лось обратно,
мужчина усмехнулся, стал опять похожим на большого доброго медведя.
     - Ладно,  -  согласился он.  - Не понравится, не станете печатать. На
сохранении рукописи тоже не настаиваю.  К  этой проблеме я уже не вернусь,
ждут другие дела.
     Он отодвинул Федину ладонь,  положил тетрадку на край стола.  Полез к
себе во внутренний карман пиджака, извлек белую таблетку.
     - Вот.  Если найдется доброволец, можно попробовать... А за сим, - он
выпрямился и выкатил грудь колесом, - разрешите откланяться.
     Официальность этой позы заставила Федю встать,  что было, в общем-то,
против его правил.
     Бородатый  еще  раз  улыбнулся  -  теперь  он  окончательно стал  тем
галантным  бонвиваном,   каким  был  на  улице.   Он  приятельски  хлопнул
Пряничкова по спине,  горячо встряхнул Федину руку,  вывихнул ее при этом,
извинился,  тут же вправил,  проделся в свой вещмешок и ушел - может быть,
открывать нефтяное месторождение под Байкалом, может быть, строить аппарат
для прямого преобразования времени в пространство.
     Пряничков стоял у стола всклокоченный и расшатанный. Он взял тетрадь,
брезгливо перелистнул несколько страниц. Почерк был адский, бегущий, текст
повсюду уродовали зачеркивания,  исправления, стрелки. Федя с трудом понял
фразу:
     <Множество людей,  как правило, спит>. Он хмыкнул. Потом речь пошла о
пиковых состояниях, и с великой мукой Пряпичкову удалось разобрать:
     <...видим,  что  большинство пиковых  состояний  являются  феноменами
приятия, приема. Вопрос в том, чтобы личность умела впустить их, отдаться,
снять  тормоза,  позволить...  Природа  Существования  предстает  тогда  в
обнаженном   виде,    а   вечные   ценности   кажутся   атрибутами   самой
Реальности...>.
     Далее на десяти листах с  обеих сторон следовали уравнения,  таблицы,
графики,  параболы,  гиперболы,  чуть ли  не  метафоры.  Все заканчивалось
длиннющей химической формулой,  в которой Пряничков разобрал только начало
- <СхНуО...>   -   и   почему-то  в  квадратных  скобочках.   Дальше  было
<СН3М-СО-ОС...>  и еще много таких же символов,  построенных то в ромбики,
то  в  трапеции -  в  их  журнале один Гурович из отдела совершенно точных
знаний  мог  разобраться  во  всем  этом...  Еще  мелькнуло  что-то  вроде
<...ингибирование  СхНу-радикалами  приводит   к   изменению   конформации
клеточных нуклеаз по типу в нашей классификации...>.
     Федя  вздохнул,  воровато огляделся,  проследовал в  угол  комнаты  и
уронил тетрадку в  корзину для  мусора.  Затем обессиленный решительностью
этого  деяния,   вернулся  на  свое  рабочее  место,  сел,  нервозно  взял
витаминную таблетку и проглотил ее,  глядя в окно. Посмотрел на стол перед
собой и понял... что он ее не проглотил.
     Желтая пилюлька лежала возле баночки со  скрепками,  но  не  было той
белой таблетки, что мужчина с вещмешком положил тут же.
     Следовало испугаться,  но  по вялости характера,  а  также из-за жары
Федя не смог.
     Вторая  половина  дня  укатилась  в  прошлое  и  стала  историей  без
происшествий.
     Пряничков спокойно досидел положенное ему время. Но когда он вышел из
метро на станции <ВДНХ>,  уже позабыв о  белой таблетке,  и  проследовал к
себе на улицу Кондратюка,  он вдруг заметил,  что асфальт мостовой приятно
лиловеет  под  лучом  вечернего  солнца.  Это  немножко  насторожило Федю,
поскольку внимания на  цвет  асфальта он  никогда не  обращал,  считая его
просто серым.
     А дома после ужина началось по-настоящему странное.  Поднявшись из-за
стола,  Федя не устроился в  кресле,  чтоб подремать у голубого экрана,  а
принялся  ходить  по  квартире.  Вид  у  него  был  обеспокоенный.  Он  то
вытаскивал  из  застекленного парадного  книжного  шкафа  тяжелый  фолиант
<Детской  энциклопедии>,   тревожа   незапятнанную  белизну  страниц,   то
недоуменно разглядывал фаянсового жирафа за  стеклом царственною серванта.
