й фронт, где гитлеровские войска  уже
уперлись в оборону Москвы.
   Станислав был в партизанах, потом  присоединился  к  дивизии  Костюшко,
участвовал  в  боях  за  Варшаву   и,   раненный,   вместе   с   фронтовой
сестрой-санитаркой,  ленинградской  девушкой  Татьяной,  попал  в  Россию.
Молодые люди  полюбили  друг  друга  и  поженились.  Станислав  остался  в
Советском Союзе, поступил в строительный институт и окончил его. Вместе  с
женой он работал на канале Волго-Дон, строил заводы в Сибири.
   В 1957 году Станислав с семьей поехал на строительство Братской ГЭС...
   Но вот что интересно, - сказал Строитель. (Он заканчивал свой рассказ.)
- В последнее время Станислав опять  начинает  ощущать  это  чувство.  Все
сильнее  и  сильнее.  Впервые  оно  возникло,  когда  он  был   участником
грандиозного митинга  в  честь  окончания  первой  очереди  строительства.
Попробуйте представить себе эту картину. День. Панорама огромной реки.  На
двух берегах тысячные толпы людей, спаянных между собой,  связанных  общим
делом. Высокое голубое небо над плотиной, вспугнутая  шумом  косо  летящая
птица на высоте, освещенная солнцем... Он,  тоже  участник  строительства,
вбирал в себя все это и вдруг почувствовал, что снова может лететь. Просто
силой желания. Приказать чему-то и разом подняться над водохранилищем, над
лесами. Взмыть и оказаться рядом с птицей. Его только  остановило  чувство
неуместности полета, когда уже начался митинг... Дальше, в тот  день,  это
ощущение ушло от него.  Но  теперь  оно  все  чаще  и  чаще  возвращается.
Станислав еще ни разу не пробовал, но твердо знает, что, когда он захочет,
когда прикажет себе, он полетит. И этот  полет  будет  увереннее,  сильнее
того, чем это было раньше...
   Рассказ кончился, и наступила пауза.
   - Да-а, - протянул Техник. (Было непонятно, что означает  его  "да-а".)
Он усмехнулся и сказал: - Как часто у меня бывало это чувство. Помните, то
же самое, что с Наташей  Ростовой.  Вот,  кажется,  еще  чуть-чуть,  и  ты
взлетишь. Как хотелось бы, чтоб это было.
   - А я верю, - сказал Биолог. Он встал, затем сразу сел и  заложил  ногу
на ногу. - Вы знаете, я верю. И вот почему. Потому что  мечта  -  я  много
думал об этом - вовсе не представляется мне чем-то стоящим уже  совершенно
далеко от действительности. В самом деле. Каждый  ребенок  мечтает  летать
вот так - силой желания. Да и не только ребенок. Не может быть, чтобы  это
были одни мечты. Если мы  хотим  быть  материалистами  и  марксистами,  мы
должны понимать, что наши желания  -  а  особенно  длительные  и  упорные,
проходящие через всю историю человечества, - возникают не просто так, а  в
конечном счете на материальной почве заложенных в организме  возможностей.
Что такое мечта? Разве  она  есть  что-нибудь  уж  совсем  противоположное
действительности?  Конечно,  нет.  И   разум   человека,   и   драгоценная
способность мечтать не лежат где-то вне  природы  и  не  противоречат  ей.
Мечта - это законная дочь разума, который, в свою  очередь,  законный  сын
природы и человеческого общества. Это звучит напыщенно, но так оно и есть.
- Он посмотрел на Строителя. - Одним словом, я верю в то, что было с вашим
другом. Естественно, сейчас это кажется  невероятным.  Но  сто  лет  назад
невероятностью казалось превращение энергии  в  материю,  например.  Одним
словом, я убежден, что человек полетит. И, может быть, очень скоро.
   - Заметьте, - сказал Медик, - что все три раза этот  человек  ощущал  в
себе эту способность в периоды особенно сильных общественных  переживаний.
Во времена напряженного ожидания войны, в минуты любви, ненависти, жалости
и радости... Да, кстати, - он повернулся к Строителю, - вы  говорили,  что
уже  сейчас  есть  ключ,  который  поможет  очеловечить  науку.  Даст   ей
возможность превзойти себя.
   - Есть, - ответил Строитель. - Искусство.
   - Искусство? - переспросил Поэт.
