я не верю, что Алляр
дал мне голос.
     Я  не совсем понял его,  но почувствовал,  что есть какая-то правда в
том, что он говорил.
     Мы уже стояли в коридоре.  Он был пуст. Почему-то мне показалось, что
жизнь так же  длинна,  как этот коридор,  и  очень трудно пройти ее всю до
конца...
     Гром  оваций  встретил  Джулио,   когда  он   появился  из-за  кулис.
Аплодисменты длились бы, наверно, минут десять, но Джулио решительно подал
знак оркестру. Дирижер взмахнул палочкой, и полились звуки <Тоски>.
     Синьор, ария Каварадосси считается запетой, но Джулио взял ее нарочно
для начала концерта, чтобы показать, как ее можно исполнить.
     Чистый-чистый голос возник,  и весь зал разом вздохнул. А голос лился
шире и шире,  свободнее и выше,  он заполнял все:  сцену, оркестровую яму,
партер, все здание, улицу, город, мир. Голос лился в наши души и искал там
красоты и правды и находил их. И когда казалось, что она уже вся найдена и
исчерпана, он находил ее все больше, и это было даже больно, даже ранило.
     Голос ширился,  шел все выше,  открывались глаза, открывались сердца,
вселенные раскрывались перед нами.
     Голос плакал,  просил,  угрожал,  он  ужасал приходом рока,  наполнял
предчувствием непоправимого.
     Голос звал,  поднимал нас,  и был уже произнесен приговор всему злу и
неправде,  и чудилось, что если еще миг продлится, провисит в воздухе этот
дивный звук,  уже невозможно будет жить так,  как мы  живем,  и  радость и
счастье  воцарятся наконец на  земле.  И  голос  длился  этот  миг,  и  мы
понимали,  что счастье еще не пришло,  что нужно его добыть,  бороться. Мы
вздыхали и оглядывали друг друга новыми глазами...
     Синьор,  я  мог  бы  часами  говорить  о  последнем  концерте  Джулио
Фератерра. Но слова бессильны и не могут выразить невыразимого.
     Концерт  слушали в  театре  на  Виа  Агата.  В  Риме  люди  сидели  у
телевизоров и у приемников. В тот вечер Джулио слушала вся Италия.
     После  концерта Джулио отправился в  клинику,  и  бельгиец сделал ему
вторую операцию.
     Синьор, я заканчиваю, мне уже мало осталось рассказать.
     Джулио вернулся в  Монте-Кастро через шесть недель.  Приехал из Рима,
никого не  предупредив,  и  пошел к  себе домой.  Кто-то сказал мне о  его
приезде, и я побежал к нему. Я увидел его со спины сначала, он возле сарая
приделывал ручку к серпу.  Он был согнут,  как рыболовный крючок,  а когда
повернулся, я увидел, что его лицо постарело на несколько лет.
     Я поздоровался. Он ответил, и я его не услышал. У него совсем не было
голоса,  он мог только шептать.  Неосторожным,  а может быть,  и намеренно
грубым движением бельгийский хирург разрушил то, чему первая операция дала
выход.
     Джулио был очень спокоен и молчалив,  но это было бездушие механизма.
Он потерял желание жить.  Почти невозможно было заставить его рассмеяться,
улыбнуться,  захохотать...  Сначала  возле  их  домика  постоянно дежурили
автомобили, и Джулио приходилось целыми днями прятаться от журналистов. Но
довольно скоро,  через месяц-полтора,  его забыли в  столице,  и  он  смог
вернуться к тому,  что делал раньше: к работе на огороде, в поле и в чужих
садах.
     Я думаю,  синьор,  вы догадываетесь, кто вернул его к жизни. Конечно,
Катерина.  Эта девчонка взяла да и  женила его на себе.  В один прекрасный
день явилась к  ним в дом с двумя своими узлами,  разгородила единственную
комнату,  повесила занавеску,  справила документы в мэрии и потащила его в
церковь,  где уже все было договорено. А потом так плясала на свадьбе, что
и мертвый пробудился бы...
     На этом можно было бы и закончить нашу историю,  синьор,  но остается
еще вопрос. Важный вопрос, для которого я, собственно, и стал рассказывать
вам о Джулио Фератерра.
     Синьор,  мой  дорогой,  как  вы  считаете,  мог  ли  бельгийский врач
действительно дать Джулио голос?  И неужели мир уж настолько несправедлив,
уж  настолько устроен в  пользу имущих,  что  даже  талант можно продать и
купить за деньги?
