и огни.  Стихают разговоры в
публике  и  шепот  в  оркестре.  Наступает глубокая  и  прекрасная тишина.
Мгновение ожидания.  Как будто некий огонь зажегся в сердце дирижера, рука
поднята,  искра  мелькает между  ним  и  оркестром.  И  вот  возник полный
ре-минорный аккорд,  звуки  волторн,  зовущие  в  поход...  Яростный порыв
ветра...  И  мы  уже унесены.  Нет зала,  кресел,  пригашенных люстр.  Уже
отлетели  все  мелкие  заботы,   душа  очистилась,   и   вместе  со   всем
человечеством мы вступаем в великий бой со злом и неправдой, как нас ведет
Бетховен на страницах своей Девятой симфонии.
     Отчего это так, синьор?
     Я вам отвечу на этот вопрос,  сказав, что музыка - это небо над всеми
искусствами.  Нечто такое,  что объединяет людей друг с  другом.  Музыка -
самое человечное из искусств.  Вы понимаете,  художник рисует картину,  но
то,  что он нарисовал,  я  мог никогда и  не встречать в  жизни.  Писатель
описывает событие,  однако со  мной ни  такого,  ни близкого с  этим могло
никогда и не случаться.  Но композитор рисует только чувства,  а чувствуем
мы все, синьор.
     Другими словами,  музыка -  это то,  что поет в  нашем сердце и  ищет
выхода.  А  если  это  так,  то  слух,  музыкальный слух,  которым  каждый
настройщик роялей владеет даже в  большей степени,  чем композитор,  слух,
являясь моментом чисто техническим,  я  бы  даже сказал,  медицинским,  не
может иметь в  ней решающего значения.  Владея даром к  музыке,  не так уж
трудно выработать слух.
     Одним словом, синьор, я взялся учить Джулио пению.
     Я немного музицирую,  и дома у меня  есть  инструмент.  Не  рояль,  а
челеста.  Вон там она стоит, в задней комнате. Челеста похожа на небольшое
пианино,  но меньше - в ней всего четыре октавы.  Звук извлекается  не  из
струн,  а из металлических пластинок и чрезвычайно нежен. Нежный, небесный
звук, и поэтому сам инструмент называется celesta, то есть <небесная>. Вас
может удивить,  откуда у бедняка-парикмахера такая дорогая вещь. Но дело в
том, что мой дед состоял в оркестре у старого графа Карло Буондельмонте, а
тот,  когда умирал,  завещал все инструменты тем оркестрантам,  которые на
них играли.
     Так вот,  когда Джулио в  тот вечер,  лежа на постели,  рассказал нам
свою историю,  я тут же, не сходя с места, пообещал сделать из него певца.
Конечно,  я всего лишь дилетант,  синьор,  но имейте в виду, что только на
иностранных языках  это  слово  приобрело  неприятный и  даже  ругательный
оттенок.  По-нашему, по-итальянски, дилетант означает <радующий>, тот, кто
радует людей своим искусством, своей преданностью музыке или живописи.
     Когда Джулио немного отдохнул,  Катерина каждый вечер стала приводить
его ко  мне.  Было что-то  трогательное,  синьор,  в  этой парочке.  Он  -
высокий,  худой,  зеленый,  с  трудом  волочащий  ноги  и  она,  Катерина,
загорелая,  крепкая,  пышущая энергией и здоровьем. Целые дни она работала
на огородах, почти от зари до зари, но к вечеру у нее еще оставались силы,
чтобы  обстирать маленьких сестренок Джулио и  вымыть пол  в  их  каморке.
Молодость, синьор.
     Все глаза смотрели на  них с  симпатией,  и  каждый желал им  успеха.
Сперва Джулио ходил на костылях, но позже ему сделалось лучше, и он только
опирался на палочку.
     Мы  начали с  нотной грамоты и  сидели на  этом  около  трех  недель.
Одновременно я ему показал интервалы: прима, секунда, терция... И примерно
через месяц взялись за сольфеджио.  Он пел по нотам, а я поправлял. Голос,
открывшийся у Джулио в результате операции, был сначала высоким баритоном,
который у  нас  зовется баритоном Верди,  поскольку все  оперы композитора
требуют именно такого голоса.
     Слух развивался у него удивительно быстро.  Однажды, на втором месяце
обучения,  он поразил меня тем,  что, послушав предыдущим вечером по радио
<Прелюды> Листа,  на  другой  день  подхватил главную тему  в  ми-миноре и
повторил ее на нашей челесте верно почти всю целиком.
