подумал  и  предложил сходить  в  Институт металлов,
чтобы приближенно установить время выплавки.  Тут же  он созвонился с  кем
надо было и вместе с ходоком поехал в институт,  где священный обломок был
бесспорно  определен как  часть  казахского котла  для  варки  бешбармака.
Обстановка научно-исследовательского учреждения со сложной аппаратурой, но
еще более Федина доброжелательность так ошарашили ходока,  что он на месте
отрекся   от   своих   ошибочных  верований  и   сейчас   является  лучшим
пропагандистом-антирелигиозником    заштатского    районного     отделения
Всесоюзного общества <Знание>.
     Пряничков  же  познакомился в  институте  с  сотрудником  лаборатории
усталости металлов и, разговаривая, вошел с ним в большую комнату.
     - Вот здесь и работаем,  -  объяснил сотрудник.  - Подвергаем образцы
металла знакопеременным нагрузкам,  потом  изучаем структуру излома...  Но
это все ерунда.  Понимаете, пружинка может гнуться в одну и другую стороны
сто тысяч раз, а потом ломается. Причем неожиданно.
     Пряничков между тем жадно оглядывал лабораторию.
     - А как вы испытываете образцы, трясете? - спросил он.
     - Трясем. Ультразвуком.
     Рядом стоял черный ящик генератора. Отдельно в масляной ванне купался
вибратор.
     Федя посмотрел в дальний угол.
     - А это что?
     - Это для рентгеноструктурного анализа. Рассматриваем место излома.
     Пряничков нервно покрутился по комнате, потом спросил?
     - Есть у вас триод на высокое напряжение?
     ...Короче    говоря,    он    предложил   синхронизировать   импульсы
рентгеновского излучения с ультразвуковыми колебаниями вибратора так, чтоб
лучи подхватывали пружинку только в  момент наибольшего отклонения;  тогда
она  казалась  неподвижной и  можно  было  наблюдать постепенное изменение
структуры. Патент на <Способ получения лауэрограмм упруго деформированного
кристалла> был выдан впоследствии под № 700505 и явился первым из четырех,
врученных Пряничкову в тот памятный год.
     Но понедельник на этом не кончился - было только пять.
     Простившись с  воодушевленными сотрудниками лаборатории,  проводив на
Казанский преображенного сектанта,  Федя приехал домой и  сел к мольберту.
Поскольку написанная картина была  им  продана,  он  счел  предварительный
период оконченным и  взялся за свое личное.  Странным образом он ничего не
использовал из того,  чему обучался -  то есть классического синего неба и
даже  освоенной им  иллюзии сходства.  Перед  Наташей и  Шурой  постепенно
возникает кусочек столицы ранней весенней поры,  когда еще не вполне стаял
снег,  а перспективу улицы заволакивает мутный воздух и единственным ярким
пятнышком светит  огонек  светофора.  На  полотне  было  утро,  рабочая  и
служащая Москва катила к  местам работы,  Шура  узнала проспект Мира возле
Ново-Алексеевской.  Особых примет времени не было,  но ощущалось,  что это
как  раз  наш год,  эпоха спокойного труда,  семейных и  бытовых радостей,
некоего размеренного существования, накопления сил перед новым скачком.
     Пряничков назвал свою вещь <Пассажиры метро>,  и  хотя никакого метро
там не было,  название очень подходит. <Пассажиры> находятся сейчас в зале
№ 49 Третьяковской галереи,  где читатель и может полюбоваться ими,  если,
конечно, его визит не совпадет с открытием какой-нибудь очередной выставки
- в  этих  последних залах экспозиция то  и  дело меняется,  одно убирают,
другое вешают, и ни в чем нельзя быть уверенным.
     Федя писал до восьми,  а в восемь к Наташе пришла учительница музыки.
В большой комнате у Пряничковых стояло пианино <Рениш>,  на котором Федина
дочка  уже  третий  год  подряд  одолевала <Старинную французскую песенку>
Чайковского.  Эти  занятия в  семье рассматривались как выполнение некоего
общественного долга: супруги даже не слышали звуков во время урока.
     Теперь  Федя  услышал и  начал  кивать  за  своим  мольбертом в  такт
исполнению,  нахмуривая брови при Наташиных промахах. Когда положенный час
подошел к концу,  Пряничков поднялся,  перенес стул к пианино и спросил, с
чего,    собственно,    начинают   обучение.   Преподавательница,   Иветта
Митрофановна,  была  молода,  перед родителями своих учеников робела.  Она
неуверенно показала запись  нот  на  нотном  стане  и  их  расположение на
клавиатуре.