     Вот здесь-то мы и подходим к самому главному.
     На первый взгляд дело выглядит просто.  До встречи с Алляром у Джулио
не было голоса,  и он не мог петь.  После операции голос явился,  и Джулио
Фератерра стал великим певцом. Но что же сделал ему своим ножом хирург? Да
очень мало,  почти ничего,  вот  что я  скажу вам.  Разве на  кончике ножа
лежали та  нежность,  тот артистизм,  то обаяние,  та страсть,  что пели в
голосе Джулио?
     Нет и тысячу раз нет!
     Я  много думал об  этом и  понял,  что бельгиец не дал Джулио голоса.
Весь его план разбогатеть, продавая голос, был заранее обречен на неудачу.
     Чтоб разобраться в этом, мы принуждены снова вернуться к вопросу, что
же такое талант певца,  художника или поэта.  Талант, синьор, не есть, как
думают некоторые,  случайный приз,  вручаемый природой, нечто зависящее от
числа  нервных  клеток  либо   извилин  мозга.   Люди   бесталанные  этими
рассуждениями прикрывают свою зависть и  леность ума.  Гений -  это вполне
человеческое, а не медицинское понятие. Талант рождается воспитанием, тем,
как прожита жизнь, средой, страной и эпохой. И хирургия тут бессильна.
     Скажу  вам  точнее:  талант  каждого  отдельного  человека  создается
огромным множеством людей.  Шопен невозможен без Бетховена,  а тот, в свою
очередь, без Баха и Люлли с его контрапунктом. Но Шопен невозможен также и
без Польши,  израненной в те времена русскими царями,  без польских лесов,
рек,   где   в   фиолетовых  сумерках  плавают  его  русалки,   без  своих
соотечественников -  крестьян,  польских художников, композиторов. Другими
словами,  гений есть нечто вроде копилки,  в  которую все  люди постепенно
вкладывают взносы доброго.  И талант проявляется лишь в той мере,  в какой
творец  искусства  способен  воспринимать и  отдавать  это  доброе.  Гении
понимают это,  потому они скромны,  свободны от кичливости,  сознавая, что
то,  что движет их пером,  кистью или смычком,  принадлежит не им,  а всем
людям мира.
     Талант -  это выраженная способами искусства любовь к людям. Доброта.
Но наш Джулио как раз и был добр.
     Он  был  хорошим парнем,  я  говорил вам.  Но  что же  такое <хороший
парень> в наших условиях,  синьор? Не стану жаловаться, я презираю это. Но
взгляните, как мы живем. Посмотрите на наши лохмотья, на пропыленные улицы
городка,   на  лица  безработых  на  площади.   Сейчас  много  говорят  об
<экономическом  чуде>,   и  в  газетах  печатаются  цифры,   показывающие,
насколько вырос национальный доход страны.  Но  этот подъем не  доходит до
нашего заброшенного края, и мы живем здесь так же, как тридцать лет назад.
Не скрою,  что не каждый здесь надеется на лучшее и строит планы, а многих
заставляет продолжать жить самый примитивный инстинкт.
     Так  вот,  каким  же  человеком нужно  быть,  чтобы в  этих  условиях
оставаться <хорошим парнем>,  веселым, уступчивым, обязательным, улыбаться
и сохранять душевную гармонию?
     Но Джулио и был таким. У него была доброта, которая есть суть всякого
таланта,  в  то  время как песня,  игра на  рояле или картина являются его
видимыми образами.
     Джулио был  добр и,  кроме того,  горячо любил музыку.  Он  родился в
певучей стране,  с детства музыка была вокруг него в наших разговорах. Она
пела у него в душе, внутри, и когда явился Алляр, нужно было лишь немного,
чтобы вызвать ее наружу.
     Хирург не дал голоса Джулио,  а  только открыл его.  Случай натолкнул
Алляра на  великого артиста,  но на артиста,  талант которого слепой игрой
несправедливой природы был закрыт для людей.  И  хирург,  не понимая этого
сам,  лишь разрешил несправедливость,  исправив ножом ошибку природы и дав
выход тому, что и прежде было в душе Джулио.
     Одним словом,  хотя опыт с  Джулио получился успешным,  но  эта  идея
бельгийца - награждать голосом за деньги - была ложна. Он ничего не мог бы
дать тому, у кого внутри пусто и черно.
