емывать,  подтвердив себе,  что  завтра
обязательно в городок. Однако через какой-нибудь час в глазах у меня стало
мелькать,  и,  проснувшись,  увидел,  что  комната  то  и  дело  озаряется
фиолетовым светом,  как от  электросварки.  Встал,  подошел к  окну.  Небо
крестят молнии,  гром товарными поездами таскается взад и вперед. Какой-то
стук снаружи - ветром опрокинуло мольберт.
     Утром открыл дверь, даже ближних гор не видно - все скрыто занавесами
дождя. Делать нечего. Раскочегарил <буржуйку>, благо запас хвороста был во
второй, пустой комнате, кое-как перемыкался до обеда.
     Поел. Лениво достаю с полки шкафа метеорит.
     И разом сдернуло скуку.
     Потому что  камень-то  стал  другим.  То  местечко,  которое накануне
вечером было мягким,  теперь выпуклилось,  пожелтело и  пересеклось тонкой
розоватой полосочкой.
     Кровеносный сосудик!.. Жизнь!
     Можете себе  представить мои  чувства.  Перед глазами сразу телескопы
Пулковской обсерватории,  антенна Бюраканской,  всякие  там  осциллографы,
другие хитрые приборы,  перед которыми обыкновенный человек,  словно кошка
возле арифмометра,  целые библиотеки книг с умнейшими рассуждениями. И все
задаются единственным вопросом:  <Одиноки ли  мы?  Есть ли  еще кто живой,
кроме нас, во Вселенной, на полях времени и пространства?>
     А маленький кусочек у меня на ладони говорит: <Да!>
     По  спине мурашки,  лоб и  щеки загорячились.  Ну,  думаю,  быть этой
сторожке всемирно известным музеем.  Пройдут годы,  тут обелиск воздвигнут
выше гор.
     Взял  стеклянную банку  из-под  борща <Воронежская смесь>,  тщательно
вымыл,  ошпарил, кладу туда оба кусочка метеорита. Зажег лампу, подвинул к
ней банку,  чтобы зародышу теплее было.  Подумал,  отодвинул лампу,  чтобы
зародышу не слишком жарко.  Беру бумагу, записываю примерное время падения
метеорита,  сходил на  то  место,  где он  об землю стукнул,  определил по
памяти угол и высоту отскока - все, говорю себе, науке пригодится.
     В общем,  заснул поздно,  проснулся рано. Глянул с койки на стол, а в
банке уже золотисто-оранжевый плод вроде мандарина. Черный камешек, откуда
все выросло,  висит на боку.  Ну,  думаю, ребята, все! Теперь не терять ни
секунды лишней.  Вниз, в городок, телеграмма-<молния> на сто слов, и чтобы
к вечеру Академия наук СССР в полном составе вся была здесь.
     Вскакиваю, неумытый, небритый, поспешно одеваюсь, открываю дверь.
     Сразу с крыльца огромная лужа. Дождь лупит холодный, будто не июль, а
октябрь.  Скинул ботинки,  засучил брюки,  пальцы сводит в  воде.  Шагаю к
Иште,   впереди  какой-то  рев.  Подошел  -  нету  моей  веселой  речушки.
Десятиметровой ширины  мутный  поток  крутит  водовороты между  гранитными
надолбами. И подумать страшно, чтобы туда соваться. Постоял, зубы выбивают
дробь,  положение до невозможности дурацкое.  У  меня новость,  важнейшая,
пожалуй,  из  всех,  что  получали люди  за  тысячелетия своей истории,  а
сделать ничего нельзя.  И почему?..  Потому что,  видите ли, взбунтовалась
природа. А между тем куда ей, природе, теперь до человека-то?!
     Возвращаюсь,  плод еще распух, осколок камня уже отвалился. Осторожно
вынимаю  зародыш  из  банки.  Поворачиваю  его  так  и  эдак,  осматриваю,
осторожно ощупываю. Он тяжеленький, с поверхности мягкий, слегка пористый.
Кладу на стол,  сажусь его рисовать.  А он меняется почти на глазах - пока
один набросок кончаешь, надо следующий начинать. Постепенно вытягивается.
     К  вечеру передо мной не  мандарин,  а  что-то  вроде булки или очень
толстого червя.  С одного конца возникает что-то вроде неглубокого разреза
- как раз там, где розовая полосочка. Ротовое отверстие?..
     Положил  рядом  кусочек  засохшего  хлеба,  червь  как  будто  слегка
вздрогнул.
     И тут, знаете, сердце сжимает какая-то тревога. В уме все еще называю
это существо зародышем,  но  теперь начинаю сознавать,  что у  меня ведь и
представления нет, что (или кто) из него должно развиваться.