     - Дальше, - сказал Федя, придвигаясь поближе к инструменту.
     - Что <дальше>? - спросила Иветта Митрофановна.
     - Как потом?
     - Потом я добиваюсь, чтобы ученица запомнила.
     - Я запомнил, - кивнул Пряничков.
     Учительница посмотрела на него недоверчиво, сыграла несколько гамм, и
Пряничков на  малой октаве тотчас повторил их -  первую так же бойко,  как
преподавательница, вторую еще ловчей.
     Иветта Митрофановна повернулась к нему.
     - Послушайте, вы учились.
     - Нет!  Честное слово,  нет. - Пряничков был ужасно взволнован и весь
дрожал. - Но давайте пойдем вперед, прошу вас.
     И  в  голосе его  и  на  лице  было такое чистосердечие,  что  Иветта
Митрофановна  поверила.  Она  перебрала  жиденькую  пачку  нот  у  себя  в
портфеле.
     - Хорошо. Попробуем разобрать что-нибудь простенькое.
     Наташа,   которая  из  вежливости  стояла  тут  же  рядом,  отступила
потихоньку и отправилась к подруге. Шура вышла на кухню. До нее доносились
голоса мужа и  учительницы.  <В  фа-диез-мажор будет уже шесть знаков>,  -
говорила Иветта Митрофановна.  <Понятно-понятно>,  - соглашался Пряничков.
Потом послышались словечки вроде <стакатто>,  <пианиссимо>,  какое-то  еще
там <сфорцандо>. Пианино дышало все шире, глубже, полной грудью.
     Без пяти одиннадцать,  глянув на  ручные часики,  Иветта Митрофановна
откинулась на спинку стула и в испуге уставилась на Пряничкова.
     - Знаете, за два часа мы прошли пятилетний курс!
     Федя  кивнул,  трепетно взял  сборник  <Избранных фортепьянных пьес>,
раскрыл на штраусовском вальсе.  Пошептал,  глядя в ноты,  подался вперед,
поднял  руки...  И  сама  беззаботная старая  Вена  явилась  в  комнату  -
танцевали  кокетливые  барышни  в  длинных  платьях  и  веселые  кавалеры.
Изысканную учтивость неожиданно сменяло  дерзкое  легкомыслие,  загадочная
робкая мечтательность плела свой  напев,  снова уступая место неукротимому
озорству.  Длился бал, летели зажигательные взгляды. Потом танцоры устали,
свечи начали гаснуть и погасли совсем.
     Пораженный,  Федя осторожно снял руки с клавишей, огляделся; казалось
пианино вовсе и  не  принимало участия в  том,  что  только что произошло.
Хрипло кашлянула в  тишине учительница,  вздохнула остановившаяся в дверях
Шура.
     Какие-то двое негромко переговаривались во дворе, параллельной улицей
шел  ночной  троллейбус,  негромко скрипя  кузовом  и  свистя  проволокой,
прогрохотала переулком загородная уставшая  грузовая  машина,  торопясь  в
дальний  гараж,   и   отзвуком  чуть  слышно  шуршали  в   комнате  платья
разошедшихся танцоров.  Прошлое связывалось с настоящим,  плоский мир стал
объемным.
     На   следующий  вечер  Пряничкова  слушал  муж  Иветты  Митрофановны,
молодой,  бледный музыкант-исполнитель с  растрепанной шевелюрой.  В среду
Федя  дважды играл перед почтенными преподавателями Консерватории,  и  его
там  таскали по  методкабинетам.  В  четверг раздался телефонный звонок из
Филармонии,  и сам Чернокостельский предложил открытые концерты с поездкой
по Советскому Союзу.
     Но Пряничков занимался уже не только музыкой.  Во вторник он притащил
домой купленный по  случаю за  350  рублей миниатюрный токарный станок,  в
среду -  пишущую машинку.  В этот же вечер он что-то вытачивал,  в четверг
утром ни с того, ни с сего написал этюд о Бальзаке.