     Но голос и слух,  синьор,  -  это одно, а искусство петь - другое. Вы
понимаете,  он  не  умел держать звук.  У  него был великолепный голос без
провалов,  без  тусклых нот,  ровный и  сильный,  как в  верхах,  так и  в
середине,   но   стоило  ему   взять  звук,   верный,   чистый  и   хорошо
интонированный,   как  он  тотчас  бросал  его,   соскальзывая  во  что-то
непотребное.
     Между тем в  чем же состоит bel canto -  наше итальянское <прекрасное
пение>?  Именно в  умении держать звук по-особому.  В  этом его отличие от
неискусного пения.  Вы  берете звук  музыкальной фразы и  держите его,  не
бросая и  не  уменьшая силы до момента наступления по темпу второго звука.
Этот второй вы берете сильнее и держите до третьего. Третий еще сильнее, и
так  до  самого сильного места,  а  потом тем  же  порядком вниз.  Тогда и
получается цельная,  скрепленная во всех частях музыкальная фраза.  Только
тогда вы поете не отдельными словами, а фразами.
     Как раз этому я и стал учить его.  Но как,  синьор? Что значит <учить
петь>?  Отвечу вам на этот вопрос, сказав, что лично я попросту пел вместе
с  Джулио.  В  музыкальных школах  существует термин <ставить голос>.  Там
обучают,  как  образовывать звук,  как  выталкивать воздух через голосовые
связки, как добиваться, чтобы их дрожание резонировало в груди и в верхних
резонаторах.  Но  все это не внушает мне доверия.  Вы же не можете сказать
себе во время пения: <Ну-ка, я сейчас натяну голосовые связки и поверну их
вот  этак...>  Попробуйте спеть  что-нибудь,  думая  о  том,  как  держать
гортань, и вы станете мокрым через две минуты...
     Короче говоря, мы просто пели. Мы пели вместе, а потом он пел один, а
я поправлял его. Или я пел, а он слушал.
     Конечно, у нас были большие разочарования, синьор. Целых два месяца у
Джулио ничего не  выходило.  Хотя слух развивался скоро,  но это был слух,
так сказать,  в уме,  и парню никак не удавалось перевести его в голос. Он
раскрывал рот, и после первой верной ноты раздавалось такое, что хоть беги
из  комнаты.  Порой он подолгу сидел бледный,  кусал губы,  по лбу у  него
стекал пот, и мы старались не смотреть друг на друга.
     Но позже,  на третий месяц, что-то стало вырисовываться. Что-то стало
прорезываться,   синьор.   В   хаосе   фальшивых   тонов   начали   иногда
проскальзывать верные,  и  это было как явление бога.  Потому что голос-то
был божественный.
     А  потом пришел день.  Один из лучших дней моей жизни.  Вот и  сейчас
слезы навертываются у меня на глаза, когда я вспоминаю о той минуте.
     Мы разучивали ариозо Канио из <Паяцев>. Вы, конечно, помните то место
оперы,  когда несчастный Канио узнает об измене Недды. Канио уже не молод,
он зрелый, стареющий мужчина, и это придает его страданию особенно сильный
характер.  Он клоун, паяц, то есть представитель презираемой профессии, но
в  то же время самостоятельность его ремесла воспитала в  нем и гордость и
достоинство.  Канио  боготворил молодую жену,  и  вдруг  он  застал  ее  с
любовником.  Его горе не поддается описанию, но он не может даже побыть со
своим  несчастьем  один.   Через  несколько  минут  в   балагане  начнется
представление,  где Канио должен играть роль обманутого глупца-супруга, то
есть надсмеяться над всем тем, что рыдает сейчас в его сердце...
     Я  проиграл на челесте вступление -  там совсем маленькое вступление.
Джулио выглядел задумавшимся, он молчал. Я окликнул его, он бросил на меня
взгляд, и как будто огонь сверкнул в воздухе.
     Джулио открыл рот и запел:

                Играть... Когда точно в бреду я...

     И он спел это верно, синьор! В первый раз верно! Но как спел!
     Синьор,  мы  посмотрели друг на  друга,  и  слезы выступили у  нас на
глазах. Мы заплакали.
     Вы понимаете, это был день как день. Мы сидели вон в той захламленной
комнатушке.  За стеной сосед-сапожник стучал молотком,  на улице женщина у
колонки споласкивала ведро. Все было как обычно, и вдруг в эту обыденность
вошло что-то большое,  огромное.  Все вокруг изменилось,  и мы уже были не
те.  Такова сила искусства.  Как будто мы поднялись высоко-высоко и поняли
что-то о нас самих прекрасное и глубокое.