     ...Что вы говорите?..  Джулио?  Да ничего.  Сейчас уже ничего.  После
свадьбы он,  в общем-то,  начал поправляться. Немного выпрямился, в глазах
стал  показываться  блеск.   Теперь  работает  на   тракторе  в   поместье
Буондельмонте.  Он работает на тракторе,  и  недавно у  него появилось еще
занятие.
     Вы  знаете,  это  счастье нашего городка.  У  нас снова светит солнце
таланта.  У нас есть мальчик,  сынишка одного бедняка, инвалида. Ему всего
тринадцать лет,  он служит разносчиком в  мелочной лавке.  И у него голос,
синьор.  Удивительный,  дивный,  божественный голос.  Его зовут Кармело, и
теперь Джулио учит его петь.  Но голос как у соловья... Да вот он бежит со
своей корзинкой!..  Кармело!  Эй, Кармело, иди сюда! Иди скорее... Вот это
синьор из России,  он хочет послушать,  как ты поешь... Спой нам, Кармело,
что-нибудь...  Да,  пусть будет <Аве Мария>...  Ну  пой же,  мальчик,  мой
любимый. Пой...


__________________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 03/07/2000



   Север Феликсович ГАНСОВСКИЙ
   ХОЗЯИН БУХТЫ

                                 Рассказ



     ...Нет,  месье,  это был не плезиозавр.  И  вообще,  не из породы тех
гигантских ящеров,  о  которых теперь  говорят,  будто  они  сохранились в
болотах  Центральной  Африки.   Совершенно  особое  животное...  Если  вам
действительно интересно, я расскажу, как мы с ним встретились. Ваш самолет
опаздывает на час,  мой - на целых полтора. Только что объявляли по радио.
По-моему, лучше посидеть здесь, в ресторане, чем жариться на солнцепеке. А
мне особенно хочется с  вами посоветоваться,  после того как я узнал,  что
месье - биолог по профессии... Нет, нет, это был и не моллюск...
     Итак,  месье, ваше здоровье, и я начинаю свое повествование. Впрочем,
простите...   Что  это  за  орден  у   месье  в  петлице?   Орден  Великой
Отечественной  войны?   Значит,   месье  -  участник  войны.  Тогда,  если
позволите,  еще рюмку за ваш орден и за наших доблестных союзников...  Что
вы  говорите?..  Ах,  медаль!  Действительно,  я  участник Сопротивления и
получил медаль, когда был в маки... Благодарю вас, благодарю...
     Да, надо сказать, что я не в первый раз в Индонезии. Именно здесь все
и  произошло десять лет назад.  То  есть не совсем здесь,  не в  Джакарте,
конечно. На Новой Гвинее, или в Западном Ириане, как его теперь называют.
     Не буду долго рассказывать,  как я  там очутился.  По специальности я
кинооператор,  и  в 1950 году вышло так,  что мы с товарищем отправились в
Индонезию.   Одна  французская  фирма  хотела  получить  видовой  фильм  о
подводной жизни в тропических морях.
     В первый  раз об этом животном мы услышали возле маленькой деревушки.
Не то Япанге,  не то Яранге,  что-то в этом роде.  Один папуас сказал нам,
что  далеко к западу от Мерауке обитает чудовище,  которого еще ни разу не
видел никто из белых.  Что этого морского зверя невозможно ни  застрелить,
ни  поймать  в  сеть  и что местные жители панически боятся его и называют
хозяином. Что питается хозяин огромными акулами и сильнее его нет на свете
живого существа.
     Нельзя сказать,  чтобы мы очень к этому прислушались: папуасы большие
мастера фантазировать.  Но  так  или  иначе,  наш маршрут шел как раз мимо
Мерауке,  на запад,  диким побережьем Арафурского моря.  И  вот 15 июля мы
бросили якорь возле деревни с названием Апусеу.  Не знаю, что это означает
на  папуасском или  на  каком-нибудь  другом наречии.  Помню  только,  что
деревушка называлась так  по  довольно  большому  острову,  который  лежал
неподалеку.
     Остров Апусеу и деревушка того же названия - тут-то нас и ожидало то,
о чем я хочу рассказать...  Еще по  одной  рюмке,  месье.  Ваше  здоровье!
Благодарю вас...
