ному берегу,  держа  в  руках  большой  банановый лист,  шел
папуас. На фоне розовой полоски неба он выглядел как высеченный из черного
камня.
     Папуас подошел ближе и оказался бородатым Петром.
     - Петр принес еще акулу, - сказал он. - Петр обещал и принес.
     Он  бросил  на  песок  свою  ношу.  Это  был  не  банановый  лист,  а
раздавленная акула метра два длиной. Она упала с сухим треском.
     Мы с  Мишелем склонились над этим чудом.  Вы понимаете,  месье,  даже
зубы  были  раздавлены  и   превратились  в   какое-то  крошево,   которое
рассыпалось под пальцами.  Она была так сплющена, эта огромная рыбина, что
ее можно было бы просунуть под дверь, как письмо.
     - Там таких много? - спросил Мишель. - Где ты их находишь?
     - Петр может принести таких акул сколько угодно.  Петр смелый. Он два
года учился у белых в Батавии. Петр ничего не боится, кроме тюрьмы...
     Тут папуас замолчал.  А  у сарая стояла молодая женщина и смотрела на
него.
     Рыжеволосый вскочил.  Он  замахнулся на  женщину и  разразился градом
ругательств. Женщина отступила на шаг, продолжая смотреть на Петра.
     Голландец схватил ее за руку и толкнул в темноту. Потом он повернулся
к Петру:
     - А тебе какого дьявола здесь надо?
     - Потише,  потише,  -  сказал Мишель,  поднимаясь с корточек.  - Петр
пришел к нам.
     - Петр не пришел к желтому туану,  -  с достоинством сказал папуас. -
Петр пришел к двум туанам. - При этом он все же отступил на шаг.
     - А ну пошел вон!  -  закричал рыжий. - Проваливай, пока я тебе брюхо
не прострелил!
     Он вытащил из кармана револьвер и взвел курок.
     Дело запахло убийством,  и я почувствовал,  что у меня вдруг вспотела
спина.
     - Петр придет к двум туанам на шхуну, - сказал папуас. - Завтра можно
ехать смотреть хозяина.  Петр придет со  своей лодкой.  -  Он повернулся и
быстро пошел прочь.
     - Вот-вот, - крикнул ему вслед голландец, - близко сюда не подходи! -
Он обернулся к нам: - Совсем обнаглели, свиньи! Никакого уважения к белому
человеку!
     - А может быть, и не надо, - сказал Мишель. Он набивался на драку.
     Но детина уже не слушал его. Он бормотал что-то свое.
     Мы подобрали акулу и пошли к себе.  Когда мы были уже довольно далеко
от сарая, сзади послышался топот и тяжелое дыхание.
     - Послушайте,  - сказал рыжий, догоняя нас, - послушайте, может быть,
у вас на судне есть ром или виски. Я могу взамен дать копал.
     - У нас у обоих язва желудка,  -  объяснил Мишель.  - На шхуне нет ни
капли спиртного.
     - А-а, - сказал голландец и отстал.


     Ночь я почти не спал из-за малярии,  задремал только к утру,  а когда
проснулся,  увидел,  что у борта шхуны качается на волне папуасская лодка.
Пока  мы  спускали  туда  акваланги  и  аппарат  -  у  нас  был  <Пате>  с
девятимиллиметровой пленкой, Мишель успел рассказать мне то, что выведал у
нашего бородатого друга.  Выяснилось,  что все окрестные папуасы находятся
здесь в  полном подчинении у  рыжего голландца.  Он  появился в  этом краю
сразу после войны,  вооруженный,  остервенелый,  злой, и заявил, что будет
вождем  всей  округи.  Тотчас погнал папуасов в  горы  за  копалом и  стал
забирать для себя в деревнях лучших девушек. Когда трое парней попробовали
протестовать,  рыжий с  помощью голландских властей засадил их в  тюрьму в
Соронге. (По мнению Мишеля, наш Петр тоже побывал за решеткой.)
     - И  понимаешь,   -  сказал  Мишель,  -  вот  что  меня  озадачивает.
Оказывается, этого рыжего с револьвером папуасы тоже зовут хозяином.
     Тут мы посмотрели друг на друга.  А что,  если папуасы из Япанги, или
Яранги,  говоря о ненасытном чудовище, имели в виду как раз этого гнусного
типа?  Но  раздавленные акулы!  Но  Петр,  который явился со своей лодкой,
чтобы ехать к хозяину!
     Одним  словом,   я  был  несколько  ошарашен  этой  новостью.  Однако
размышлять было уже некогда.
