моросил дождь,  далеко за насыпью, в конце Виа Агата, сияли
огни стадиона <Форо италико> -  там шла какая-то игра.  А  тут,  у театра,
было пусто и  тихо,  зрители уже  разошлись.  На  полотняных щитах повсюду
чернели буквы: <Фератерра! Фератерра!>
     Мы стояли и  ждали Джулио.  Мы с  Катериной молчали,  и почему-то мне
казалось, что кончился первый акт драмы и теперь начнется второй...
     Синьор, даже  внешний  вид  нашего  сонного  Монте-Кастро стал другим
после этого концерта. Ежедневно наезжали корреспонденты из Рима, встретить
незнакомого  человека на улице уже не было редкостью.  По вечерам на почту
приходили столичные газеты,  и чуть  ли  не  в  каждой  мы  могли  читать:
<Загадка    из    Монте-Кастро>,    <Тайна   Монте-Кастро>,   <Звезда   из
Монте-Кастро>...
     Сперва мы с Джулио еще занимались некоторое время, но, честно говоря,
мне уже нечего было ему дать.  Напротив,  я  мог бы  и  сам от него узнать
многое.  Совершенно  самостоятельно он  научился  во  время  пения  дышать
грудью,  а  не животом,  атаковать звук,  пользоваться как грудным,  так и
головным регистрами.  Техника пения  сама  шла  к  нему,  она  естественно
возникала из потребностей выразительности.
     Потом,  в начале февраля,  в Монте-Кастро приехал Алляр и остановился
на  вилле Буондельмонте.  Он  взял  Джулио к  себе и  поселил его  в  двух
комнатах охотничьего домика в  парке,  снятых по договоренности с  молодым
графом.  Пока  Джулио проходил особый курс  лечения,  чтобы  избавиться от
хромоты,  сам  хирург  списывался  с  теми  любителями пения,  с  которыми
познакомился на последнем концерте Буондельмонте. Он списывался с богатыми
людьми,  с миллионерами,  и звал их приехать в Монте-Кастро к назначенному
дню послушать здесь нового великого певца.
     Так  минуло два месяца,  и  только редко я  видел Джулио.  Почему-то,
синьор,  он стал удивительно красивым, этот наш простой парень. Можно было
залюбоваться,  когда он, высокий, прямой, в черном, хорошо сшитом скромном
костюме,  брел по улицам нашего городка навестить родных. Он так и остался
бледным,  но  это была уже не  та  послеоперационная бледность от  большой
потери крови.  Что-то  другое.  Мне  даже  трудно передать это.  Бледность
напряженной умственной работы,  что ли.  Бледность решимости и  внутренней
силы.
     Он был молчалив,  на миг оживлялся,  когда к нему обращались,  на миг
его лицо освещалось улыбкой, и он снова впадал в задумчивость.
     А  талант его между тем рос.  Один раз за  это время он  вечером спел
дома,  в нашем маленьком кружке, и мы были потрясены тем, что это было уже
совсем другое -  не то, что в моей парикмахерской, и не то же, что было на
концерте в Риме.  Голос его темнел и наполнялся содержанием.  Это с трудом
поддается  объяснению  словами,  а  воспринимается лишь  ухом  и,  скорее,
сердцем.  Но раньше,  когда Джулио только начинал петь, у него был светлый
баритон. Теперь же он стал темным и знойным. Жгущим. Но не открытым огнем,
как  может  обжечь фальцет,  например,  а  мощью внутреннего жара.  Мощью,
которая сразу забирает тебя всего.
     Интересно,  что о его голосе можно было судить, даже когда он не пел,
а просто разговаривал.  Стоило Джулио произнести несколько слов, и вас уже
покоряли интонированность и задушевность его речи.
     Мы  все  говорим некрасиво,  синьор,  и  сами не  замечаем этого.  Мы
привыкли.  Слова служат для передачи друг другу мыслей.  А  если нам нужно
выразить чувство,  мы  опять-таки достигаем этого не тональностью речи,  а
подбором  специальных слов.  Джулио  же  не  только  передавал  мысли,  но
благодаря своему голосу окрашивал каждое слово,  расширял его содержание и
вместе с этим словом сообщал вам целый рой новых образов и чувств...
     Но  так  или  иначе,  время  шло,  в  Рим  и  на  виллу Буондельмонте
съезжались те,  кого пригласил Алляр.  И настал наконец день, когда Джулио
должен был выступить перед избранной публикой.  День,  который был главным
для бельгийца.