     Закусил в задумчивости губу,  поднялся,  подхожу к двери.  Долина вся
скрыта,  мрак начинается от порога,  только капельки воды, падая, отражают
свет лампы.  Непроницаемость ночи шуршала дождем.  И  вдруг я говорю себе,
что червяка можно в крайнем случае раздавить, затоптать ногами, растереть.
И сразу спохватываюсь.  Почему?  Идиотизм же полный! Разве поняли бы меня?
Разве простили бы когда-нибудь?  Да ведь если б  никому о нем не рассказал
бы,  все равно целую жизнь носил бы в себе страшный упрек.  И наконец,  по
какой такой причине его уничтожать, чем он грозит?
     Остыл несколько   на   сквознячке,  успокоился,  затворил  дверь.  Но
дотронуться до червяка уже не решаюсь. Взял алюминиевую миску, спихнул его
туда куском картона, отнес во вторую комнату. Лег, руки за голову, не могу
заснуть,  пялюсь в темноту.  Часа в два ночи за стеной вдруг шлеп... шлеп!
Кто-то мягкий прыгает.
     Поднимаюсь,  зажег лампу,  заглядываю. С полу на меня смотрит лягушка
или жаба,  но размером в добрую собаку. Какая-то недоформированная. Задние
ноги вроде есть, вместо передних неопределенные выросты. Пасть приоткрыта,
под ней шея дрожит мелким частым дыханием.
     Покачал головой, ватными руками закрыл дверь, задвинул засов. Накапал
корвалола, кое-как успокоился. Так под это шлепанье и заснул.
     С рассветом в окне бегут по небу клочья белого тумана. Ветер. Подхожу
к двери во вторую комнату,  прислушиваюсь,  осторожно открываю.  В комнате
никого. Только миска пустая сиротливо на полу. Делаю шаг вперед, на уровне
моей головы кто-то рядом шевельнулся. Скашиваю глаза. В упор смотрит морда
вроде крысиной.  И  принадлежит она  животному величиной с  рысь,  которое
вцепилось когтями в  неровности стены.  Совсем  близко  черные усы,  белые
клыки, розовая губа. Взгляд выразительный - строгий и с подозрением.
     Не знаю даже, как меня вынесло вон. Просто вижу, что стою на поляне у
сторожки посреди лужи.
     Но  существо это  меня  не  преследовало.  В  задней  комнате тяжелые
прыжки.  Определяю по  слуху,  что  зверь удалился к  окну.  Потом тишина.
Набрался смелости, шаг за шагом вернулся в дом, рывком захлопнул дверь.
     В  дальнейшем день  как-то  промелькнул.  Входить во  вторую  комнату
больше не  решался,  заглядывал снаружи через  решетку.  После обеда вынес
стул,  чтобы получить больший обзор, поставил снаружи у окна, забираюсь. В
плохо освещенном углу какая-то борьба.  Пригляделся,  еле на ногах устоял.
Существо еще увеличилось,  но  теперь оно как бы не в  единственном числе.
Мелькают почти человеческие руки,  не две,  а четыре,  которые сцепились в
схватке, стараясь оттолкнуть одно от другого два тела с общей единственной
головой и  общей же  парой конечностей.  Эта  попытка расщепиться требует,
видимо,  огромных усилий, потому что мышцы всех рук напряжены и сооружение
целиком ездит по полу рывками.
     Впечатление,  будто  пришелец  собрался  размножиться,  причем  самым
примитивным способом - делением.
     Но  по  всей вероятности,  эксперимент был  признан неудачным.  Когда
через  несколько  часов,  набравшись  мужества,  я  опять  влез  на  стул,
инопланетянин был в комнате один. Но зато он уверенно продвинулся вверх по
эволюционной лестнице.
     Тучи как  раз  разрядились,  открыли закатное солнце.  Освещенная его
лучом,  у  стены  сидела  на  корточках  большая  обезьяна.  Широкоплечая,
длиннорукая, жилистая. С непропорционально высоким лбом, со злыми, глубоко
посаженными глазами.
     Посмотрел я на нее,  посмотрел, этак не торопясь слез со стула, вошел
в  дом,  надел плащ,  сунул в карман туристский компас,  хватил полстакана
коньяку.  Ясно было,  что период благодушия,  цветов и оркестров кончился.