     Петр стал на корме с  большим однолопастным веслом -  пагаём в руках.
Папуасская техника кораблестроения не  предусматривает в  лодках  скамеек,
поэтому сидеть там чертовски неудобно. Кое-как мы устроились на корточках,
вцепившись в борта руками.
     Мне трудно рассказать,  месье,  о первой поездке к хозяину.  Эти вещи
нужно пережить, чтобы иметь о них представление.
     В  тех  краях  по  всему  побережью тянется полоса  коралловых рифов,
которые порой  отстоят от  берега  на  три  -  пять  километров,  а  порой
прижимаются к нему вплотную.  В рифах есть проходы, иногда широкие, иногда
узкие.  Через эти  проходы во  время прилива (да и  во  время отлива) вода
несется со скоростью электрички.  Кроме того,  у берега постоянное морское
течение с юга на север,  да еще реки,  скатывающиеся с гор,  да еще ветер,
который тоже дует, куда ему вздумается.
     Пока  мы  были  возле шхуны,  стоявшей в  затиши,  мы  всего этого не
чувствовали. Но Петр вел лодку все левее и левее от деревни, ближе к рифу,
который грохотал, как десяток товарных поездов. И вот тут-то оно началось.
Лодка была легкая,  как яичная скорлупа,  и волны делали с ней что хотели.
То горизонт взлетает над твоей головой, как будто весь мир взбесился (а ты
уже  насквозь мокрый),  то  солнце вдруг  очертя голову стремглав кидается
вниз,  а где-то возле сердца сосет и подташнивает, потому что твое чувство
равновесия не поспевает за всеми этими скачками. Впереди то черная кипящая
пропасть,   то  мощная  зеленоватая  стена,  окаймленная  белой  пеной,  -
бесчисленные сотни тонн  тяжелой соленой воды,  которыми море играет шутя,
как ребенок игрушкой.
     Но ко всему привыкаешь,  месье,  привыкли и  мы к  этой каше.  А Петр
только скалил зубы на корме, глядя на наши скорчившиеся фигуры.
     Так мы  и  плыли около часа,  подошли совсем близко к  ревущему рифу,
обогнули песчаный мыс. И неожиданно вышли в тихую воду.
     Прямо  на  нас  медленно двигался большой скалистый остров  -  остров
Апусеу.  Теперь риф  был уже позади него.  Справа,  примерно в  километре,
остался берег,  где зеленые занавеси джунглей перемежались с  известковыми
скалами.
     Вдруг сделалось тихо.  Грохот рифа доносился издалека, как проходящая
стороной гроза.  Петр греб осторожно и  внимательно вглядывался в воду.  У
нас    с    собой    было    двуствольное   нарезное    ружье    <голланд>
тринадцатимиллиметрового калибра. Папуас кивнул, чтобы мы его приготовили.
     Сердце у  меня  сжалось  от  волнения.  Хозяин был где-то здесь.  Кто
такой, наконец, этот зверь? На что он похож?
     Мы переглянулись с Мишелем, и он облизнул пересохшие губы.
     Остров  Апусеу  был  перед  нами,  потом  оказался  слева.  Это  было
удивительное место в том смысле,  что тут совсем не было волнения. Позади,
в каких-нибудь трехстах метрах,  бесновались кипящие волны,  у берега - мы
видели это отсюда -  волны пенились барашками, а тут поверхность воды была
как зеркало,  как кристалл.  Тихое, спокойное озеро среди моря. И ничем не
отделенное от моря. Какой-то каприз течений, прибоя и ветров.
     Петр последний раз опустил весло, и лодка остановилась.
     - Здесь, - сказал он. - Хозяин здесь.
     - Как здесь?
     - Пусть туаны посмотрят на берег.
     Петр  показал рукой  на  узкую  песчаную кромку  у  подножий скал  на
острове.  Мы туда взглянули и  охнули.  Десятки раздавленных и  высосанных
акул валялись на белом песке, и еще несколько вода качала у самого берега.
     Какой там аппарат! Мы и думать забыли про съемки. Я сжимал ложу ружья
с такой силой, что у меня пальцы побелели.
     - А  где  должен быть сам хозяин?  -  спросил Мишель.  Он  перешел на
шепот. - Там, на берегу?
     - Здесь.  -  Папуас ткнул пальцем вниз,  на  воду.  -  Он здесь,  под
лодкой.
     Мы  стали вглядываться в  воду,  но там ничего не было.  Отчетливо мы
видели   мелкие   камешки,   водоросли,   всевозможных  ракообразных  (так
отчетливо,  как бывает только в очень прозрачной воде в солнечную погоду).