     Собралось много народу,  синьор.  Но если вдуматься, это не покажется
удивительным.   Для   богатого  человека,   чье  время  расходуется  между
завтраками и обедами,  поездками на яхте и кутежами,  возможность побывать
на  серьезном  концерте  представляется какой-то  видимостью дела.  И  чем
больше  расходов требует  это  начинание,  тем  сильнее  крепнет в  богаче
уверенность,  что он  не просто развлекается,  но поддерживает искусство и
даже участвует в процессе его созидания.
     Сначала прослушивание хотели сделать в репетиционном зале,  вмещающем
человек двадцать.  Но собралось около сорока,  концерт перенесли в главный
зал, и публика заполнила там целых три ряда.
     Аккомпаниатор, тот самый Пранцелле, сел за инструмент, Алляр со своим
ассистентом занял места в первом ряду,  а мы, то есть Катерина, моя жена и
еще несколько горожан, которым это было позволено, устроились за кулисами.
     И вышел Джулио.
     Синьор, вам может показаться странным, но в те мгновения, пока Джулио
шел к роялю, я почувствовал в душе полную убежденность, что идея бельгийца
ложна,  что  путем  операции невозможно дать  человеку голос (хотя голос у
Джулио  был  и  появился  именно  в  результате  операции;  тут,  конечно,
противоречие, но позже вы поймете, в чем его смысл).
     Надо было видеть,  как Джулио вышел тогда из-за кулис, как он подошел
к роялю, стал возле него и посмотрел на публику.
     Он появился прямой,  бледный,  чуть прихрамывающий,  но так,  что это
было заметно только знающим людям,  и наполнил зал ощущением серьезности и
благородства.  Это было как гипноз,  синьор. Какое-то удивительное обаяние
исходило от  него,  токи прошли между ним и  собравшимися,  все лица стали
серьезными, умолкли шорохи и разговоры, и разом установилась тишина.
     Он очаровывал и возвышал людей просто сам собой.  Конечно,  слушатели
ожидали необыкновенного,  ведь  некоторые даже  пересекли океан для  этого
концерта.  Конечно,  все  читали  в  газетах о  <Тайне  Монте-Кастро> и  о
<Загадке из Монте-Кастро>.  Но дело было еще и  в поразительном артистизме
Джулио,  и  в  его удивительной сумрачной красоте.  Женщины -  и молодые и
старые - просто не могли оторваться от него, они пожирали его глазами, и я
заметил,  как  Катерина рядом со  мной побледнела под  загаром и  закусила
губу, увидев эти взгляды.
     Начался  концерт.   Джулио  исполнил  несколько  вещей,   встреченных
восторженными овациями.  Затем на сцену поднялся бельгиец, попросил тишины
и сказал, что голос, который здесь только что слышали, дивный голос Джулио
Фератерра,  не является врожденным даром,  а  получен с  помощью операции,
выполненной  им,   Алляром.   После  этого  ассистент  бельгийца  прочитал
несколько  документов  -  заявление  самого  Джулио,  протоколы  врачей  и
свидетельство мэра нашего Монте-Кастро о том,  что прежде,  до операции, у
Джулио не было никаких способностей к пению.
     Далее  бельгиец кратко рассказал о  научных основах своего открытия и
заявил,  что за  известное вознаграждение может каждого желающего наделить
таким же, если не лучшим голосом.
     Синьор, скажите мне, как вам кажется, сколько из съехавшихся на виллу
миллионеров пожелало пойти на операцию?..
     Вы правы, синьор, ни одного! Ни одного человека!
     Это поражает,  но  если вдуматься,  именно такого исхода и  следовало
ожидать.  Ошибка  бельгийского хирурга состояла в  том,  что  он  не  учел
потребительского характера психологии богачей.
     Пока Алляр рассказывал,  как  он  пришел к  своей мысли и  как  делал
операцию,  его  слушали  с  некоторым интересом.  Правда,  главным образом
мужчины.  Женщины же  просто во  все  глаза смотрели на  Джулио,  которого
бельгиец почему-то  оставил на  сцене.  Они смотрели на него,  сидевшего с
потупленными глазами,  и  у  нескольких американок было  такое  выражение,
какое бывает у детей,  которые ждут, когда же кончатся надоевшие им нудные
разговоры взрослых и можно будет потребовать понравившуюся игрушку.
     Но когда Алляр предложил записываться у  него на операцию,  его сразу
перестали слушать.
