а  не  <гражданина>).  Званцов  и  господин разговаривали на
каком-то  иностранном языке,  причем  Николай  в  качестве,  так  сказать,
персонажа этого сна знал язык,  а  в  качестве действительно существующего
бойца Званцова, в тот момент спящего и сознающего, что спит, не понимал ни
единого слова.
     Они  разговаривали  довольно  бурно  и  жестикулировали  оба.   Седой
господин повернулся к двери,  что-то крикнул.  Тотчас она отворилась, двое
мужчин ввели третьего,  оказавшегося тем шофером,  который в начальном сне
привел грузовик в сад. Но теперь он был похудевший, с затравленным лицом и
разорванной губой.  Седой господин и Званцов - опять-таки в качестве героя
этого странного сна  -  набросились на  шофера и  принялись его  избивать.
Сначала тот не защищался,  а только прятал голову.  Но вдруг в руке у него
мелькнул нож,  он бросился вперед и ударил Званцова в лицо.  Нож скользнул
по подбородку и  задел шею.  Тогда другие сбили шофера с  ног,  а Званцов,
зажимая рукой шею, отошел в сторону, вынул из кармана зеркальце и заглянул
в него.
     Он заглянул в зеркальце и увидел там чужое,  не свое лицо. Дико было.
Сон снился Званцову.  Званцов был субъектом этого сна,  действовал в нем и
сознавал свое <я>.  Но когда он посмотрел в зеркальце,  там было не его, а
чужое лицо...
     Тут Званцов почувствовал, что его трясут, и проснулся.
     Была  его  очередь  заступать на  пост  у  КП.  Он  встал  совсем  не
отдохнувший,  взял свой полуавтомат, пошатываясь, вышел на улицу и стал на
пост,  с  сожалением отмечая,  как  предутренний ветерок  выдувает у  него
из-под гимнастерки застрявшие там кусочки тепла.
     Он оглядел деревню, над которой уже занимался рассвет, и вдруг понял,
что где-то уже видел то лицо, которое во сне глянуло на него из зеркальца.
Он видел его сравнительно недавно:  то ли месяц назад, то ли неделю, то ли
день.  Но  в  то  же  время,  как  это  часто бывает со  снами,  теперь он
совершенно не мог вспомнить, какое же оно было.
     Новые сутки прошли в роте напряженно.  Удалось ненадолго связаться со
штабом  дивизии.  Оттуда  пришел  приказ  держать деревню насмерть,  чтобы
обеспечить отступление других крупных частей. Но противник не показывался,
и даже та батарея, которую засекли разведчики, куда-то убралась.
     И  вместе с тем уже с той ночи,  когда Званцову приснился первый сон,
через  расположение  роты  стали  поодиночке  проходить  солдаты  пехотной
дивизии, которая первой приняла на себя танковый таран немцев под Мерефой,
не  отступала  ни  на  шаг  и  была  почти  полностью уничтожена вместе  с
командиром и штабом. Раненых мрачный лейтенант Петрищев направлял дальше в
батальон, а здоровых задерживал и оставлял для укрепления своей обороны.
     Тогда  же  ночью,  как  потом  узнал  Званцов,  в  расположение  роты
приблудился  и   незнакомец  в  фуражке.   Это  был  своеобразный  парень,
уполномоченный особого отдела дивизии.  Их отдел еще в самом начале мая на
марше  наткнулся на  засаду  танкового дивизиона эсэсовцев и  потерял  три
четверти сотрудников.  Удубченко,  так  называл себя  незнакомец,  состоял
тогда в  ординарцах у  начальника отдела и  после этой катастрофы,  по его
словам,  был сразу произведен в уполномоченные.  Еще через три дня дивизия
была разрезана на  части,  отдел попал под жестокую бомбежку,  и  в  живых
остался только он  один.  Он  взял  с  собой  уцелевшее имущество отдела -
огромную  и  очень  неудобную пишущую  машинку  <ундервуд> и  единственную
несгоревшую папку с делами - и с этим стал пробиваться на восток к своим.
     До  выяснения  личности  Петрищев  оставил  его  при  КП.  Удубченко,
очевидно,  очень хотелось быть особистом, а не переходить в рядовые бойцы.