     Нам было известно,  что в  деревне вместе с папуасами постоянно живет
один белый. Мы только не знали, что это за человек - чиновник, назначенный
голландскими властями,  или какой-нибудь авантюрист.  Во всяком случае, мы
собирались попросить его помощи для съемок охоты на  крокодила.  (В  числе
всего  прочего  фирма  потребовала,  чтобы  мы  сняли  подводную охоту  на
крокодила.  Дурацкая мысль, не правда ли? Папуасы действительно охотятся в
воде.  Но  в  Париже никому не пришло в  голову,  что крокодилы-то живут в
болотах и речках, где вода такая мутная, что собственных ног не увидишь.)
     Помню, что деревушка произвела на нас странное впечатление. Папуасы -
вообще говоря,  народ шумный и  общительный,  но  тут с  моря все казалось
вымершим,  а  на берегу это впечатление еще усилилось.  Первые две хижины,
куда  мы  заглянули,  были пусты.  Потом мы  обнаружили несколько женщин и
мужчин.  Но  все они выглядели чем-то запуганными,  и  мы от них ничего не
добились.  Один  мужчина бормотал что-то  о  желтом туане  и  показывал на
отдаленный край деревни, где одиноко стояло довольно большое для этих мест
строение.
     Добрались  мы  туда  около  двенадцати.  Постройка представляла собой
большой  сарай,   запертый  на  замок,  -  верный  признак  того,  что  он
принадлежал белому. Рядом было несколько грядок маниока.
     Мы уселись в тени и стали ждать.
     В июле в тех краях стоит совершенно адская жара,  месье.  Сидишь,  не
двигаясь,  в  тени и  все  равно непрерывно потеешь.  А  этот пот  тут  же
испаряется.  То  есть на своих собственных глазах сам переходишь сначала в
жидкое, а потом в газообразное состояние. Противное чувство.
     Прямые солнечные лучи сделали все  вокруг белым,  и  от  этой белизны
болели  глаза.  У  меня  начался очередной приступ малярии,  и  я  забылся
каким-то полусном.  Потом проснулся и,  помню,  подумал о том,  как хорошо
было бы очутиться сейчас в парижском кафе,  в подвальчике,  где прохладный
полумрак и на мраморных столиках блестят выпуклые лужицы пролитого вина.
     Я  проснулся и  увидел,  что  рядом  стоит  папуас.  Крепкий  парень,
широкогрудый и  коренастый.  На  теле у  него была одна только набедренная
повязка -  чават. Да еще маленький лубяной мешочек, повешенный на грудь. В
таких мешочках лесные охотники носят свое имущество.
     В отличие от других туземцев он не выглядел испуганным.
     Парень держал акулу в руках и бросил ее на песок.
     - Пусть туаны посмотрят. Туаны никогда такого не видели.
     - Чего тут смотреть? - проворчал Мишель (Моего друга звали Мишель). -
Обыкновенная дохлая акула.
     Это  была  голубая акула около полутора метров длины.  Мощные грудные
плавники,  откинутые назад, делали ее похожей на реактивный самолет. Спина
была шиферного цвета, а брюхо - белое. И вся нижняя часть тела, начиная от
грудных плавников, была у нее как бы сдавлена гигантским прессом.
     Вы понимаете,  месье,  передняя часть рыбы осталась, как она и должна
быть,  а  задняя  вместе  с  хвостом  представляла собой  длинную  широкую
пластину не  больше миллиметра толщиной.  Как будто акула попала хвостом в
прокатный стан.
     - Она не дохлая,  -  сказал папуас.  -  Она живая.  Петр принес живую
акулу.
     (Он говорил о  себе и  обращался к собеседнику только в третьем лице.
Как офицер старой прусской армии.)
     Папуас присел на  корточки,  вынул из лубяного мешочка нож и  ткнул в
жаберное отверстие хищницы. Акула дернулась и щелкнула челюстями.
     Мы просто рты разинули.  Вы понимаете,  месье, акула была жива и в то
же время наполовину высушена.
     - Кто ее так? - спросил Мишель.
     Бородатый папуас гордо  посмотрел на  нас.  (Вообще папуасы не  любят
растительности на лице, но у этого была черная густая борода.)
     - Это хозяин.
     - Какой хозяин?
     И тут мы вспомнили о хозяине, о котором говорил папуас из Яранги.
     - Это хозяин бухты,  -  сказал бородатый Петр. - Он может съесть и не
такую акулу.  Он сожрет и ту,  которая в три раза длиннее человека. Сожмет
лапами и выпьет кровь.
     Папуас еще  раз ткнул акулу ножом.  Она шевельнулась,  но  уже совсем
слабо.
     - А какой из себя хозяин? Он живет в воде?