     Из-за кулисы мне хорошо был виден зал, и клянусь вам - все лица вдруг
стали пустыми. И даже враждебными. Как будто бельгиец оскорбил их.
     Понимаете,  они  готовы были аплодировать Джулио за  его божественное
пение и  платить огромные деньги за  право его  слушать,  они  готовы были
превозносить до небес и самого Алляра,  но мысль,  что они сами могут лечь
на операционный стол, казалась им крайне неуместной и даже обидной.
     Минуты шли за минутами.  Алляр,  коренастый,  холодный,  решительный,
стоял на  сцене и  ждал отклика.  И  наверное,  ему постепенно становилось
ясно, что его план рушился.
     Какой-то полный молодой мужчина поднялся в зале.  Нам показалось,  он
хочет предложить себя для операции.  Но он,  что-то бормоча про себя, стал
пробираться между креслами к выходу.
     В зале  зашумели,  и  еще  одна парочка встала.  Какая-то женщина лет
сорока в свитере тигриной расцветки подошла к самой сцене и начала в  упор
смотреть  на  Джулио.  Глаза у нее были широко раскрыты,  на лице написано
восхищение, и она совершенно ничего не стеснялась.
     Она что-то сказала по-английски,  а Джулио продолжал сидеть,  опустив
голову.
     Тогда бельгиец,  чтобы как-то  спасти положение,  объявил,  что  всем
предоставляется возможность  подумать  до  завтра.  Завтра  состоится  еще
концерт, после которого он, Алляр, будет ждать в своей комнате желающих.
     Вся толпа приезжих тотчас было кинулась на сцену к Джулио.  Я даже не
понял,  зачем.  То ли затем,  чтобы поздравить его,  то ли чтобы просто до
него дотронуться, как дети любят дотрагиваться до понравившихся им вещей.
     Но он сразу поднялся,  ушел к  нам за кулисы,  и  вместе с красной от
негодования Катериной все мы отправились домой.
     А  на следующий день повторилась та же история:  бешеные аплодисменты
после каждой арии и гробовая тишина,  когда концерт кончился.  И уже двумя
часами   позже   роскошные   автомобили   у   парка   Буондельмонте  стали
разъезжаться.  Один  за  другим <ягуары>,  <крейслеры> и  <понтиаки> брали
направление на Рим и навсегда исчезали из наших глаз.
     Таким  образом,  замысел  бельгийца потерпел  крах,  крупные  деньги,
вложенные  им  в  организацию  концерта,   снова  пропали  впустую.  Позже
служители на вилле рассказывали, что бельгиец один всю ночь ходил по саду,
а утром, так и не ложившись, сел в машину и уехал римской дорогой.
     Поскольку хирург внушал нам страх,  нам хотелось верить,  что мы  его
больше не увидим и Джулио будет оставлен в покое.
     Но мы понимали,  что надеяться на такой исход нельзя. В этом человеке
было  нечто  сродни Мефистофелю,  и  всякое дело  он  доводил до  конца  -
хорошего или плохого, все равно.
     Несколько дней Джулио провел дома,  и скажу вам, это были лучшие дни.
Каждый вечер он  пел для наших горожан прямо на площади перед остерией.  А
если с  утра небо бледнело и начинала дуть трамонтана,  концерт устраивали
внутри,  в помещении.  Одни сидели за столиками,  другие -  на столиках, а
третьи стояли на полу, засыпанном опилками.
     Счастливые часы,  синьор! С утра, садясь за свой верстак, спускаясь в
лавчонку или выходя в поле,  каждый знал, что вечером он услышит Джулио. И
мы стали лучше,  чище,  благороднее. Что-то очень человечное стучало нам в
душу.  Кто  был  озлоблен,  смягчился,  прекратились ссоры между мужьями и
женами. Мы научились по-новому ценить и понимать друг друга.
     Потом  Джулио  получил  вызов  от  братьев  Анджелис и  уехал  в  Рим
репетировать свою программу.
     На втором концерте в театре я не был. Скажу только о двух характерных
моментах, которые мне известны в передаче Катерины.
     Когда Джулио начал петь  и  спел  свою  первую вещь  -  арию Шенье из
одноименной оперы, зал не аплодировал.
     Вы  понимаете,  он  спел  -  ни  одного хлопка,  ни  звука.  Гробовое
молчание.
     И Катерина,  и моя жена,  и наверно,  владельцы театра подумали,  что
певец провалился,  хотя он  спел блистательно.  Но  дело было не  в  этом.