     Одну-единственную фразу он спел верно, но это было как если бы все на
этой земле,  кто любил и был обманут в своей любви, вдруг получили голос и
позвали нас к жалости и состраданию.

                Играть... Когда точно в бреду я,
                Ни слов и ни поступков своих не понимаю...

     Это уже не Джулио пел. Это пела вся жизнь нашего маленького городка и
сотен других таких же  городков.  Наша  бедность,  мечты,  горести и  наши
надежды  на  счастье.  И  уже  не  моя  челеста  аккомпанировала пению,  а
невидимый огромный оркестр исполнял великую музыку Леонкавалло.
     ...Что такое?  Что тебе опять?.. Извините, синьор... Что ты сказала -
бритье?  Какое бритье?  Черт меня побери,  женщина,  но ты превышаешь свои
права! О каком бритье ты говоришь, когда речь идет о музыке?.. Я не добрил
синьора?  И  что же?  Да  синьор вовсе и  не  думает о  бритье...  Синьор,
простите.  Действительно, это бритье нам только мешает. Разрешите, я вытру
вам лицо.  А  потом,  позже,  мы  все это кончим...  Вот так...  А  теперь
садитесь удобнее и слушайте...
     Так на чем я остановился?  Я рассказал вам,  как Джулио впервые начал
петь верно.  А  после этого,  синьор,  пошло.  Как лавина.  С  каждым днем
фальшивых нот становилось меньше,  и наконец они исчезли совсем.  А голос,
голос продолжал расти,  и  его диапазон расширялся на глазах.  Сначала это
был высокий баритон,  а  потом он дошел до полных трех октав.  Вверх -  до
тенора,  так  что  Джулио мог  брать  вставную ноту  в  песенке герцога из
<Риголетто>, а вниз - до хорошего си.
     Я  совсем забросил парикмахерскую,  признаюсь вам.  Да  и  до того ли
было,  когда рядом рождалось такое чудо.  Целые дни мы  пели,  и  конечно,
городок тотчас узнал  о  свершившемся.  Вечерами вот  здесь,  под  окнами,
собиралась толпа,  а  позже люди стали стоять с полудня,  причем некоторые
приходили за  десять -  пятнадцать километров.  Это был такой пленительный
голос,  синьор, и Джулио так быстро удалось выработать поражающий нас всех
и  неизвестно откуда  взявшийся артистизм,  что  парня  буквально окружили
поклонением.  Стоило ему  выйти из  дому,  как  навстречу бросались люди с
одним только желанием - пожать ему руку, прикоснуться к нему.
     Другой возгордился бы на его месте,  но Джулио был скромным человеком
и понимал, что здесь нет его заслуги.
     А потом мы поехали в Рим,  чтобы проверить свои силы, так сказать, на
всеитальянской арене. Как вы догадываетесь, я стал его импрессарио.
     В  Риме на  Виа  Агата помещается музыкальный театр братьев Анджелис.
Если вы знаете город,  синьор,  так это недалеко от моста Мильвио, но не в
сторону стадиона, а к вокзалу. Там еще идет подряд несколько улиц, которые
называются в честь разных исторических битв.
     Так  вот,  1  января прошлого года мы  приехали в  Рим  рано утром на
автобусе,  трамваем добрались до  моста,  а  оттуда  пошли  пешком.  Театр
помещается на  самой середине Виа Агата,  и  у  нескольких домов там -  до
театра и после него - стояли у стен большие полотняные щиты с рекламой.
     Джулио я оставил внизу на диване, а сам поднялся по широкой мраморной
лестнице на второй этаж.  Там было такое роскошное фойе с  лестницей,  что
мне подумалось,  что и тут можно устраивать концерты.  Хотя было еще рано,
здание  кишело народом -  рабочими сцены,  оркестрантами,  собравшимися на
репетицию, осветителями...
     У  кабинета  директора за  столом  сидели  две  дамочки  в  беленьких
кофточках и оживленно болтали.  Я подождал минуту,  потом еще две. Наконец
одна холодно посмотрела на меня и  спросила,  что нужно.  Я  ответил,  что
должен повидаться с директором.
     - По какому делу?
     Я объяснил, что хочу предложить исполнителя, певца.
     - По этим вопросам директор не принимает.
     - Но у меня прекрасный певец...