Ни  днем,  ни  ночью он  не  расставался со своей папкой.  Солдаты в  роте
посмеивались  над  ним  и  спрашивали,  стал  бы  он  машинкой  <ундервуд>
отстреливаться от немцев,  если бы пришлось. На это он ответил, что у него
есть пистолет ТТ, и показал его.
     К  Званцову  Удубченко  относился  с  каким-то  повышенным интересом.
Николай заметил,  что  тот все время старается остаться наедине с  ним,  и
когда они работали на окопах, несколько раз ловил на себе его пристальный,
жадный взгляд.
     Следующие два дня в роте было спокойнее.  Командиры взводов с бойцами
отрывали запасные окопы и  ходы  сообщения,  уточняли секторы обстрела для
пулеметов.  Противник же как будто решил оставить батальон в покое. Грохот
артиллерии переместился к востоку. Только очень часто, и днем и ночью, над
позициями батальона пролетали немецкие  транспортные самолеты Ю-54,  держа
курс на Изюм.
     И опять Званцову начали сниться сны.
     Однажды ему приснилось,  будто он  идет подсолнуховым заросшим полем,
постепенно повышающимся.  Стоит ночь,  и  темно.  Но  он  идет  уверенно и
выходит к опушке леса.  У самой опушки над полуобвалившимся старым окопом,
накренившись,  нависает обгоревший советский двухбашенный учебный  танк  -
ветеран боев сорок первого года.  Броня у него раздута изнутри,  очевидно,
от  взрыва  боеприпасов.  И  по  раздутому месту  белой  краской коряво  и
безграмотно чьей-то рукой намалевано по-русски:  <Бронья крипка,  и  танки
наши бистри>.  Званцов знает эту надпись,  но  не  возмущается,  а  только
улыбается про себя.  Но отсюда,  от танка,  он перестает идти свободно,  а
пригибается и  кошачьим  легким  скоком  начинает перебегать от  дерева  к
дереву.  Так он  двигается около полукилометра,  затем ложится на  траву и
ползет по-пластунски.  Перед ним освещенная лунным светом поляна.  Званцов
видит  силуэты каких-то  больших машин с  крытым верхом и  людей в  черных
шинелях,  которые стоят и ходят возле этих машин. Званцов долго наблюдает,
затем удовлетворенно кивает чему-то и ползком пускается в обратный путь...
     На этом месте сон прерывается.  Некоторое время мелькали разрозненные
кадры  старого сна  в  саду.  Потом  снова  пошла  целая большая часть без
перерывов.
     Теперь Званцов опять-таки  ночью  стоял  на  большой пустынной поляне
среди леса  и  чего-то  ждал,  напряженно глядя вверх,  на  небо.  Наконец
издалека послышался звук  самолета.  Званцов  вынул  из  кармана  фонарик,
посигналил несколько раз.  Невидимый самолет  наверху  приблизился,  потом
стал уходить.  Званцова это не  беспокоило.  Он  лег на  траву и  принялся
ждать.
     Через  некоторое  время  на  большой  высоте  в   небе,   но  уже  не
сопровождаемый звуком моторов,  вспыхнул огонек.  Званцов тотчас вынул  из
кармана  второй  фонарик  и  посигналил двумя.  Огонек  стал  стремительно
падать,  затем погас.  Но  на  фоне светлеющего неба была уже видна темная
птица,  несущаяся к  земле.  Это был планер.  На высоте метров в двести он
вышел из пике,  черной тенью скользнул над лесом,  приземлился,  запахивая
выпущенными шасси траву на поляне,  пробежал шагов полсотни и  остановился
неподалеку от Званцова.
     Тотчас брюхо его раскрылось,  десяток темных фигур высыпались наружу.
Званцов  вскочил,  поднял  руку,  и,  подчиняясь его  команде,  десантники
поспешно и бесшумно пустились за ним в лес.  Они вышли к обгоревшему танку
с  безграмотной,  издевательской надписью,  сделанной  немецкой  рукой,  и
оттуда двинулись очень осторожно.  Впереди почувствовалась поляна. Званцов
разделил свой отряд на три группы. За деревом была видна фигура часового в
черной шинели.  Званцов вынул нож из ножен,  легко, как это бывает во сне,
шагнул к часовому,  со спины зажал ему одной рукой рот,  а другой погрузил
нож  в  горло.  Тотчас сзади него  раздался свист,  пришедшие с  ним  люди
бросились вперед, к машинам с крытым верхом, которые стояли на поляне.
