
знаю, они совсем добрые. У нас в Москве в квартире у одной есть, Шелька ее
зовут. Так она не то чтобы охранять имущество, она, наоборот, все  вынесет
и раздаст. И эта собака, пожалуй, ко мне  рвалась  не  чтобы  укусить,  а,
скорее всего, хотела подпрыгнуть, и лизнуть, и вообще поиграть со мной.
   Короче говоря, они все на меня смотрят, а я - на них. Растерялся.
   Довольно долго - с минуту. И не знаю, что мне делать. Вылезать  или  не
вылезать? Сказать "здравствуйте" или не надо?
   Потом все-таки вылез и начал одеваться. Молча прыгаю, в  брючину  ногой
никак не могу попасть. Всегда у меня так - тороплюсь, обязательно затрет.
   Девчонка смотрела, смотрела и ушла. А мужчина с собакой так  и  стояли,
пока я одевался. Он ее все удерживал. Хотел, наверное, сделать такой  вид,
будто она очень опасная и злая.


   Эта девочка с дачи  красивая  удивительно.  Куда  там  до  нее  Тамарке
Коньковой и даже Але. Никакого сравнения. У нее глаза большие-большие -  я
еще и не видал таких  -  и  какого-то  ультрамаринового  цвета.  Лицо  как
мраморное, брови резкие, суровые.  И  держится  она  замечательно.  Другие
красивые девчонки задаются - спасу нет. А она ничуть.  Пришла  сегодня  на
пляж, разделась на самом бережку, выкупалась. Потом подошла  к  ребятам  -
они сегодня в кружок играли - и просто так говорит:
   - Здравствуйте, можно с вами?
   И меня увидела вдалеке и тоже кивнула!
   - Здравствуй.
   Как будто мы с ней хорошо знакомы.
   Я даже  растерялся.  Не  кивнул  ей,  а  только  откашлялся.  Не  сумел
поздороваться.
   И другие тоже растерялись. Даже Игорь этот нахальный. У них как-то тихо
стало в кружке. То все орали, хохмили, а тут все сразу умолкли.
   Это потому, что она такая  красивая.  Мне  даже  как-то  вдруг  грустно
стало. И всем другим, по-моему, тоже. На некоторое время.


   Опять у меня несчастье. Только что такую гадость свалял, что  сам  себя
ненавижу.
   Скучно одному, пошел я  гулять  по  берегу  по  направлению  к  обрыву.
Шел-шел, настроение такое хорошее было. И вдруг вижу,  внизу  под  скалами
эта девочка сидит. В синем халате. И собака рядом  лежит,  морду  на  лапы
положила.
   Они, наверное, прямо с дачи спустились. Тут их дача как раз наверху.
   Я даже испугался, хотел повернуть обратно. Потому что я все эти  дни  о
ней думал, но она ни разу больше на пляж не приходила.
   А тут сидит, такая грустная. Коленки руками обняла и на море смотрит.
   И там слева скалы, справа море, и только узенькая полоска гальки.
   Хотел я назад повернуть, собака меня увидела. Вскакивает, и ко  мне.  И
Таня, конечно, сразу обернулась - ее Таней зовут.
   Собака мчится, галька брызгает из-под задних ног.  Но  я-то  ничуть  не
испугался. Только сделал шаг в сторону, чтобы она меня с ног не сбила. Она
проскочила, развернулась - и на меня. Сама скачет, хвостом виляет - у  них
обрубленные такие хвосты, коротышечки. Хочет в  лицо  меня  лизнуть.  Один
раз, правда, достала. Носом здорово стукнула, даже губу ушибла.
   Тут Таня подбежала, оттащила ее за ошейник. Поздоровались мы  и  как-то
разговорились. Познакомились. Я ей сказал, как меня  зовут.  Она  сказала,
как ее. Она тоже из Москвы. Учится в десятом классе.
   И вдруг я ей стал рассказывать про московские рестораны.  Даже  сам  не
знаю почему. Стал вдруг врать, чти я в "Национале" был, и в "Праге",  и  в
"Гранд-Отеле".
   Прямо убить себя хочется... Причем вру и чувствую,  что  она  понимает,
что я вру. И даже хуже: она понимает, что я понимаю, что она понимает, что
я вру.
   Не знаю, до чего бы я дошел, если бы ее сверху отец  не  крикнул.  Тот,
седой.
   Она, когда уходила, так странно  посмотрела  на  меня.  По-моему,  даже
жалостливо...
   Эх, совсем не так надо жить, как я живу! Гордым надо быть, ни с кем  не
разговаривать. Гимнастикой  нужно  заниматься  но  утрам,  а  то  я  опять
забросил...
   Танин отец утопил собаку.
   Как вспомню, даже жутко делается. Я там над морем гулял возле их  дачи.
Смотрю, он выходит из дома, а на руках у него что-то большое, желтое.  Над
забором хорошо видно было - у них заборчик низкий. И визг раздается такой,
как будто ребенок плачет. Вижу, собака, Линда.
   Он кладет ее на землю. Она бьется, но лапы у нее связаны.  Он  над  ней
склонился - у меня даже внутри все похолодело. Показалось, что он  ей  шею
чем-то перепиливает. Но потом смотрю - это он ей затянул  голову  тряпкой.
Затянул,  поднял,  подошел  к   бассейну,   и   туда.   Брызги   полетели.
Постоял-постоял, пока она билась там на дне. Потом руки отряхнул и пошел в
дом.
   А Таня вовсе и не показывалась.
   Я так испугался - минут пять с места не мог сойти.
   Неужели он ее утопил за то, что она добрая и не может охранять дачу?