   - Да. Метод познания  действительности,  который  человечен  по  самому
своему характеру. Человековедение. Понимаете, в  нем  есть  все,  чего  не
хватает  сейчас  науке,  когда  она   подходит   к   человеку.   Гуманизм,
целостность, способность мыслить более общими категориями и вместе  с  тем
чрезвычайно изощренные и неожиданные связи, сопоставления и  отношения.  Я
уверен, уже в недалеком будущем наука, для того чтобы двигаться дальше, не
сможет не позвать себе на помощь искусство. И даже не позвать на помощь, а
просто подойти и стать с ним рядом. И этот синтез двух начал, которым  так
долго пришлось существовать отдельно, и будет новым шагом знания.
   - Уф-ф-ф, - вздохнул Поэт. - Говорим целый вечер и наконец-то коснулись
искусства. Вот скажите, - он обратился к Физику, - кого вы любите  читать?
Кто помогает вам в работе? Есть же кто-нибудь, да?
   - Стендаль, - ответил Физик. - В частности "Люсьен Левен". Он мне  дает
настрой.
   - Вот именно, настрой. Он помогает чем-то таким, чего не выразить точно
словами... Понимаете, я долго не мог сообразить, чем  раздражала  меня  та
дискуссия, которая прошла в молодежных  газетах:  "Возьмет  ли  человек  с
собой  с  космос  ветку  сирени?"  Теперь  я  понял  и  отвечаю  на   этот
риторический вопрос отрицательно. Не возьмет. Потому что здесь -  в  такой
постановке вопроса - искусство мыслится  как  пассивный  момент  любования
прекрасным. Как фактор отдыха. Но ведь дело не в этом. Искусство  -  ветвь
познания. Именно в этом качестве человек возьмет его повсюду. Он просто не
сможет без него. Но с ним будет не  ветка  сирени,  а  то,  что  воспитано
искусством: фантазия,  человеколюбие,  широта  и  богатство  связей...  Вы
совершенно правы. - Поэт кивнул Строителю.
   Уже зашло солнце.  Резко  и  решительно  спустилась  темнота.  В  парке
звучали голоса отдыхающих. На веранду уже два раза приходила  розовощекая,
пышная девушка из столовой звать к ужину.
   Все встали, и Биолог подошел к Строителю.
   - Простите, мне кажется, вы сами из Варшавы?
   - Да.
   Биолог посмотрел на Строителя очень внимательно.
   - Скажите, а вы не...



   Север Гансовский.
   Дом с золотыми окошками

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Три шага к опасности". М., "Детская литература", 1969.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   ...Если вы выберетесь на поверхность из подземки  где-нибудь  в  радоне
Центрального рынка и по улице Бержер дойдете до Севастопольского бульвара,
то на углу рю де Перпиньян  вам  встретится  большое  серое  здание,  весь
нижний этаж которого занят рестораном "Черное солнце". Почему ресторан так
называется, неизвестно. Возможно, в  этом  состоит  понятие  владельца  об
оригинальности.
   Из-под большого козырька выглядывают низкие широкие  окна.  Днем  через
стекло виден пустой темный зал, где, как рыбы в аквариуме, лениво  плавают
три-четыре официанта в белых фраках. Двери  раскрыты,  и  в  зал  свободно
входит воздух и уличный шум.
   Но  вечером  все  преображается.  У  входа  вырастает  швейцар.   Одних
посетителей он впускает, другим говорит, что мест нет. Окна  задергиваются
нейлоновыми шторами, рядом со  сценой  в  дальнем  углу  зала  усаживаются
оркестранты, а столики заполняются жадной, крикливой толпой.
   Под низким потолком перекрещиваются фразы и восклицания:
   - Андрэ, к нам!
   - Какой сегодня курс доллара?
   - Вы слышали? ОАС платит десять тысяч за одно убийство.
   - Скажи, ты "не видел здесь Надю?
   - Два раза коктейль "Бруклин"!
   - Со склада инженерной роты оасовцы вывезли пятнадцать автоматов.
   - Сегодня не могу. Увидимся завтра в "Арене"...
   В десять часов вечера, когда шум достигает апогея и официанты - их  уже
целый взвод - не бегают, а летают, в зале пригашивается  свет  и  в  круге
прожектора на сцене появляется бледное напудренное лицо мосье  Валиханова.
Мосье  Валиханов  -  постановщик  танцев  в  "Черном  солнце".   Владельцы
ресторана платят ему больше, чем он получал бы,  если  б  ставил  танцы  в
"Гранд опера". И не зря,  потому  что  Валиханов  знает  дело.  В  "Черном
солнце" все чинно  и  даже  чуть-чуть  старомодно.  Но  несколькими  точно
отработанными жестами  и  особо  подобранными  костюмами  мосье  Валиханов
достигает таких эффектов, какие не под силу и самому наглому стриптизу. За
столиками устанавливается полная  тишина,  мужчины  бледнеют,  а  женщины,
усмехаясь, отворачиваются.