Дело стало серьезным.  Не удастся,  думаю, через реку, пойду прямо в горы,
авось  наткнусь на  овечью  отару  с  пастухами,  как-нибудь от  них  буду
связываться  с   цивилизацией.   На   моих  глазах  гость  из  космоса  от
первоначальной клетки-комочка дорос едва ли  не  до  высшего звена в  цепи
живого на  Земле -  сорок восемь часов на  ту эволюцию,  которая от земной
жизни потребовала четыре миллиарда лет.  При  таких темпах куда  он  может
вызреть еще через сутки? И что вообще там дальше по развитию за человеком?
     Спускаюсь к  Иште.  Она уже не ревет.  Обрадовался.  Однако напрасно,
потому что  река  попросту затопила самые высокие камни,  похоронив шум  в
глубине.  У  самого берега течение и  то  быстрое,  а  уж в  середине вода
несется отдельными нервными полосами,  которые то расширяются, то сужаются
или гнут вбок, потесняя одна другую. Тут и бульдозер снесет, поволочет, не
то что человека. На всякий случай вынул ногу из ботинка, попробовал воду -
ледяная!
     Ладно,  что делать -  начинаю подниматься вдоль Ишты.  Озноб бьет все
сильнее.   Видимо,  на  первоначальную  простуду  наложились  прогулки  по
холодным лужам.  Вхожу в лес.  Темно. Вынимаю компас, намечаю себе строгий
юг,  как,  собственно, и положение долины подсказывает. Однако прямой путь
поминутно  перегораживается зарослями,  упавшими  деревьями,  каким-нибудь
оврагом.  И когда проверяешь светящуюся стрелочку, она обязательно смотрит
не по направлению твоего хода. Попробовал вовсе не убирать компас, но если
держать  циферблат  у   самого  носа,   не  видишь  у   себя  под  ногами,
спотыкаешься, падаешь. Ветки колют, непривычные к мраку глаза отказываются
предупредить  о  том,  что  камень  впереди,  пень.  Поневоле  думаю,  как
избаловал нас всех городской комфорт,  в  объятиях которого житель удобной
квартиры даже на пять секунд,  чтобы налить на кухне стакан воды, зажигает
ослепительную стосвечовую лампочку.
     Окончательно замучился с  компасом,  но  между  стволами просвечивает
явившийся из  туч,  побледневший и  никак  не  соглашающийся убраться диск
солнца... Ориентир! Ладно, говорю себе, какая разница - буду идти точно на
запад.  Мне ведь не  направление важно,  а  чтобы двигаться по прямой,  не
плутать,  кругов  не  делать.  Компас в  карман,  продираюсь сквозь пустой
кустарник. То вверх, то вниз. Однако прошло с полчаса, как впоролся в этот
лесок,  солнце  же  за  ветвями  не  только  не  садится,  а  будто  опять
поднимается.  У меня сердце сжалось -  с ума,  думаю,  схожу.  Выбрался на
каменную осыпь - мать дорогая, это и не солнце вовсе, а луна!
     Теперь непонятно даже,  в какой стороне остались долина со сторожкой.
Тучи,  луна скрылась,  снова налетает дождь.  Дальше трех шагов не  видно,
бреду наобум, лишь бы не стоять. Не сам выбираю дорогу, а детали местности
ведут  неизвестно  куда.   Весь  изодрался,   побился,  в  голове  кошмар.
Представляю себе эту  обезьяну.  Во  что  она  теперь превращается там,  в
комнате? Может быть, разделилась на два, может быть, на два десятка чудищ,
и  они  создают  странные,  ужасные  аппараты,  готовясь колонизовать нас.
Действительно, так беспощадно энергичен заряд развития, с жуткой скоростью
протолкнувший зародыша через червя,  земноводное к млекопитающему,  что на
доброе и  надеяться трудно.  Одна за другой в  сознании леденящие картины.
Вижу,  как смертельный луч исторгается с вершины горы,  шарит, оставляя за
собой полотнища огня и дыма, вижу облака непонятного газа, накатывающие на
столицы государств. Цивилизация гибнет, и последние одиночки, укрывшиеся в
канализации,  в  подвалах,  с  отчаянием спрашивают себя:  кто же  был тот
мерзавец,  последний идиот, который имел возможность, но не пресек в самом
начале  надвинувшийся на  планету кошмар?  Почему  он  не  спалил в  печке
ужасного посланца,  пока тот  был еще комочком,  червяком?..  А  с  другой
стороны,  как спалить?  Вдруг это все-таки не десант,  а мирная, дружеская
делегация, от которой последуют бог знает какие технические блага?