     Интересно,  что,  когда она разговаривала с  подругой,  лицо ее  было
приятным и  красивым,  но стоило ей повернуться ко мне,  как оно сделалось
злым и холодным, как ледяная скала.
     - Ну  что вы  еще хотите!  Я  вам говорю,  мы никогда не прослушиваем
певцов. К нам приходят уже с именами.
     Что делать?  Я набрался решимости,  быстро прошел мимо стола и открыл
обшитую кожей дверь в кабинет.
     Удивительный человек был этот Чезаре Анджелис, доложу вам. Ни секунды
он не мог усидеть спокойно.  Я начал поспешно рассказывать ему про Джулио,
а  он  поминутно поправлял что-нибудь на  столе,  перекладывал с  места на
место карандашики или календари,  вскакивал, бежал к окну задернуть штору,
садился и  сразу  опять  поднимался,  чтобы ту  же  самую штору вернуть на
прежнее место.  И  при этом совсем не  смотрел на  меня.  Ни  разу даже не
взглянул.
     Затем он вдруг остановился, глядя в окно.
     - Как фамилия вашего певца?
     - Я уже говорил вам. Его зовут Джулио Фератерра.
     - Но я не знаю такого.
     - Да вы никак и не можете знать. Я же объяснил, что только недавно...
     Но он не дал мне договорить.
     - Послушайте,  сор. (<Сор> - это сокращенное от <синьор>. Так говорят
в городе.) Послушайте, сор, у вас лицо умного человека. Вы знаете, сколько
в Италии людей,  которые воображают,  что поют не хуже Карузо? Миллион. Но
мы не можем их слушать.  Нам нужны имена. Понимаете, к нам приходят имена,
а потом мы уже спрашиваем, как они поют. Идите.
     - Как идите?
     - Так и идите.
     - И вы не будете прослушивать моего певца?
     - Ни за что.
     Черт возьми!  Я встал с кресла, выбежал из кабинета, спустился вниз и
поднял Джулио с дивана.
     - Пой!
     - Где? Здесь?
     - Да. Прямо здесь. Они не хотят нас слушать.
     Он  посмотрел на меня.  Его уставшее лицо еще больше обострилось.  Он
вышел на середину фойе, оперся на палочку, набрал в грудь воздуха и запел.
     Синьор, такие минуты стоят целой жизни.
     Джулио запел Элеазара из оперы <Дочь кардинала>.  Мне кажется, Галеви
создал эту  прекрасную арию,  чтобы  тут  же,  мимоходом,  намекнуть и  на
удивительные возможности речитатива.  Вы помните,  она начинается мерными,
как бы раскачивающимися ритмами и будто бы не представляет трудностей,  не
обещает той певучести,  которая заключена во  второй ее  части.  Но потом,
потом...
     Он запел, и мощный звук его голоса поднялся сразу до стеклянной крыши
фойе - туда, на третий этаж, - и вернулся многократно отраженный.

               Рахиль, ты мне дана небесным провиденьем...

     Он  пел,  и  на  лестнице  остановилось  движение.  Кто  бежал,  шел,
спускался или  поднимался -  все  остановились и  прислушались.  Потом они
стали подходить к перилам, перевешиваться и молча смотреть вниз на Джулио.
     Ария большая.  Он спел ее,  воцарилась тишина.  И  затем Джулио сразу
начал герцога из <Риголетто>.  Понимаете, какие разные вещи: Элеазар - это
драматический тенор,  а герцог -  тенор лирический,  причем самый высокий,
светлый.
     Я  уже  говорил вам о  вставном ля  в  песенке герцога.  Другие певцы
обычно не задерживаются на ней,  проходят,  едва упомянув.  Только в вашей
России Козловский мог даже филировать на ней.  И представьте себе, Джулио,
с  которым мы несколько раз по радио слышали Козловского,  решил здесь,  в
фойе, повторить его. Он взял это <ля>, довел его до forte, так что оно как
бы иглой пронзило все здание снизу вверх, а потом ослабил до piano, пустив
по самому низу, по полу.
     Джулио кончил.  Миг  безмолвия,  а  затем шторм аплодисментов.  Буря!
Все-все на лестнице побросали кто что нес, освободили руки и хлопали. А по
ступенькам уже бежали Чезаре Анджелис,  обе дамочки в  кофточках с  такими
улыбками, с таким восторгом на лицах...
     Короче говоря,  синьор, был заключен контракт на три выступления. Уже
позже,  в  автобусе,  возвращаясь,  мы поняли,  что нас обманули,  так как
Джулио получал за  вечер лишь по  тридцать тысяч лир  -  столько,  сколько
маляру платят за побелку квартиры.  Но это нас не особенно огорчило в  тот
момент. Главное, что мы были признаны.