А дальше дно уходило вниз.
     Петр сделал еще несколько осторожных гребков.  Теперь дна уже не было
видно, под нами мерцала зеленоватая глубина.
     Небольшая, сантиметров десять, полосатая рыбешка вильнула возле самой
лодки,  замерла на миг,  а потом как-то косо,  трепеща, стала опускаться и
исчезла внизу, во мраке. И одновременно в воздухе раздался какой-то слабый
треск. Даже не треск, а щелчок.
     Мы сидели очень тихо и ждали.  Ружье было приготовлено. Нам казалось,
что вот сейчас со дна начнет подниматься нечто страшное.
     Мишель вдруг положил руку на маску акваланга:
     - Я нырну.
     - Нет, - сказал Петр.
     - Да, - сказал Мишель.
     - Нет, - повторил Петр. - Это опасно.
     - Ну и пусть. - Мишель кивнул мне. - Страхуй.
     Он натянул на лицо маску,  сунул в рот резиновый мундштук и перекинул
ногу через борт.  Через мгновение он был уже в воде,  и мы видели,  как он
стремительно погружается, сильно работая руками.
     Мы переглянулись с папуасом.  Петр был испуган,  но не очень.  Только
сильно возбужден.
     Прошла  минута.   Мишель  исчез,  гроздья  пузырьков  поднимались  из
зеленоватой тьмы... Еще минута... Еще одна.
     Нервы мои были напряжены до предела, месье. Надеюсь, вы меня поймете.
Что-то жуткое было разлито кругом.  Эта тишина,  такая странная в бушующем
море, мертвые скалы острова, остатки акул на песке...
     Не  знаю,  что это со мной случилось,  но после трех минут ожидания я
вдруг неожиданно для себя поднял ружье и наискосок выпалил в воду из обоих
стволов.
     Выстрелы грохнули,  и в ту же минуту мы с Петром увидели,  как Мишель
поднимается из  глубины.  Он  стремился  наверх  отчаянными  рывками,  как
человек,  за которым кто-то гонится.  Он вынырнул метрах в пяти от лодки и
тотчас поплыл к нам. Я помог ему перелезть через борт, а Петр навалился на
противоположный, чтобы лодка не перевернулась.
     Мишель сдернул маску,  и  скажу вам,  он  был серый,  как штукатурка.
Несколько мгновений он молчал, стараясь наладить дыхание, потом сказал:
     - Я здорово испугался.
     - Чего?
     Он пожал плечами:
     - Сам не знаю чего.
     - Но ты спустился до дна?
     - Да, до самого дна.
     Петр  тем  временем осторожными движениями стал выгребать к  бурливой
воде.
     Мишель глубоко вздохнул несколько раз.
     - Там что-то было,  - сказал он, - только я не знаю что. Понимаешь, в
какой-то момент стало ясно,  что я не один там,  в глубине. Что-то следило
за мной.  Что-то знало,  что я  здесь.  Я  это ощутил всей кожей.  Здорово
испугался.
     - А что это такое было?
     - Не знаю. Я опустился на дно, и сначала ничего не было. Дно как дно.
Такой же песок,  как везде.  И отличная видимость - прекрасные условия для
съемки... А потом я это почувствовал. Очень ясно. Что-то там есть.
     Рыбка,  похожая на  окуня,  мелькнула у  весла.  Вода возле нее вдруг
помутнела,  и  опять раздался щелчок,  который мы уже слышали.  Рыбка косо
пошла ко дну.
     Петр кивнул:
     - Хозяин позвал ее к себе.
     - Как позвал? Что же такое этот хозяин? Где он прячется?
     Мы накинулись на папуаса с вопросами,  но он ничего толком не мог нам
ответить.  Вы  понимаете,  месье,  по-малайски мы  знали  всего  несколько
десятков самых простых фраз, и этого оказалось недостаточно.
     По  словам Петра  выходило,  что  хозяин иногда бывает огромным,  как
море, а иногда маленьким, как муравей. Но что это такое, было непонятно...
     На  этом,  собственно говоря,  и  закончилась наша  первая  поездка к
хозяину в  район острова Апусеу.  Довольно долго -  теперь уже  часа три -
Петр выгребал против течения,  и  мы вернулись на шхуну совсем замученные.
Петр сказал, что снова поедем к хозяину через день.
     Вечером  к   нам   на   судно   вдруг  неожиданно  пришел  голландец.
Удивительный визит, месье! Было абсолютно непонятно, зачем он пришел, этот
рыжий.  Появился на  берегу,  посигналил,  чтобы  за  ним  выслали шлюпку,
поднялся на борт и уселся на бухту каната.