Посидел на диване, потирая руки и явно мучаясь, встал и вдруг сказал своей
жене Шуре,  что ему хотелось бы  порисовать.  Такого желания в  доме никто
никогда не выражал,  никаких рисовальных принадлежностей не оказалось.  Но
Пряничков не  успокоился,  стал  спрашивать,  нельзя  ли  что  собрать  по
соседям.  Дочка  вспомнила,  что  живущий  наверху  тринадцатилетний  Юрка
Воронин  занимается  в  Московской художественной школе.  От  щедрого  Юры
Пряничков вернулся с листом полуватмана и чешским механическим карандашом.
Он  разрезал  лист  на  куски  и  попросил  дочь  позировать  ему.  Наташа
натурщицей была плохой,  она все время вертелась. Тем не менее Федя сделал
рисунок,  рассмотрел его и тут же, разорвав, выбросил. Второй рисунок, для
которого  позировала  жена,   постигла  такая  же   судьба,   но   третий,
изображающий Шуру, и сейчас можно увидеть в коллекции доктора Крайковского
из  секции  биоинформации.  Перед  тем  как  взяться за  него,  Пряничков,
несмотря на поздний час,  еще раз поднялся к  Ворониным и  попросил у  Юры
какое-нибудь пособие по рисованию. Оно нашлось, и весьма солидное - <Школа
изобразительного искусства> в 10 томах.
     Уже настала ночь, жена и дочка легли. Несколько раз, просыпаясь, Шура
видела мужа то сидяшим с  карандашом в руке напротив их общей постели,  то
слоняющимся из  комнаты в  комнату.  Ей  спалось тревожно,  она спрашивала
себя, не повредился ли супруг в уме.
     Пряничков заснул около четырех,  встал в  девять Быстро позавтракал и
тут же,  на кухне,  не вставая из-за стола,  сказал,  что им нужно продать
сервант.
     Померкни  внезапно белый  свет  и  высыпь  на  небе  звезды,  это  не
произвело бы  на  Шуру  большего впечатления.  Как  раз  главную-то  часть
гарнитура за 1600,  на который долго и самоотверженно копили,  и составлял
именно сервант.  Роскошный и  властный,  он  в  течение нескольких лет был
предметом  мечтаний  и  теперь,   можно  сказать,   доминировал  в  жилище
Пряничковых,  как  собор в  средневековом городе.  Сервант намеревались со
временем заполнить сервизами и  хрусталем,  без него дом делался не домом,
семья - не семьей.
     Слезы из Шуриных глаз прожгли мыльную пену в раковине водопровода. Но
Федя погладил жену по  плечу и  объяснил,  что дома много вещей решительно
никому не  нужных при том,  что нехватает необходимого.  Шура в  смысл его
слов не вникала,  ибо все происходящее могло для нее означать только,  что
Пряничков собрался  подать  на  развод.  Однако  тут  ее  взгляд  упал  на
последний рисунок мужа,  почему-то оставшийся с  ночи на подоконнике.  Она
безотчетно взяла лист и  стала его рассматривать,  всхлипывая.  Незнакомая
гордость вдруг затеплилась в ее сердце.  Спящая молодая женщина на рисунке
была и похожа и непохожа на настоящую Шуру.  Плечи,  шея вроде были те же,
но  все обволакивали теплота и  поэзия,  каких Федина жена за  собой и  не
подозревала.
     Пряничков  воспользовался  заминкой,   быстро   вызвал  по   телефону
мебельный комиссионный.  Через  сорок  минут  оттуда  прибыл самоуверенный
красавец -заместитель директора, а за ним трое молодцов-грузчиков, которые
тяжко,  словно ломовые лошади,  вздыхали и топтались на лестнице,  заранее
показывая  своим  поведением,  сколь  нечеловечески велик  предстоящий  им
подвиг.
     Квартира к этому моменту уже выглядела,  как после землетрясения.  Из
книжного шкафа Федя  успел выгрести первый внешний ряд  книг,  за  ним  во
втором  слое  обнаружились подписные  Томас  и  Генрих  Манны,  трехтомная
<История кино> и  еще  много разного.  Все вещи были стронуты с  привычных
мест, стопа досок громоздилась на кухне, и стену большой проходной комнаты
обмерял  дядя   Ваня   -   водопроводчик,   по   совместительству  столяр,
электромонтер, натирщик полов и в целом всеобщий домовой работник.