   Номер идет за номером.  Монгольский  танец  -  монголы  ни  за  что  не
признали бы его своим - сменяется яванским, от которого настоящие яванцы с
презрением  отреклись  бы.  В  конце  первого  отделения  программы  мосье
Валиханов  старческим   хрипловатым   голосом   называет   имя   следующей
исполнительницы - Лиз Обельдуайе. Раздвигается черный бархатный занавес, и
перед  зрителями  появляется  рослая  девушка   в   традиционном   костюме
французской пейзанки, с большими глазами и свежим, чуть наивным лицом. Она
как будто поражена  тем,  что  попала  в  этот  шумный,  прокуренный  зал.
Возникают  нежные,  чистые  звуки  песенки   Куперена.   Веет   незлобивым
восемнадцатым веком - тем временем, когда не знали ни алжирской  проблемы,
ни радиоактивности. Дрожит высокий звук  флейты,  и,  как  флейта,  льется
голос.  Песенка  кончилась,  вдруг  следует  взрыв  в  оркестре,   грохот,
отчаянный вой трубы. Девушка испуганно застывает, на  лице  ее  выражается
ужас, и вот она начинает вертеть на сцене сальто. Но  какое  сальто!  Руки
простерты в стороны, левая нога сильным движением  взлетает  выше  головы,
гибкое тело совершает полный оборот  на  месте.  Еще  один,  еще...  Труба
смолкла, рубит барабан и тоже обрывает, а побледневшая девушка все крутит.
Кажется, дальше уже невозможно. Уже не может хватать  дыхания  и  сил.  Но
что-то беспощадное вертит и вертит ее. Ей  начинают  аплодировать,  хотят,
чтобы это кончилось... Аплодисменты длятся  и  замирают,  растворившись  в
напряженной тишине, а сильные ноги все мелькают в  свете  прожектора.  Уже
кто-то встал, вцепившись руками в  край  столика.  Но  вот  еще  несколько
оборотов,  еще  раз  взрывается  оркестр,  последний   немыслимый   прыжок
совершает девушка и падает плашмя на  сцену.  Зрителям  кажется,  что  она
разбилась чуть ли не насмерть, но они еще не успевают додумать этой  мысли
до  конца,  как  исполнительница  вскакивает  на  ноги  и,  подняв   руки,
раскланивается с сияющей улыбкой.
   Зал облегченно вздыхает, длится  миг  молчания,  и  обрушивается  шторм
воплей, аплодисментов,  свистков.  Оркестранты  встают,  вспыхивает  яркий
свет. Первое отделение концерта окончено. Официанты, сгрудившись у  стойки
бара, зорко смотрят за своими столиками. Сейчас последуют новые заказы...
   Если вам случится прогуливаться по рю Монмартр от Центрального рынка  к
Большим бульварам, то вскоре после того, как вы пересечете  Пуассоньер,  с
левой стороны вам попадется отель  "Бургундия".  Нижний  этаж  дома  занят
галантерейной лавочкой, небольшим  кафе,  где  лохматый  сенбернар  подает
посетителям свежие газеты, и лавкой  с  устрицами,  которые  лежат  там  в
больших деревянных лотках в траве, покрытые сверху кусочками льда.