     Даже нельзя сказать, что мы разговаривали. Просто он сидел, смотрел в
сторону и  время от  времени начинал бормотать что-нибудь вроде того,  что
все папуасы, мол, свиньи и что жить в этом краю очень тяжело.
     Мы с  Мишелем подчеркнуто не обращали на него внимания,  а занимались
своим  делом,  то  есть  сортировали и  упаковывали отснятую раньше ленту.
Когда ветерок дул  от  голландца к  нам,  то  несло такой кислой и  душной
вонью,  что нас обоих передергивало.  Видимо,  этот человек не мылся и  не
купался в море по крайней мере год.
     Мы,  не  сговариваясь,  решили,  что ни  при каких обстоятельствах не
пригласим его ужинать, и действительно не пригласили.
     Когда он говорил,  то сначала как будто бы обращался к  нам и  первые
слова произносил явственно,  но потом тотчас сбивался и  переходил на свое
невнятное бормотание.
     Этот  вонючий  полусумасшедший с  револьвером в  кармане  казался мне
живым воплощением колониализма. Серьезно, месье. Эта ненависть к цветным и
в  то  же  время  нежелание уезжать  отсюда,  эта  тупость  и  этот  запах
гниения...
     Мы с  Мишелем еще раньше подумали,  что рыжий детина у себя на родине
сотрудничал с  гитлеровцами,  наверняка был одним из моффи,  как голландцы
называли фашистов,  и приехал в Новую Гвинею,  чтобы избежать суда.  Я его
спросил:
     - Чем вы занимались в Голландии во время войны, при немцах?
     Что-то юркнуло у него на лице, и он промолчал.
     А деревня на берегу выглядела совсем вымершей. Ни костров, ни песен и
плясок, на которые так охочи папуасы.
     Голландец ушел так же неожиданно,  как и  появился.  Встал и  полез в
шлюпку.  И  уже снизу сказал,  что хочет поехать вместе с  нами к  острову
Апусеу. Хочет набрать там черепашьих яиц.
     Я ответил ему, что относительно поездки он должен справиться у Петра,
а не у нас. Лодка принадлежит Петру, и он командует всем предприятием.
     По-моему,  голландец меня  не  понял.  Наверно,  у  него в  голове не
укладывалось,  что белый о чем бы то ни было может спрашивать разрешения у
туземца.
     Он еще раз сказал, что хочет набрать яиц. Ему нужны черепашьи яйца, а
папуасы боятся выходить в море.
     Ночью мне приснился рыжий детина. Он обхватил Петра руками и ногами и
сосал кровь из горла.


     Мишель и я ожидали, что Петр не захочет брать голландца на остров, но
папуас проявил неожиданный энтузиазм.
     Желтый туан хочет поехать к хозяину? Очень хорошо. Тогда лодка пойдет
не завтра, а сегодня. Пусть два туана собираются, а Петр побежит за желтым
туаном. Пусть два туана торопятся, выехать надо как можно скорее.
     Петр  бегом отправился за  голландцем,  а  мы  принялись стаскивать в
лодку акваланги, аппарат, ружья.
     Рыжий  детина появился почти  тотчас же.  Он  тащил  с  собой большую
корзину.  Карман брюк у  него оттопыривался.  Очевидно,  он в этом краю не
расставался с револьвером ни днем, ни ночью.
     По указанию папуаса мы уселись в лодку.  Мишель -  на носу,  затем я,
потом голландец и,  наконец, сам Петр на корме. Все сели лицом к движению.
Папуас принес еще одно весло,  и  я должен был помогать ему грести.  Кроме
того, Петр спросил, есть ли у нас динамитные патроны. Мы взяли с собой три
штуки.
     На  этот  раз  Петр гнал лодку так  быстро,  что  в  район острова мы
добрались минут за  тридцать.  Снова сильно качало,  и  голландец за  моей
спиной  всякий  раз  ругался  при  сильных  ударах  волн.  Снова  волнение
прекратилось,  когда  мы  оказались вблизи острова.  Опять  поворачивались
перед  нами  белые  скалы,  у  подножия которых  валялись остатки пиршеств
чудовища.
     Но тихое озеро среди моря было теперь несколько другим.  Вода рябила.
Какие-то птицы с  криком носились над нами.  Повсюду слышалось характерное
потрескивание.  И  пузыри,  месье.  В  разных  местах под  нами  возникали
гирлянды крупных пузырей,  торопились к  поверхности,  здесь  собирались в
гроздья и лопались.
     Казалось, море дышит.