     Нечто более серьезное между тем ожидало нас дома. Когда мы примчались
в  каморку Джулио рассказать его  родным и  Катерине о  своем успехе,  нам
показали телеграмму от бельгийца.  Хирург приехал в Рим и вызывал Джулио к
себе.
     Синьор,  пока я  рассказывал о  том,  как Джулио учился петь,  я мало
говорил о бельгийском хирурге, и у вас могло создаться впечатление, что мы
вовсе забыли о нем.  Это не так.  Алляр постоянно был в наших мыслях,  и у
нас было такое чувство,  будто у него взят аванс и расплачиваться придется
очень дорого.  Как если бы Джулио продал душу дьяволу, который не преминет
унести ее в ад.
     Вы  назовете  это  неблагодарностью.   Между  тем  Джулио  чувствовал
благодарность к врачу, но с ней было смешано и другое. Какой-то страх, что
ли.  Во-первых,  он вызывался странным характером самой операции.  У парня
был  теперь голос,  но  в  то  же  время голос как бы  и  не  его.  Что-то
пожертвованное, свалившееся на Джулио случайно, как выигрыш в лотерее.
     И во-вторых, личность самого Алляра.
     В этом человеке было нечто не то чтобы злое,  но бездушное. Позже мне
пришлось  встретиться  с  ним,  и  я  заметил одну особенность.  Начиная с
кем-нибудь разговаривать,  бельгиец как  бы  обезличивал  этого  человека,
вынимал  из  него  индивидуальность и отбрасывал в сторону.  Для него люди
были не люди,  а пациенты,  шоферы,  официанты,  миллионеры или бедняки. И
Джулио  для  него  был  не наш Джулио Фератерра,  парень из Монте-Кастро и
жених Катерины, а лишь живой материал для опыта.
     Короче,  я почувствовал в тот вечер,  что Джулио испугался вызова. Мы
принесли вина, Катерина собрала на стол и вся сияла оживленьем и радостью.
У  дверей и во дворе толпились те,  кто не поместился в доме,  ждали,  что
Джулио будет еще петь. А он сидел задумчивый и сосредоточенный.
     Потом он мало рассказывал об этом свидании.  Алляр встретил его в той
же клинике на Аппиевой дороге.  Джулио прошел самый тщательный медицинский
осмотр,  в  котором  участвовало  около  десяти  врачей.  Было  составлено
несколько протоколов.  Затем  бельгиец  сказал,  чтобы  Джулио  был  готов
выступить перед группой людей,  которые будут нарочно для этого приглашены
в театр Буондельмонте, и они расстались.
     Алляр даже не  попросил Джулио спеть.  Его  удовлетворило то,  что он
узнал о будущих выступлениях у братьев Анджелис.
     Не  стану рассказывать вам,  как  прошел этот  первый концерт на  Виа
Агата.  Хотя публика собралась случайная,  но  был успех.  Успех настолько
разительный,  что он позволил владельцам театра устроить ловкую штуку. Они
повесили в  кассах  объявление и  опубликовали в  газетах,  что  билеты на
второй концерт будут  равны десятикратной стоимости первого,  а  билеты на
третий,  последний,  - в десять раз дороже второго. Сразу начался ажиотаж,
часть билетов была припрятана, и вовсю развернулась спекуляция.
     Концерт мы с Катериной слушали из зала.  Уже не я был аккомпаниатором
Джулио,  а человек,  которого дали в театре. Некий Пранцелле, профессор из
консерватории.
     Когда все кончилось,  мы хотели пройти в уборную к Джулио. Но комната
и коридор возле нее были полны самоуверенными,  хорошо одетыми мужчинами и
изящными дамами  в  дорогих платьях.  Все  они  были  молоды или  казались
молодыми.  Мне  вдруг стало неловко за  свои шестьдесят лет  и  морщины на
лице,   за  потрепанный,   вытершийся  костюм.   И  Катерина,  я  заметил,
застыдилась своих обнаженных сильных загорелых рук,  загорелой шеи и всего
того,  что  в  Монте-Кастро  было  красивым,  а  здесь  выглядело грубым и
простым.
     Мы  постояли в  коридоре,  не  смешиваясь с  толпой,  потом  какой-то
служитель театра спросил,  что мы тут делаем,  и  мы вышли на улицу.  Было
совсем темно,