     Элегантному замдиректора Пряничков предложил не только сервант,  но и
столь  же  драгоценный журнальный столик,  могучий книжный шкаф,  торшер с
двумя рожками и  трюмо.  За это последнее Шура стала грудью,  как тигрица,
охраняющая дитя. Однако в Феде теперь возникла какая-то мягкая настойчивая
убедительность.  Он сначала согласился с доводами жены, но потом развил их
дальше,  в результате оказалось, что трюмо действительно без всякой пользы
стоит  в  маленькой комнате,  занимая место и  бесцельно отвлекая на  себя
умственную энергию. И в конце концов Шура махнула рукой.
     Пока  замдиректора выписывал  квитанции,  бросая  кокетливые зазывные
взгляды  на  Пряничкову-старшую  и  даже,   по  инерции,   безотчетно,  на
Пряничкову-младшую,  двенадцатилетнюю Наташу, трое богатырей со стенаниями
и  бранью взялись за  сервант.  Они  так ожесточенно спорили и  так громко
жаловались,  что  могло  показаться,  будто еще  ни  разу  в  жизни им  не
приходилось  выносить  из  квартиры  что-нибудь  большее,  чем  табуретку.
Поэтому удивительной была легкость,  с  которой сервант под  аккомпанемент
непрерывных воплей вдруг выплыл на лестницу.
     Тут  же  в   раскрытых  дверях  возник  скромного  вида  работник  из
букинистического - Шура потом вспомнить не смогла, когда муж успел вызвать
и этого. Специалисту по книгам Федя отдал <Детскую энциклопедию>, <Историю
кино>  и  целый  десяток  толстых  подарочных изданий  вроде  <Молодежь  в
искусстве> или <Балет Большого театра>.  Хотел было отдать и Томаса Манна,
но, раскрыв один томик на случайной странице, задумался, отложил.
     Шура чувствовала себя среди эгого разгрома,  как на  вокзале во время
посадки,  когда сам не едешь.  Она не знала, куда сесть или куда стать. Со
всех сторон на  нее что-то двигали,  предупреждающе гикали.  Но когда была
вынесена мебель,  когда  у  стены  воздвиглись наскоро сработанные книжные
полки,   в  квартире  вдруг  стало  не  только  просторно,   но  молодо  и
по-странному освобожденно.
     Реформы,  однако,  на этом не кончились. Пряничков продажей занимался
невнимательно,  квитанции подписывал не  глядя,  деньги за книги принял не
считая.  Он  все  к  чему-то  стремился,  внутренне был  уже  не  здесь и,
рассчитавшись с дядей Ваней, вручив трем рыдающим атлетам десятку, которая
их тотчас успокоила и сделала безразлично грубыми,  отправился в центр. Но
не в  редакцию,  поскольку у  него был личный выходной взамен отработанной
прошлой субботы,  а  по  магазинам.  Домой  он  привез мольберт,  этюдник,
коробку  с  масляными красками,  холсты  на  подрамниках и  еще  несколько
пакетов.
     Было еще только два - полносветный, ослепительно солнечный день. Федя
быстро пристроил у затененного шторой окна мольберт,  этюдник на ножках и,
ежеминутно консультируясь со <Школой изобразительного искусства>, принялся
писать -  то  чашку,  то  спичечный коробок.  Мольберт вдруг показался ему
неудобным -  он переделал его с  помощью нескольких столярных и  слесарных
инструментов,  приобретенных на улице Кирова. Быстрота, с которой он начал
и кончил переделку, поразила жену.
     Потом Шура поехала на вечернюю смену в Центральный телеграф, а к Феде
присоединилась Наташа. Успехи дочери были невелики, Федя же прогрессировал
в удивительном темпе. Написанный им карандаш хотелось приподнять пальцами,
а чашка столь выпукло лезла с холста, что казалось - вот сейчас упадет и -
в скорлупки.
     Однако не сходство было для Феди конечной целью.
     Когда  жена  приехала в  полночь,  Пряничков,  пользуясь все  той  же
<Школой>,   учился  рисовать  глубокое  синее  небо,   как   на   картинах
итальянского Возрождения, и отчетливые часта зданий в манере Каналетто. Он
откровенно списывал с репродукций, и Шура видела, что получается.
     На  следующий день  -  то  была  суббота  -  Федя  встал  в  шесть  и
чрезвычайно устремленно за три часа написал в старинном стиле воображаемый
пейзаж с  путниками,  которых он  почему-то  одел в  трико красного цвета.
Пряничков был так поглощен работой,  что как бы проснулся и  осознал,  где
находится,  только закончив вещь. Прошелся по комнатам, насвистывая, обнял
жену,  поцеловал дочь в  белокурую макушку,  позавтракал,  похвалив свежий
орловский хлеб, - домашние никогда не видели его таким оживленным.