   Кроме первого этажа, в доме есть и подвальный.  В  маленькой  квартирке
проживает консьержка мадам Фетю, полная  пожилая  женщина,  которую  почти
постоянно можно видеть сидящей с вязаньем на стуле возле открытой двери  в
галантерейную  лавку.  Мадам  Фетю  не  относится  к  распространенному  в
литературе  типу  злобных  парижских  сплетниц.  Напротив,  она   скромна,
доброжелательна,  и  то,  что  от  нее  приходится  услышать,  обязательно
оказывается  впоследствии  правдой.  Еще  несколько  подвальных  помещений
занимают склады отеля, а в угловой квартире живет служащий  обувной  фирмы
мосье Сэрель. Эта  семья,  вернее,  дети  этой  семьи  являются  гордостью
квартала. Их четверо - маленьких розовых ангелов. Мальчикам - семь и  пять
лет, девочкам - четыре и три. Когда мадам Сэрель выводит  их  прогуляться,
улыбки расцветают по всему околотку, потому что  таких  упитанных,  хорошо
одетых, таких воспитанных  и  безмятежно  счастливых  ребятишек  встретишь
далеко не везде. Жалованье у мосье  Сэреля  небольшое,  жене  его  хватает
хлопот с детьми, и, чтобы сводить концы с концами, служащий обувной  фирмы
должен еще прирабатывать. Это он и делает. Каждую  ночь  через  решетчатые
окна подвала вверх пробивается свет, и, остановившись, можно  видеть,  как
супруги  Сэрель  сидят   за   столом   и   прилежно   раскрашивают   некие
поздравительные открытки. Муж  наносит  на  заранее  заготовленный  контур
клеевой состав, а жена покрывает этот контур  желтой,  розовой  и  зеленой
красками. Работают супруги молча, споро, без лишних движений. А в соседней
комнате мирно спят дети в своих постельках  и  ничего  не  знают  об  этих
постоянных ночных бдениях. Утром мосье Сэрель, небольшого  роста,  прямой,
полнеющий, чуть бледный, но всегда тщательно выбритый, в белом воротничке,
отправляется на работу, вежливо кивая по  дороге  знакомым,  а  его  жена,
бодрая и свежая, будто всю ночь крепко спала, принимается мыть, кормить  и
обхаживать ребятишек.
   Сам отель "Бургундия" построен экономно. В нем узкие крутые лестницы  с
зеркалами в рост на каждой  площадке,  узкие,  длинные,  как  на  корабле,
коридоры. На дверях номеров висят  литые  бронзовые  пластины  с  цифрами.
Постояльцам второго этажа  предоставляется  возможность  занимать  по  три
комнаты, третьего - по две, а четвертый этаж отдан однокомнатным  номерам.
Впрочем, отель никого не балует  разнообразием.  По  всем  трем  этажам  в
комнатах  стоят  одинаковые  гигантские  кровати  с  желтыми  одеялами   и
маленькие желтые диванчики, в каждой комнате окно  с  балкончиком,  желтая
ваза с цветами на столе и радиоприемник, в который нужно  бросить  сантим,
прежде чем он заговорит.
   Номера подороже выходят окнами и балкончиками на  рю  Монмартр,  номера
чуть подешевле -  на  внутренний  двор,  где  по  асфальту  белой  краской
разлинованы места для автомобилей.
   Комнату под номером 315 на четвертом этаже, выходящую во двор, занимает
девушка, которая в ресторане "Черное солнце" вертит  сальто.  Провинциалам
может показаться, что девушка-танцовщица  живет  жизнью  необыкновенной  и
увлекательной. В действительности же, когда она на  улице,  это  означает,
что либо она идет в "Черное солнце", либо возвращается в  "Бургундию".  По
пути она иногда заходит на Центральный, чтобы побродить по  рядам  цветов,
фруктов или свежей рыбы, а порой прогуливается по набережной Сены от  Двух
мостов до площади Согласия. Вот и все ее развлечения. Ей приходится  много
тренироваться, чтобы постоянно быть в форме.
   Когда девушка в толпе, бросается в глаза недостаток, который незаметен,
если она одна стоит на сцене. Девушка очень велика ростом. В ней никак  не
меньше, чем метр семьдесят пять. Фланеры парижских  бульваров  бросают  на
нее снисходительно-ироничные взгляды, присяжные кокотки  с  превосходством
усмехаются, и, чтобы не видеть этих ухмылок, девушка старается ни с кем не
встречаться глазами. Она шагает в туфлях на низком  каблуке,  в  роскошной
перлоновой шубке или в превосходном платье - смотря по сезону, - гордая, с
холодно прикрытыми глазами, неприступная. И никто не знает, как  открылось
бы ее сердце всякому, буквально всякому, кто по-настоящему полюбил бы ее.
   Эта девушка - я.
   Меня зовут Лиз Обельдуайе. Но если посмотреть  на  меня  вблизи  и  без
грима, девушкой меня никак не назовешь.
   Когда я бесцельно хожу по набережной или сижу где-нибудь в  сквере,  то
каждый раз мне кажется, будто все моложе и моложе  становятся  мальчики  в
черных рубашках, которые, потягивая сигаретку, ждут своих подруг, и  будто
все тоньше и неуклюжее делаются  локотки,  выглядывающие  из-под  коротких
рукавов у девчонок, которые приходят к этим мальчикам. Но на самом-то деле
я знаю, что совсем такие же тонкие и неуклюжие локти были и у меня,  когда
я спешила на свои первые свидания,  и  таким  же  безусым  был  мальчишка,
ожидавший меня.