   Сегодня опять поссорились с матерью. И все из-за Марьи Иосифовны.
   Сидели в саду, пили чай. И снова она начала: почему  я  локти  на  стол
кладу, почему сижу ссутулившись, почему молоко не пью.  Я  не  выдержал  и
сказал, чтобы она своими делами занималась.
   Мать сразу вскакивает:
   - Миша, сейчас же извинись.
   Я говорю:
   - Была охота.
   И пошло. В конце концов, я встал, ушел в нашу комнату  и  завалился  на
койку. Не поел даже, хотя есть здорово хотелось.
   Полчаса полежал, - они там в саду  все  разговаривали,  но  о  чем,  не
слышно было. Потом мать входит.
   - Миша, ты извинишься или нет? Только  трус  боится  признать,  что  он
неправ.
   Я разозлился и говорю:
   - Да иди ты...
   Чуть к черту ее не послал. Но сдержался. Она  побледнела,  губы  у  нее
запрыгали, и вышла из комнаты. Теперь дня три не будем разговаривать.
   Вообще последний год мы ссоримся чуть ли не через день.  По-моему,  она
меня не понимает. Ей все кажется, что человек должен постоянно  что-нибудь
делать. Кончил уроки, хватай сразу фотоаппарат и начинай  снимать.  Сделал
несколько  снимков,  не  задумывайся  ни  секунды  и  берись   за   чтение
художественной литературы. И в таком духе.
   А мне, наоборот, последнее время ничего не хочется. То есть хочется, но
сам не знаю чего. А все прежнее  надоело.  На  аппарат  смотреть  неохота,
лобзик я уже год как на буфет забросил.
   Вот и получается. Лежишь на диване дома и думаешь.  А  она  приходит  с
работы и сразу:
   - Миша, ты ведро вынес?
   А  ведро-то  на  кухне  наполовину  пустое.  Только  что  наша  очередь
выносить. И кроме того, может  быть,  я  думаю  о  чем-нибудь  важном.  Об
интересном.
   Я отвечаю, что сейчас вынесу.
   Она говорит:
   - Ну, так выноси.
   И сама стоит.
   - Сейчас, - говорю.
   - Ну так что же ты не встаешь?
   А я теперь уже со зла не встаю. Потому что какая же разница: сию минуту
я вынесу или через полчаса? Это же непринципиально.
   Короче говоря, она бежит на кухню, хватает ведро. Я за ней, и  поехали.
Скандал...
   Хотя, с другой стороны,  мы,  пожалуй,  потому  ругаемся,  что  у  меня
переходный возраст. А вообще-то она у меня  ничего.  С  ней  даже  дружить
можно - в кино пойти вместе. Раньше мы часто  ходили.  И  с  виду  она  на
девчонку похожа. Оттого ли, что она лечебную физкультуру все время больным
показывает, но у нее