     Затем,  действуя с  прежней энергией,  Федя поехал на  Преображенский
рынок, где за овощными рядами помещается комиссионный магазин, принимающий
все  -  от  ношеных  ботинок до  произведений искусства.  Пейзаж  оценщику
понравился,  он  предложил за  него пятнадцать рублей.  Пряничков протянул
было свой паспорт,  но  тут выяснилось,  что он  же является автором вещи.
Оценщик возвратил ему  пейзаж и  посоветовал обратиться в  закупочный фонд
Министерства культуры РСФСР.  Федя на площадь Ногина не поехал,  а  вместо
этого  дома  в  течение  получаса теребил свое  произведение,  прогревал и
коптил  его  над  газовой  плитой.  Когда  произведение приняло достаточно
затертый вид.  Пряничков вызвал такси и  отправился на Гостиничную улицу в
антиквариат.   Сидевшая  там   в   подвале  очень   современная  девица  в
четырехугольных очках,  в  клетчатой короткой юбке пейзаж в руки не взяла,
велела поставить его к стенке, издали, закинув ногу на ногу, рассматривала
минуты две, а затем решительно отнесла вещь ко второй трети XVIII века. Ее
несколько смутили  странные путники  в  красном,  она  позвала еще  одного
специалиста, вдвоем они спорили некоторое время, переходя порой с русского
на  французский,  немецкий  и  английский,  презрительно  игнорируя  Федю,
который помалкивал.  В  конце  концов  <Пейзаж с  замком и  путниками> был
оценен в  двести шестьдесят рублей и  выставлен с  табличкой <Ин.  школа>,
каковая надпись означает,  что неизвестны ни автор,  ни страна,  ни эпоха.
Федя еще отирался в  магазинном зале,  разглядывая старинные подсвечники и
всякие  другие  ингересные штуки,  как  турист в  замшевых штанишках ткнул
пальцем <Путников>.  Тут же все было оприходовано,  снято, сбалансировано,
Пряничков получил деньги и пошел в авиакассы на Черкасском переулке.
     На улицу Кондратюка он приехал к трем часам и сказал домашним,  чтобы
приготовили купальные костюмы, так как все они отправляются на воскресенье
в Ялту - билеты на самолет уже при нем.
     Аэродром,  белоснежный  <Ту>,  улыбающаяся  стюардесса,  Симферополь,
автомобиль,  и  -  море,  которое возле  Алушты  синей  стеной  встало  до
горизонта. Ночевали в частном саду на топчанах, виноград спелыми гроздьями
висел на лозах -  рубль кило,  - и волны до утра шуршали галькой, подмывая
берег.
     Днем на пляже Шура стала робко допытываться,  зачем они приехали. Муж
ответил - затем, чтоб доставить ей удовольствие. Шура сказала, что поездка
стоит слишком дорого,  а  Федя возразил,  что  нет  в  мире ничего слишком
дорогого для такой женщины, как она.
     Вечером шуршали шины автомобиля,  в  обратном направлении проносились
Гурзуф,  Артек,  Бахчисарай.  Шура сидела впереди рядом с  шофером,  ветер
струил ей волосы.  Она думала о том,  какая же она женщина.  На лице у нее
было  загадочное выражение,  как  у  Ларисы Огудаловой в  фильме режиссера
Протазанова <Бесприданница>.  Федя смотрел по сторонам, стараясь запомнить
проносящиеся пейзажи,  чтобы  потом нарисовать их.  Он  уже  понимал,  что
своими вдруг  родившимися художественными талантами обязан белой таблетке,
овеществленным формулам бородача.  Мысль о  выкинутой тетрадке мелькнула в
его сознании,  но  он успокоился,  сказав себе,  что до понедельника ее не
успеют унести -  журнальная уборщица работала на полставки и по пятницам в
редакции обычно не появлялась.