     В  редакции,  на работе,  в  его манере общаться с авторами появилось
что-то напоминающее князя Мышкина из Достоевского. Пряничков стремился как
бы  слиться с  собеседником,  полностью стать на  его точку зрения и  лишь
отсюда начинал рассуждать,  поминутно сверяясь с оппонентом, радуясь, даже
если в  конце концов приходил к  выводу,  отрицающему то,  с  чего он  сам
начинал.  Плохие статьи вдруг перестали существовать,  в  каждой Пряничков
находил интересное,  вытаскивал это интересное вместе с  автором,  и  если
материал не  подходил для  журнала,  советовал,  куда с  ним пойти.  Народ
повалил в  антирелигиозный отдел,  за  неделю Пряничковым было  обеспечено
целое   полугодие.   В   ходе   производственного  совещания  замредактора
потребовал внести  в  резолюцию,  что  именно  Федиными усилиями <Знания и
жизнь> подняты на новую высоту.
     Выполнял свою должность Федя легко.  Утром,  кончая завтрак, уже всей
душой стремился в журнал,  а к пяти тридцати начинал радостно предвкушать,
что же сулит ему и семье вечер.
     Дом Пряничковых, между тем, неудержимо менялся. Квартира стала чем-то
средним между  студией художника и  ремонтной мастерской.  Рядом с  первым
мольбертом возник еще один для Наташи,  эскизы перемешались со  слесарными
инструментами,  на столе расположились акварельные и  масляные краски,  на
пианино раскрытые ноты.  Пол -  в  прошлом предмет неустанных забот Шуры -
был затертым,  железные опилки въелись в  щели между паркетинами.  Часам к
восьми приходили спецы из Института металлов, музыканты, которых навел муж
Иветты  Митрофановны,   художники,  журналисты.  Повадился  сильно  ученый
математик из университета, который, толкуя, всегда смотрел вверх, вывернув
шею,  будто на  потолке или  в  небе  видел свои  и  чужие соображения уже
отраженными и  абстрагированными.  Из  Заштатска  ехали  родственники того
сектанта, потом пошли знакомые этих родственников и родственники знакомых.
Отличные это были вечера.  Звучал рояль,  составлялись конкурсы на  лучший
эскиз  или  карикатуру,   вспыхивали  дискуссии  о  судьбах  человечества,
читались стихи,  порой тут  же  сочиненные.  В  час выговаривалось столько
умного,  сколько  у  прежних  Пряничковых не  набралось бы  за  пятилетку.
Художники учили Федину дочку рисовать,  пианисты показывали ей современные
песенки.  И  Шура  тоже постепенно делалась раскованной.  Во  время споров
глаза ее  сочувственно перебегали от одного говорящего к  другому,  иногда
она  уже  готова  была  что-нибудь сказать,  но  всегда кто-то  в  комнате
опережал се, остроумно и живо. Она переводила взгляд на этого нового, и, в
общем, всем очень нравилась.
     В  двенадцать,  проводив  гостей  до  метро,  Пряничков помогал  жене
перемыть посуду.  Вдвоем  они  стояли минуту-другую над  заснувшей дочкой.
Шура стелила постель,  Федя,  еще  не  исчерпавшись,  бродил по  комнатам.
Пространство и  время были  бесконечно содержательны.  Сутки стали емкими,
Пряничков спал часа по три.
     Всего с 15 по 29 июля он оформил четыре патентных заявки в Госкомитет
по  изобретениям,  сделал  три  картины маслом,  около  сорока  рисунков и
линогравюру.  Он дал два фортепианных концерта в Малом эале Консерватории,
написал восемь статей, сценарий для мультфильма, текст для номера с удавом
в  цирке и  помирил подавших на развод соседей по лестничной площадке.  Он
принялся  за  роман,   почти  доказал  теорему  Ферма,   стал  учить  жену
английскому и  выкапывать во  дворе  плескательный бассейн.  Человек Федор
Пряничков шел по небесам, его сопровождали зарницы.
     А потом все кончилось.
     То есть оно кончилось не совсем сразу.  В среду 28-го Пряничков сидел
в  редакционной комнате один и,  пользуясь обеденным перерывом,  составлял
тезисы к  докладу на Московском прогностическом обществе <Нравственность -
производительная сила>.  Он написал фразу <Будущее нельзя предсказать, его
можно только сделать>, и вдруг ему стало скучно.
     Это  было,  как  волна.  Гостиничная улица  за  окном потускнела,  по
тротуарам шли не  люди,  а  болезни и  недомогания Все выцвело,  сделалось
двумерным. Пряничков частично оглох и попал в какой-то вакуум.
     Так  длилось минуту,  затем волна схлынула.  Мир вокруг ожил и  снова
стал местом деяния и побед.