Просто слушатели сидели ошеломленные.  Ждали многого,  но  никто не ожидал
такого.  Это  было как откровение.  Так сильно,  так пленительно и  вместе
мужественно,  что  казалось  святотатством нарушить безмолвие,  в  котором
отголоском  еще  звучала  заключительная  фраза  арии.  Никто  не  решался
аплодировать, и в этой напряженной и страшной тишине Джулио, испуганный, с
исказившимся лицом, дал знак Пранцелле начать следующую вещь.
     И второе.  Когда зал уже пришел в себя и после каждой арии разражался
бурей оваций, Джулио однажды, во время неистового шума и криков, обратился
было  к   аккомпаниатору.   Он  хотел  попросить,   чтобы  две  арии  были
переставлены местами.
     Так вот, едва он открыл рот, зал умолк. Огромный зал весь сразу. Люди
подумали,  что он начинает петь,  и инстинктивно замолчали,  застыли.  Как
если бы кто-то сдернул весь шум и  грохот одним мгновенным могучим рывком.
В течение десятой доли секунды.
     И все это,  когда публика уже знала,  что у Джулио сделанный и как бы
не свой голос.  При том что в нескольких газетах Алляр уже дал объявление,
что может каждому сделать такой же тенор, как у Джулио Фератерра.
     Тогда,  в  тот  же  вечер,  Марио дель  Монако и  поднес Джулио букет
цветов.  Вам,  наверно, попадалась эта знаменитая фотография. Она была и в
<Экспрессо>, и в <Унита>, и вообще ее перепечатали все газеты мира.
     Марио дель Монако поднялся на сцену, обнял Джулио, поцеловал и вручил
ему огромный букет красных роз.  Зал стоя рукоплескал им  в  течение целых
четверти часа.  Неудивительно.  У меня выступили на глазах слезы,  когда я
услышал об этом.
     Катерина рассказала мне все, но конец был печален. Выяснилось, что на
следующий день  после  концерта Джулио по  требованию Алляра снова  лег  в
клинику на Аппиевой дороге.
     Вы спросите зачем, зачем? Я задал себе этот вопрос. Бельгиец объяснил
Джулио,  что хочет исследовать его.  Общее состояние,  деятельность высшей
нервной  системы  и  всякие  такие  вещи.   Ну  что  ж,   исследовать  так
исследовать.
     Но мы боялись другого...
     Синьор, я  забыл  вам  сказать,  что когда Алляр второй раз приехал в
Монте-Кастро,  ему не давали прохода те,  кто тоже  хотел  получить  голос
путем  операции.  Люди  готовы  были отдать себя чуть ли не в рабство.  Но
бедняки, естественно.
     И позже,  в Риме, после этих объявлений в газетах толпа несколько раз
штурмом брала дом,  где остановился хирург, так что ему пришлось переехать
и  скрываться.  Но опять-таки толпа бедняков.  А из богачей,  из тех,  кто
посещал концерты Буондельмонте, не было ни одного.
     Тогда Алляр заметался.  Еще два раза он  устраивал маленькие закрытые
частные концерты в  особняках района Париоли.  Еще дважды он  взывал к  их
обитателям.  Но  там с  удовольствием слушали Джулио,  оставаясь глухими к
предложениям бельгийца.
     Может показаться,  что хирург мог бы  действовать и  другим способом.
Просто создавать певцов и  эксплуатировать их  голос.  Но  он был не такой
человек,  Алляр. В воображении он нарисовал картину клиники, где он каждый
день делает операцию кому-нибудь из миллионеров и каждый день присоединяет
к  счету в  банке новую огромную сумму.  Так или не  так.  Середины он  не
хотел.  Он  не  был  стеснен в  деньгах и  не  имел нужды размениваться на
мелочи.
     Когда  я  узнал,  что  Джулио опять оказался в  клинике,  сравнение с
дьяволом,  купившим душу человека, снова пришло мне на ум, и мне сделалось
страшно.
     Я испугался,  а Катерина страшилась еще больше.  И вообще, синьор, ей
было трудно все это время,  пока Джулио учился петь и так решительно шел к
славе.
     Хотя прежде они не то чтобы совсем считались женихом и невестой, но в
городке привыкли их видеть вместе.  Затем появился Алляр,  Джулио вернулся
из Рима на костылях.  По тому,  как девушка взялась помогать ему и  семье,
можно было судить, что дело идет к свадьбе.