     Снова  юг  Советского Союза  повис  под  ними  на  восьмикилометровой
глубине.  Начало  темнеть.  Млечным  Путем  разбежались по  горизонту огни
Москвы.  На  улицу  Кондратюка приехали  ночью.  Квартира  без  гарнитура,
разоренная,  пустая,  напоминала жилище гения. В понедельник в девять Федя
вышел из дому,  и мир ударил цветом,  звуком,  запахом. Асфальт был уже не
просто фиолетовым,  в нем играли,  лоснились красные,  желтые,  коричневые
оттенки,  он  каменел в  местах,  где  только что  подсохли лужицы ночного
дождика, а на солнце ласково уступал подошве. Облачные замки воздвиглись в
небе,  раскинувшемся над просторным предпольем Всесоюзной Выставки.  Сияли
кресты  древней церкви возле  гостиницы <Золотой колос>,  ракета рвалась в
космос с обелиска,  а позади на дальнем плане тонула в сизости и голубизне
синяя  игла  телевизионной  башни.  Лирической  поэмой  шла  к  автобусной
остановке длинноногая девушка,  короткими стишками гонялись друг за другом
на газонах завтрашние первоклассники.  Праздновался замечательный юбилей -
ровно сто  миллионов дней  прошло с  того момента,  который прокатился над
задымленными пещерами сто миллионов дней назад. И в то же время все только
начиналось,  как  раз  до  этого  мига  доехало  длинное  прошлое,  отсюда
распространилось будущее.
     В редакции еще никого не было. Пряничков ключом отворил свою комнату,
испугался ее  чистоты и  сразу шагнул к  корзинке,  куда  трое суток назад
опустил  тетрадку в  дерматиновом переплете.  Но  корзинка была  пуста,  и
суровые железные ящики во  внутреннем дворе Химического музея тоже  стояли
чистые и даже продезинфицированные,  -  дворник доверительно сообщил,  что
заполненные  вывезли  четверть  часа   назад.   Федя   проконсультировался
относительно места расположения свалки и  поехал в  Хворостино.  Он все же
надеялся.  Но когда такси остановилось на краю гигантского поля,  сердце у
него  заныло.  Вдаль,  куда  хватал глаз,  раскинулись монбланы и  казбеки
мусора.   Сразу  стало  понятно,  что  игра  не  стоит  свеч  -  тетрадка,
принесенная  в   четверг  мужчиной  с  вещмешком,   практически  перестала
существовать.
     Федю ждала работа.  Вернувшись в журнал, он поставил на стол машинку,
снял пиджак и,  не  разгибаясь,  ответил на  все читательские письма,  что
накопились  с  последнего крупного  разговора  в  кабинете  ответственного
секретаря.   Это  был  каскад,   водопад.  Потрепанная  немецкая  <Оптима>
стрекотала и  лязгала час  за  часом.  Готовые листы,  мелькнув белизной в
воздухе,  вспархивали с  каретки с интервалом в шестьдесят секунд.  Такого
плотного симбиоза человека с пишущей машинкой еще не видывали в редакции -
застыл с  отвалившейся челюстью завлитотделом,  заглянувший было  выкурить
сигаретку,  и  только покачал головой и  прикрыл за  собой  дверь  бывалый
заместитель редактора.
     Однако главное состояло не в скорости печатанья, а в изобилии мыслей.
Каждый из  нас прочитывает за жизнь бесконечно много,  каждый не помнит из
прочитанного  почти   ничего.   А   Федя   вдруг  вспомнил.   Вся   бездна
концентрированной,  отредактированной премудрости,  заключенной в печатном
слове,   -  лавина  строк,  которая  по  большей  части  бесследно,  будто
намыленная,  проскальзывает по  нашему сознанию,  явилась теперь к  нему и
раскинулась,  ожидая. Пряничкову оставалось только отбрасывать лишнее. Сам
себе  энциклопедия и  даже  целая  библиотека,  он  мог  цитировать любого
классика с  любого места и  не  забыл даже того,  что значилось на обрывке
<Вечерней Москвы>,  в  который мама завернула ему  бутерброд еще в  шестом
классе.
     За  двести минут,  регулируя напор собственных и  чужих мыслей,  Федя
ответил на сто двадцать писем -  несколько ответов были затем опубликованы
статьями в разных газетах, пятнадцать наиболее пространных вышли отдельной
брошюрой под названием <Боги живут на Земле>.
     Кроме того,  в  этот  день  Пряничков сделал свое первое изобретение,
написал новую картину и выучился играть на рояле.
     С  изобретением было  так.  Когда  Федя  отпечатал  последнее письмо,
выколотил опустевший ящик и потянулся, к нему вошел посетитель.
     Пряничков тотчас встал, поздоровался, отрекомендовался, спросил имя и
отчество вошедшего,  поставил ему стул и  сам уселся напротив.  Посетитель
оказался ходолом от сектантской общины в  городе Заштатске,  он принес для
рассмотрения кусочек лат Георгия Победоносца. Федя повертел в руках темный
ноздреватый осколок,