     А затем новые мысли.  Куда я иду,  грязный, оборванный, с воспаленным
взглядом и коньячным запахом?  Был бы сам дежурным в исполкоме, в милиции,
разве поверил бы в  пришельца?  Наверняка отправил бы проспаться,  а  то и
запер бы до утра,  чтобы человек в  себя пришел.  Это одно.  А  во-вторых,
какое же  я  имею право общаться с  людьми при  том,  что весь наверняка в
микробах и  вирусах  иного  мира?  Ведь  насчет  Луны  наши  исследования,
советские,  уже доказали,  что жизни там нет и  не  пахнет.  Но  все равно
американцев,   которые  там  высаживались,  сколько  потом  выдерживали  в
карантине.  А я-то общался, в руки брал, чуть ли не на вкус пробовал, пока
зародыш еще совсем маленьким был.
     Короче, как стоял, так и повернулся на сто восемьдесят градусов.
     Назад!
     Сам должен все решить. Либо поджечь пришельца и сгореть вместе с ним,
чтобы заразы не было, либо... не знаю что.
     И  при этом представления даже не  имею,  где Ишта,  какое конкретное
направление мое назад означает.
     Снова  лес.  Но  другой,  высокий.  Сосны  и  ели.  Прошлогодняя хвоя
слежалась между  корнями в  плотные,  гулкие,  затейливо вырезанные ковры.
Оскользаюсь на них,  падаю,  кровь стучит в  висках.  И  чувство,  будто в
чем-то страшном виноват -  не тем,  что сейчас выпускаю пришельца,  а всей
своей жизнью, потому что таков, какой я есть, не мог не упустить.
     Часов пять уже плутаю, начинает светать. Лес кончился, тащусь куда-то
на  подъем.  Пригорки,  кустарники,  высокая трава -  то,  что  прежде так
приятно  пролетало за  стеклом  автомобиля,  -  обретают  теперь  зловещую
самостоятельность, держат, оборачиваются враждой и сопротивлением. Впереди
каменный гребень,  лезу, дыхание оборвало. Взобрался, стою шатаясь. Передо
мной провал.  Там,  внизу, посреди поля, что-то темное с тусклым пятнышком
желтоватого света посередине.  Не сразу сообразил,  что это окно сторожки,
где в первой комнате горит так и не погашенная мною керосиновая лампа.
     Сел, упал, трясущимися пальцами вынул из пачки папиросу.
     Что делать, как поступать? Ответственность Александра Македонского за
час до битвы у  Граники,  колебания Наполеона перед полем Ватерлоо ничто в
сравнении.
     Ничего не выдумал.  Спускаюсь.  Небо быстро светлеет,  а  с ним и вся
долина.  Возле сторожки все пока спокойно.  Вошел, тихонечко взял со стены
туристский топорик с черной ручкой,  подкрадываюсь к двери.  Оттуда легкий
звук,  будто материю чистят мягкой щеткой.  Ну,  спрашиваю себя,  кого  же
сейчас увижу  -  уэллсовского марсианина с  щупальцами или  гения  добра с
сиянием вокруг макушки?
     Откидываю засов,  удар  ногой в  нижнюю филенку.  Мгновенно оглядываю
комнату.
     Ни страшилища, ни гения!
     В  углу  возле  окна  стоит голый мужик.  Плотного сложения,  с  чуть
кривоватыми ногами.  Очень  обыкновенный,  каких в  бане  навалом.  Он  не
оборачивается на  грохнувшую дверь,  а  усиленно растирает ладонями грудь,
глядя прямо перед собой.
     Прислоняюсь к косяку.  Топорик падает из руки.  Откашливаюсь,  хочу к
нему обратиться,  но в горле какой-то писк. Да и на ум ничего не приходит.
Муторно. Чувствую, внутри бушует высокая температура.
     Человек трет грудь,  смотрит на нее, склонив голову набок, опускается
на корточки, привалившись спиной к стене, принимается растирать бедро. Все
так,  будто,  кроме  него,  в  помещении  людей  нет.  Поведение настолько
нелепое,   что  на   миг  оно  вытесняет  из   моего  сознания  чудовищную
невероятность самого присутствия в сторожке этого субъекта.
     Еще  раз  откашливаюсь.  На  этот раз  удается пролепетать,  что вот,
значит,  я  есть  представитель земной цивилизации и  рад  видеть гостя из
какой-то другой.  В  общем,  что-то вроде <Здравствуйте,  как доехали?> Но
инопланетник занят своим делом,  на меня нуль внимания.  Ну думаю, видал я
пришельцев,  но  чтобы  так...  Делаю  несколько нетвердых шагов  к  нему,
замечаю,  что кожа на груди мужчины отслаивается полупрозрачной пленочкой.
Подхожу еще ближе.  На бедре в том месте,  где он трет,  как бы из глубины
появляется белое пятнышко,  расплывается, постепенно превращаясь в бледный
прямоугольник.