     На самом же деле никакой договоренности не было,  и  напротив,  начав
свой  взлет,  Джулио стал отдаляться от  Катерины.  Об  их  будущем он  не
говорил,  а  она была слишком горда,  чтобы спрашивать.  Он подолгу жил не
дома -  то в Риме, то на вилле Буондельмонте, его окружали богатые люди, и
дерзкие женщины, не стесняясь, восхищались его трагической красотой.
     Можно  было  приписать  его  нерешительность тому,  что  он  все  еще
чувствовал  себя  инвалидом,   боялся  возвращения  паралича  и  не  хотел
связывать жизнь девушки с калекой. Но можно было приписать и другому.
     Джулио пролежал в клинике месяц,  и лишь иногда его отпускали в театр
для  репетиций.   Приближался  день  последнего  концерта  на  Виа  Агата.
Корреспонденты приезжали в  клинику,  где их не принимали,  и  приезжали к
нам,  где  мы  тоже  ничего не  могли  сказать.  В  газетах стали мелькать
заметки,  что  эксперимент не  удался,  Джулио теряет голос  и  не  сможет
выступить.  Но владельцы театра не собирались возвращать деньги за билеты,
и наоборот,  было объявлено,  что концерт будет транслироваться по радио и
телевидению.
     Дважды Катерина ездила в  Рим,  но  в  клинику ее не пускали,  и  она
только  получала записки,  что  Джулио чувствует себя  хорошо и  просит не
беспокоиться.
     Мы  уж не думали,  что попадем в  театр,  но в  день концерта из Рима
приехал курьер с  двумя  билетами -  Катерине и  мне.  Нам  пришлось очень
торопиться, чтобы не пропустить подходящий автобус, и мы поспели в театр к
самому началу. На улице меня встретил директор, Чезаре Анджелис, и сказал,
что Джулио хочет меня видеть. Меня одного.
     Мы  поднялись на  второй этаж,  где  у  них расположены артистические
уборные,  директор довел меня  до  нужной двери и  ушел.  В  коридоре было
пусто, Джулио приказал из публики никого не пускать.
     Я  постоял  один.  Было  тихо.  Снизу  чуть  слышно  доносились звуки
скрипок. Там оркестранты настраивали инструменты (на этот раз Джулио пел в
сопровождении оркестра).
     Я  постучал,  в  комнате послышались шаги.  Дверь  отворилась,  вышел
Джулио,  обнял меня и  провел к  себе.  Он очень похудел,  с тех пор как я
видел его в  последний раз.  Лицо его было усталым,  и вместе с тем на нем
выражалась удивительная, даже какая-то ранящая мягкость и доброта.
     Мы  сели.  Он спросил,  как Катерина и  его родные.  Я  ответил,  что
хорошо.
     Потом мы помолчали.  Не знаю отчего, но вид его был очень трогателен.
Так  трогателен,  что  хотелось плакать,  хотелось сказать ему,  какой  он
великий певец,  как мы ценим его.  Хотелось объяснить,  что мы понимаем то
тяжкое и двойственное положение,  в котором он находится,  владея голосом,
который в то же время как бы и не его голос.
     Но конечно, я ничего не сказал, а просто сидел и смотрел на него.
     Прозвучал первый звонок,  затем второй и  сразу за ним третий.  Я  не
решался напомнить ему, что пора на сцену, а он сидел задумавшись.
     Потом он встряхнулся,  вздохнул,  встал и  сказал,  глядя мне прямо в
глаза:
     - Завтра я ложусь на операцию.
     - На операцию?..
     - Да. Скажи об этом нашим. Алляр хочет сделать мне еще одну операцию.
     - Зачем?
     Он пожал плечами:
     - Не знаю... Хочет расширить диапазон до пяти октав.
     - Но для чего это тебе?
     Проклятье! Я забегал по комнате.
     - Не  ложись ни  в  коем случае!  Зачем это?  А  вдруг операция будет
неудачной? Это же опасно. Никто тебя не может заставить.
     - Но у меня договор.  Тогда, еще год назад, мы составили договор, что
если Алляр сочтет нужным, мне будет сделана повторная операция.
     Я  стал  говорить,  что  такие  договоры незаконны,  что  любой судья
признает этот пункт недействительным.  Но он покачал головой. И вы знаете,
что он сказал мне?
     Он сказал:
     - Я должен.  Но не из-за договора. А потому, что