     - В воде.  Он все,  и он ничего. Сейчас он есть, а сейчас его нету. -
Петр помолчал и добавил:  - Только один Петр не боится хозяина бухты. Петр
не боится ничего, кроме тюрьмы.
     - Он большой, хозяин?
     - Большой, как море. - Петр обвел рукой полуокружность.
     - А ты можешь его показать?
     - Петр все может.
     Мы стали уговаривать Петра отправиться смотреть хозяина сейчас же, но
оказалось,  что,  во-первых, для этого нужна лодка, а во-вторых, к хозяину
безопасно  приближаться только  завтра.  Почему  именно  завтра,  Петр  не
объяснил.
     Потом папуас ушел,  пообещав вечером принести еще  одну  раздавленную
акулу.
     Мы  вернулись на  шхуну,  приготовили аппарат для  подводной съемки и
акваланги,  а позже,  к вечеру,  отправились навестить голландца.  Мы были
страшно возбуждены и всю дорогу рассуждали о том,  как нам повезло и какая
это будет сенсация, если мы заснимем чудовище...
     Месье,  не  знаю как кто,  но  я  не  люблю людей,  которые ничему не
удивляются.  Я  просто испытываю боль,  когда  вижу  такого человека.  Мне
кажется,  что своим равнодушием ко всему он старается оскорбить меня. Ведь
на свете есть множество удивительных вещей,  не правда ли?  В конце концов
удивительно даже то,  что мы с  вами живем.  Что бьется сердце,  что дышат
легкие, что мыслит мозг. Верно, а?
     Белый человек, голландец, к которому мы пришли, нисколько не удивился
нашему появлению.  Как будто все происходило где-нибудь на улице Богомолок
в  Париже,  а не в этом диком месте,  где киноэкспедиции не было от самого
сотворения мира.
     Возле сарая на  обрубке железного дерева сидел здоровенный детина лет
сорока пяти в  брюках и  куртке цвета хаки.  Впрочем,  о цвете приходилось
лишь догадываться, так как под слоем грязи его было не разобрать. У детины
была рыжая борода и лысина, которую обрамлял венчик огненно-красных волос.
Огромные руки он свесил с колен. Взгляд у него был неприязненный.
     Рядом,  на  маниоковом огороде,  копалась молодая папуаска с  угрюмым
темным лицом.
     Когда мы с  Мишелем подошли,  детина даже не поднялся и только мрачно
посмотрел в нашу сторону.
     Мы поздоровались,  неловко помолчали,  а затем спросили, не слышал ли
он о морском чудовище, которое обитает в этих краях, о хозяине.
     На  ломаном французском он  ответил,  что не  слышал,  а  потом сразу
заговорил о другом.  О том,  что,  мол, некоторые воображают, будто в этих
краях деньги сами сыплются с неба.  Ничего подобного. Деньги тут достаются
еще труднее,  чем в  других местах.  Папуасы ленивы и думают только о том,
чтобы нажраться саго и петь свои песни. А работы от них не дождешься, нет.
Паршивенький огород вскопать и то только из-под палки.
     Он начал говорить громко,  а  потом сбился и  забормотал,  как бы для
самого себя, глядя в сторону.
     Молодая женщина,  работавшая на огороде, в это время повернулась, и я
увидел, что вся спина у нее в шрамах.
     - Ну  а  как  все-таки насчет зверя?  -  спросил Мишель.  -  Нам  тут
показали акулу,  половина которой была  выжата,  как  лимон.  Вы  таких не
видели?
     Нет, он не видел. А если и видел, то не запомнил. Он такими вещами не
занимается. Акула или не акула - это еще ничего не доказывает...
     Женщина снова  повернулась к  нам  спиной,  и  Мишель тоже  увидел ее
шрамы.  Рыжеволосый перехватил  взгляд  Мишеля  и,  нахмурившись,  крикнул
женщине по-малайски,  чтобы она убиралась прочь.  Та прижала к груди кучку
корней маниоки и ушла за сарай.
     - Да,  -  сказал я  после неловкой паузы,  -  значит,  этот зверь вас
совершенно не интересует?
     - Абсолютно, - отрезал рыжий.
     Солнце уже почти закатилось за  горизонт.  Там,  где небо смыкалось с
океаном,  громоздилась полоса черных туч. Над ними небо было розовым, выше
- бледно-серым,  еще  выше  -  сине-серым.  В  джунглях немыслимым голосом
кричала птица-носорог.
     С ума можно было сойти от этой красоты!
     По  песча