     Но Федя предупреждение принял.  Он мгновенно убрал тезисы в стол,  не
теряя  ни  секунды  побежал  к  редактору,  отпросился с  работы,  объехал
несколько книжных магазинов и  метнулся в  <Реактивы> на улице 25 Октября.
Домой  он  привез  оборудование маленькой химической лаборатории,  полтора
десятка  книг  по  органике,  биологии,  медицине.  За  вечер  и  ночь  он
перевернул несколько тысяч страниц,  заставил себя вспомнить те  строчки и
абзацы,  которые  успел  увидеть тогда  в  дерматиновой тетради,  а  утром
приступил к опытам.  Понимая грозящую опасность,  он взвешивал,  смешивал,
возгонял, перегонял, выпаривал, поджаривал и к трем часам утра увидел, что
успех близок. Длиннющая формула была собственноручно им выведена на листке
из блокнота - СхНуО... заключенные в квадратные скобочки, а далее в полном
порядке все эти CH3N,  ОС  и  СО,  выстроенные ромбиками и  трапециями,  в
которых прежде из  всей редакции мог разобраться только Гурович,  ведавший
совершенно точными знаниями, да и то без энтузиазма. И в пробирочке на дне
хлопьями выпало в осадок некое белое вещество.
     Федя  вздохнул  счастливо  и  утомленно.  Играли  невидимые оркестры,
сверхзвезды ощутимо взрывались в дальних краях нашей Галактики.
     Он поднял руку, но в этот миг оркестры умолкли, мир стал сужаться все
стремительней и  стремительней и  в  конце концов весь ограничился низкой,
душной комнатой на улице Кондратюка.
     Федино   лицо   переменилось,    он   брюзгливо   вытянул   губы,   с
неудовольствием глядя на  пробирку.  Протянутая рука  опустилась.  ...Шура
пришла в  шесть,  молодая,  оживленная,  с  новой прической.  В  проходной
комнате мужа не было,  стол загромождали колбы,  реторты,  змеевик,  пахло
химией. Шура прошла в маленькую.
     Пряничков сидел  у  заросшего за  последние недели пылью телевизора и
тупо смотрел на  экран.  В  стекле передвигались безликие фигурки,  бегало
светлое пятнышко.  Раздавался монотонный голос комментатора: <Парамонов...
Петров... Пас к Маркарову... Опять Парамонов... Петров...>
     И это был конец.
     Услышав дыхание за спиной,  Федя поднял на супругу унылый взгляд,  не
здороваясь, сказал:
     - Ты, это... Убери там.
     Шура сразу все поняла, шагнула назад, тихонько переоделась у шкафа...
Зазвенела химическая посуда,  ссыпаемая в ведро. Листок с формулой привлек
внимание Шуры, она заглянула с ним к мужу.
     - Тоже выбросить?
     Пряничков не повернулся и не ответил.
     В  последующие дни  сами собой рассасывались,  исчезали инструменты и
ноты,  один  мольберт,  другой  Понемногу реаминировала мебель -  торшер с
двумя  рожками,  трюмо.  В  конце августа торжественно въехал и  воцарился
сервант.
     Еще  около месяца,  правда,  по  инерции,  приходили верстки,  сверки
статей и рассказов,  раздирался в прихожей телефон, призывая Пряничкова на
обсужденья. Несколько вечеров еще заглядывали было новые знакомые, но Федя
смотрел на гостей с такой угрюмой подозрительностью, что вскоре все визиты
прекратились.
     Сейчас  в   доме  Пряничковых  девочка  со  своими  уроками  теснится
где-нибудь  на  уголке полированного стола,  откинув край  скатерти.  Шура
употребляет субботу и воскресенье на уход за многочисленными лакированными
поверхностями.  Лоснится навощенный пол,  и  родственники,  приезжающие по
обязанности раз в  два месяца,  в  передней снимают ботинки и  туфли,  как
перед входом в мечеть, сидят смирно, помалкивают.
     В редакции <Знаний и жизни> опять думают, отчего бы это Пряничкову не
перейти в  какой-нибудь другой журнал.  Авторов он не ставит ни во что,  а
когда ему пытаются возражать на <Все уже было> и  <Ничего не выйдет>,  все
сказанное падает в  яму  его сознания мягко,  без отклика,  как ветошь,  и
копится там неподвижной кучей, неразобранной, стылой.