     Во  всем этом было какое-то  ожидание,  какая-то  тревога.  И  мы эту
тревогу почувствовали.
     Мишель вынул из кармана динамитный патрон, я взялся за ружье. Петр на
корме пристально вглядывался в воду, глаза у него заблестели.
     Голландец отложил корзину в сторону и сунул руку в карман.  На лице у
него появилось выражение тупой недоуменной подозрительности.
     То, что произошло дальше, заняло не больше двух минут.
     Петр вдруг поднял весло и  с  силой ударил плашмя по воде.  Мы еще не
успели удивиться,  как  вдруг прозрачная вода  начала мутнеть,  в  глубине
обозначились какие-то ветвистые белые трубки,  которые тянулись к лодке. И
одновременно раздалось сильное щелканье. Как будто кто-то ударил бичом.
     Вода  сделалась еще  темнее,  побурела.  Лодку сильно толкнуло.  Вода
загустела,  на  наших глазах она превратилась в  какое-то  желе,  а  через
мгновение это была уже вообще не вода, а что-то твердое, живое.
     Месье,  в  это трудно поверить,  но  лодка вдруг оказалась лежащей на
живой  плоти,   на  чьем-то  гигантском  теле,   бесформенном,  безглазом,
безголовом,  которое  корчилось под  нами  и  пыталось схватить лодку,  но
только выдавливало ее наверх.
     Сзади раздалось ругательство рыжего,  затем мои уши ожег револьверный
выстрел. Я услышал чей-то слабый крик.
     Но ни я, ни Мишель не могли оглянуться: лодка так накренилась, что мы
чуть не  вывалились наружу,  в  объятия этой плоти,  которая корчилась под
нами.
     Мишель схватился за борта,  а я уперся дулом ружья во что-то упругое,
пульсирующее.  Это  упругое вдруг  подалось под  моим  напором и  потянуло
ружье.  Я бросил ружье и попытался оттолкнуться руками от этой плоти и так
боролся какие-то мучительные мгновения,  стараясь сохранить равновесие.  А
скользкие мускулы ходили под моими ладонями.
     В этот момент чья-то рука схватила меня за волосы и потянула наверх.
     Тут же надо мной мелькнуло тело Мишеля в стремительном изгибе.
     Где-то неподалеку раздался грохот взрыва.  Я понял,  что Мишель кинул
динамитный патрон.
     И тотчас все быстро пошло обратным порядком. Бурая плоть превратилась
в  желе.  Желе  мгновенно растаяло.  Лодка выпрямилась.  Вокруг снова была
вода, мелькнули и пропали белые трубки.
     Прошло две  или  три  секунды,  и  лодка уже  качалась на  спокойной,
прозрачной воде.
     Хозяин появился, и хозяин исчез.
     Мы  с  Мишелем,  тяжело дыша,  смотрели друг на  друга.  Мы  были так
ошеломлены случившимся,  что не  сразу поняли,  что на  нашей лодке что-то
изменилось. Но что? Почему нас только трое, а не четверо?
     Рыжего голландца не было.
     Мы повернулись к папуасу.
     Он развел руками:
     - Желтый туан упал. Петр хотел вытащить желтого туана, но хозяин взял
его к себе.
     Тут Мишель вдруг вздохнул, глаза его расширились.
     Я  взглянул туда  же,  куда уставился он,  и  почувствовал,  что  все
волоски у меня на коже встают дыбом, один отдельно от другого.
     Месье,  я  был на войне и видел много страшных вещей,  но такого я не
видел никогда.
     Внизу,  под  лодкой,  немного в  стороне,  медленно опускалось что-то
похожее на большой лист бумаги,  вырезанный в форме человека. Там было все
- и рыжая борода,  и розовое лицо с рыжим пушком на макушке,  и куртка,  и
брюки цвета хаки.  Только все  это  было не  толще газеты,  и,  как мокрая
газета в воде, все это складывалось и сминалось, опускаясь на дно.
     <Хозяин взял его к себе>.
     У меня к горлу подступила тошнота, и я присел, чтобы не упасть.
     Следующие несколько часов  как-то  выпали у  меня  из  памяти.  Помню
только,  что  в  лодке  открылась трещина,  и  мы  с  Мишелем  по  очереди
откачивали воду футляром киноаппарата,  а  Петр все взмахивал и  взмахивал
своим пагаём.  Потом был пляж,  деревня, Петр, окруженный толпой папуасов,
которых вдруг оказалось очень много в деревне...


     Окончательно мы пришли в себя только на борту шхуны.  Пришли в себя и
принялись  обдумывать то,  что  ви