   Нет, дело не в том, что те, кто сейчас первый раз втихомолку  целуются,
становятся все моложе. Дело в том, что я становлюсь все старше.
   Когда я не на сцене "Черного солнца", я выгляжу на тридцать  пять  лет.
Да мне и есть столько. Я старею. Я стареющая дочь своих родителей.
   Иногда это кажется мне самым главным из всего, что вообще происходит  в
мире. Главнее, чем спутники, летящие в космос, чем взрывы  OAG  в  Париже.
Мне хочется остановить толпу на рю Монмартр и крикнуть:
   - Слушайте, люди, мне  уже  тридцать  пять,  и  я  одна!  Остановитесь!
Задумайтесь!
   Но я, конечно, молчу. В своей роскошной шубке я иду  с  неприступным  и
гордым видом. Со стороны может показаться, что уж у кого-кого, а у меня-то
все в порядке.
   А что же у меня есть на самом деле? Я могу  перечислить.  У  меня  есть
шесть выходных платьев, три домашних,  два  демисезонных  пальто,  плащ  и
несколько пар туфель. Как воспоминание об отце, морском офицере, в  номере
на стене над кроватью висит кортик  в  ножнах.  (К  счастью,  родители  не
дожили до  того,  чтоб  увидеть,  как  их  дочь  вертит  сальто  в  ночном
ресторане.)
   Кроме того, есть ваза  с  бегонией,  принадлежащая  мне,  а  не  отелю,
комплект журнала "Вог" и Жорж.
   Что такое Жорж?.. Ах, ведь это так понятно! Жорж  -  знакомый,  который
приходит, когда ему нужны деньги, что, правда, бывает не так уж редко.
   И все.
   Больше у меня ничего нет.
   И даже в голове у меня больше ничего нету. Мне не о чем думать. Это для
меня постоянная проблема - о чем думать, когда свободное время.
   Такова я, танцовщица Лиз Обельдуайе.
   Вспоминайте иногда о нас, господа великие политики, банкиры  и  ученые.
Есть много женщин, которым, как и мне, часто хочется крикнуть что-нибудь в
толпу на Монмартре...
   В тот день - это было 12 ноября - я поздно вышла из отеля, позавтракала
в кафе, где  собака  подала  мне  свежую  "Матэн",  и  пошла  пройтись  по
Бульварам.
   В газете было сообщение о новых взрывах ОАС: "Восемнадцать покушений за
прошлую ночь в Париже!", заметка о том, что со склада 5-й инженерной  роты
террористы по фальшивым документам вывезли три пулемета, и большая  статья
о переговорах в Алжире. Все это я просмотрела, не задерживаясь,  поскольку
твердо убеждена, что политика не мое дело. ОАС или не ОАС - мне  от  этого
ни лучше, ни хуже.
   Кроме того, была маленькая заметочка об английском  астрономе  Ловелле.
Рассказывалось, что будто бы  в  ночь  на  11  ноября  этот  самый  Ловелл
обнаружил над Ла-Маншем на высоте в тысячу километров появление  какого-то
неподвижного, парящего на месте тела.
   И, наконец, был репортаж с фотографией об  очередной  свадьбе  балерины
Насти Лопуховой.  Свадьба-то  меня  и  задела.  С  этой  знаменитостью  мы
когда-то вместе учились в  балетной  школе  мадам  Жоссеран,  и  если  она
чем-нибудь отличалась от других,  то  лишь  нахальством.  Тогда  она  была
никакой не Лопуховой, а Жаклин Паньоль. Но поскольку всюду считается,  что
талантливой может быть только русская балерина, Жаклин стала Настей.
   Вообще надо сказать, что я завистлива.  Да  все  мы  в  этом  возрасте,
пожалуй, делаемся такими. Чужие успехи нас огорчают, а  несчастья  радуют.
Хотя, возможно, дело и не в зависти. А  просто  каждый  человек,  которому
после сорока, считает, что теперь от жизни следует ждать  скорее  плохого,
чем хорошего, и, узнав о чужом несчастье, радуется, что на этот  раз  удар
судьбы попал не в него. То же самое и со счастьем. Видимо, люди  полагают,
что удачи распределяются на земле равномерно, и, если уж повезло  другому,
наверняка не достанется тебе...
   Размышляя таким образом, я брела по Бульварам, и на углу рю д'Анжу  мне
попался инвалид на костыле, который продавал  флоксы.  Он  держал  в  руке
букет и тупо повт