     Перевожу взгляд ниже, на лбу моем выступает пот. Инопланетник ни бос,
ни  обут,  а  наполовину.  Пальцы  ног  срослись  в  одно,  формируя носок
полуботинка и  планочки с  дырками,  куда продеваются шнурки.  Но  все это
желтовато-розовое, как бы выдавленное в коже, все состоит из той же плоти,
что и  тело.  На подошве намечен начавший образовываться рант,  на пятке -
каблук,  который с одного боку потемнел, уже напоминая настоящий. Как если
б, одним словом, обувь выращивалась тут же из организма.
     В глазах у меня все белеет, краснеет, затем возвращается в нормальное
состояние.
     Гость между тем кончил тереть,  принимается очень осторожно сдирать с
бедра  повыше  колена  тоненький прямоугольный участок  кожи,  теперь  уже
совсем побелевший и покрывшийся какими-то точечками.  Я наклоняюсь и вижу,
что это...  справка с места жительства.  Форменная справка на типографском
бланке с подписью и круглой печатью.
     Фамилии не  разобрать,  но  документ точно такой же,  как  я  недавно
получал у себя в Москве на улице Усиевича в жилкооперативе <Драматург>.  А
под справкой опять нормальная кожа.
     Комната еще раз покраснела. Вздыхаю и, к удивлению своему, убеждаюсь,
что потолок ушел вбок,  а я стою на горизонтальной стене, прижавшись щекой
к полу,  который принял теперь вертикальное положение.  Пытаюсь оторваться
от  грязных шершавых досок,  не  позволяет какая-то  прижимающая,  давящая
сила.  Запаниковал,  вскрикнул,  а потом соображаю,  что вовсе не на ногах
стою, а лежу. Видимо, грохнулся в обморок. И прижимает меня не что-нибудь,
а сила тяжести.
     После того как понял это, в помещении все расставилось по местам.
     Свет уже не утренний,  а далеко за полдень -  значит,  провалялся без
сознания несколько часов.
     Смотрю, пришелец нагнулся, рассматривает полностью созревшие на ногах
черные полуботинки. Скинул один, снял второй - под ними обыкновенные босые
ступни. Быстро оглядел ботинки со всех сторон, ставит их прямо на мой этюд
<Березка>. Присаживается на корточки, начинает разглядывать темное пятно у
себя на животе, трет его.
     Чувствую себя отвратительно,  во рту медный вкус, дыхание порывистое.
Тем не менее кое-как поднимаюсь,  подхожу к  инопланетнику.  Этюд у  меня,
правда, написан на лаке и уже высох, но все равно весьма неприятно. Снимаю
полуботинки с этюда,  один ставлю на пол,  другой рассматриваю. Ростовский
обувной  комбинат,   сорок  второй  размер,  цена  двадцать  семь  рублей,
внутренняя отделка из свиной кожи,  верх телячий. Сам носил такую модель и
могу поручиться,  что  даже товароведа-браковщика тут ничего не  озадачило
бы.  Полуботинок,  кстати,  выращен не совершенно новым, а слегка ношеным.
Черт знает что, одним словом!
     Не  зная,  что  и  думать,  растерянно роняю странную вещь.  Гость из
небесной  бездны  упорно  продолжает меня  не  замечать.  Не  вставая,  он
дотягивается, берет оба ботинка, кладет опять на этюд.
     Я  опять снимаю их  с  <Березки>,  кладу в  сторону.  Посланец звезд,
вставши на  этот раз,  возвращает их на место.  Причем ни раздражения,  ни
досады -  все так,  будто не живой человек нарушает порядок рядом с ним, а
бездумная природа, ветер, например.
     Но теперь я уже обозлен. Беру ботинки, швыряю в дальний угол. Вестник
Вселенной, бросив, впрочем, на меня косой взгляд, поднимается, шествует за
своим  имуществом,  ладонью  аккуратно оттирает следы  штукатурки с  кожи,
ставит обувь, где она раньше была.
     Все до такой степени бытово,  все так лишено торжественности, которая
соответствовала бы моменту исторической встречи,  что прямо оторопь берет.
Но  так или иначе,  продолжать соревнование мне уже не  по  силам.  Махнул
рукой,  вышел,  стукнувшись  о  косяк,  в  свою  комнату.  Меня  то  жаром
охватывает,  то бросает в  холод.  На подоконнике зеркальце.  Взял -  язык
обложен,  вокруг носа и  губ красноватая сыпь.  К счастью,  вспомнил,  что
захватил с  собой  в  запас  прозрачный листок с  таблеточками олет