     Эпоху  своего короткого взлета Федя  вспоминать не  любит.  И  только
редко-редко,  когда он  один в  квартире,  а  по  радио передают настоящую
прекрасную   музыку,   им   овладевает  беспокойство,   маленькие   глазки
расширяются,  в них возникают жалобы и тоска, как у собаки, которая хотела
бы  принадлежать к  миру людей,  но понимает свою безгласность и  мучается
этим пониманием.  Что-то заперто в его душе,  забито, отгорожено сплошными
железными обручами от  того ряда,  где  могло бы  стать чувством,  мыслью,
действием.
     Такова история,  приключившаяся с Федей Прявичковым. И она наводит на
некоторые размышления.
     Интересно было бы,  например,  припомнить в  этой связи опыты доктора
Крайковского,  которые  тот  начал  еще  задолго  до  появления  в  Москве
бородатого  незнакомца.  Крайковский гипнотизировал добровольцев,  в  этом
состоянии  предлагал  им  рисовать,  и  за  несколько  сеансов  испытуемые
достигали  уровня  выпускников  средней  художественной  школы.   Если   с
кем-нибудь  ничего не  получалось,  Крайковский брался за  обучение такого
человека музыке,  либо чему-нибудь еще и в резульгате пришел к выводу, что
людей следует делить на  группы не  по способностям -  одни талантливы,  а
другие нет,  -  а по тому,  как, в какой форме тому или иному лицу удобнее
свои таланты материализовать.
     Не  исключено,  что  доктор как раз и  прорывался сквозь те  железные
обручи, которые таблетка на время разрушила у Феди.
     Крайковскому же  принадлежит мнение,  высказанное,  естественно,  без
всякой абсолютизации, что гипноз не есть сон, а скорее пробуждение. Тут он
опять-таки предвосхитил бородача,  написавшего в своей тетрадке, что, мол,
множество людей, как правило, спит.
     Ну, а что, если это так на самом деле?
     Если  многие  из  нас  частично спят  не  только в  смысле нормальных
ежесуточных семи-восьми часов,  а в более широком плане?  Ведь,  вероятно,
есть  даже  такие бедняги,  что  всю  жизнь до  последней минуты проводят,
проживают в какой-то дреме,  запертыми, хотя и выполняют вроде бы все, что
человеку положено,  кончая школу и  вуз,  заводя детей,  где-то  работая и
получая порой поощрения, но так и не просыпаясь.
     Вместе с  тем,  невольно задаешься еще одним вопросом.  Раз такой вот
Федя  смог радужно расцветиться,  приняв таблетку,  отчего это  недоступно
всем,  в том числе и просто рядовым гражданам,  как,  например, мы с вами,
многоуважаемый товарищ читатель?
     А  с другой стороны,  обязательна ли химия,  нельзя ли как-нибудь без
нее обойтись?  (!!!  -  Ред.)* Проснулась же Наташа -  вот именно, Наташа,
Федина дочка. Что-то соскочило в ней, она пробудилась, сдвинулась со своей
<Старинной французской>,  пошла вперед и  с  каждым днем идет все быстрее.
Тоненькая такая,  а  как  сядет  за  инструмент...  И  это  при  том,  что
Пряничковы от  уроков отказались,  ибо  уроки напоминали Феде  о  недавнем
прошлом. Однако Наташа сама встречается с Иветтой Митрофановной, а недавно
муж  этой  учительницы -  встрепанный музыкант -  водил девочку в  училище
имени Гнесиных, там послушали и сказали, что примут.
     Другими словами,  нет ли чего-нибудь такого в  современной атмосфере,
что само по себе начинает нас открывать и  пробуждать?  Может быть,  и  не
надо обвинять в предательстве того бородатого здоровяка,  который позволил
своему  изобретению погибнуть,  -  бородача этого,  кстати,  долго  искали
потом,  искали по четвергам и не четвергам, до ливней и после, но так и не
нашли.  Возможно,  что он даже сознательно пошел на некую демонстрацию,  а
там  предоставил  процессу  развиваться  самостоятельно  -  рассудил,  что
получить способности от таблетки кой-кому показалось бы унизительным.
     Дело,  видимо, в том, что в течение сотен тысячелетий человека давила
природа, да и его собственные собратья тоже не слезали с шеи, - приходится
ли удивляться,  что некоторое хорошее в  нем приторможено и частично спит.
Но  теперь это позади,  родилось новое,  и  не  пора ли  всем окончательно
пробудиться...
     В чем, собственно, вопрос-то?


                    <Химия и жизнь>, 1969, № 11 -