     Солдаты в  черных шинелях кинулись им  навстречу,  завязался короткий
горячий  бой.  Одна  из  машин  неожиданно вспыхнула багровым  пламенем  и
взорвалась,  разметав в стороны несколько фигур. Но Званцов с пистолетом в
руке уже пробивался к другой.  Там метался человек,  лихорадочно чиркая по
борту  какой-то  коробочкой.  Второй,  в  кабине,  пытался  завести мотор.
Званцов выстрелом снял первого,  затем второго,  бросился в кабину и, даже
не  задерживаясь,  чтобы  вытолкнуть убитого прочь,  включил стартер,  дал
полный газ,  слыша,  как сзади взрывается третья машина, вписался в мощную
короткую дугу поворота и вырвался с поляны.
     Уже  рассвело.  Лесная  дорога  с  мелкими,  поросшими травой колеями
неслась ему  навстречу.  Бросая машину из  стороны в  сторону,  на  полную
окружность поворачивая баранку,  он мчался к  цели,  которую знал.  Группа
каких-то  людей  пыталась  преградить ему  путь,  но  они  лишь  брызнули,
спасаясь из-под колес, и только радужными звездочками от пуль расцветилось
стекло кабины.
     Потом лес сдернулся назад,  светло вспыхнул полевой простор. Впереди,
пониже,  шел  бой.  Маленькие,  издалека как  игрушечные,  разворачивались
танки, батарея стреляла по ним, перебегали ломкой цепочкой солдаты.
     Слившись с  машиной,  Званцов низвергался с холма дорогой извилистой,
как след от удара кнута,  которая вела его в самый центр боя.  Рядом с ним
убитый колотился головой о подушку сиденья,  и Званцов все не мог, не мог,
не имел ни секунды, чтобы открыть дверцу и выкинуть его.
     Бой  приблизился,  уже  звучно строчили пулеметные очереди.  Набежала
линия  окопов,  бойцы  с  удивленными лицами  вскакивали,  поднимали руки,
стараясь остановить его.  Он пролетел мимо них, пролетел через минное поле
- рядом  взорвалась  мина,   но  он  уже  был  далеко,  проскочил  цепочку
атакующих.  Опять  мчащаяся грунтовая дорога напряженными дугами легла ему
под колеса.  Казалось,  не он поворачивает машину, а вертится сама земля -
мелькающие куски  горизонта,  вытянувшиеся в  линейку кустарники,  зеленые
холмики перелесков,  вертится,  чтобы пустить ему под радиатор две колеи и
спрямить его молниеносный путь.
     Наконец  новый  лес  набежал  на  него  тенью  и   прохладой.   Ветки
зашелестели по  кабине.  Званцов  стал  убирать  газ,  повернул на  лесной
проселок, пронесся к небольшому домику, затормозил и стал.
     Несколько человек  в  штатском бросилось ему  навстречу.  У  него  от
пережитой скорости еще качались в глазах деревья и плыла поляна с домиком,
но он уже выскочил из кабины и  вместе со штатскими стал сдирать с  машины
брезентовый верх.  Под ним была большая рама с  продольными металлическими
желобами.
     Спеша подъехали еще три грузовика, набежали еще люди. Молча, не теряя
секунд на слова, Званцов со штатскими лихорадочно закидали ветвями машину,
которую он  привел,  и  на  руках откатили ее в  лес,  в  самую гущу,  под
деревья. Брезентовый верх был натянут на другой грузовик, откуда-то тащили
еще такой же брезент и деревянные стойки.  Появились три солдата в зеленых
мундирах.  Они сели в  три новые машины и  один за другим,  поднимая пыль,
покатили прочь от домика.
     И тотчас Званцов другим,  не этим зрением увидел,  как там, за линией
фронта,  которую он  только  что  проскочил,  на  аэродромах,  поднятые по
тревоге,  бегут  к  самолетам маленькие фигурки,  услышал,  как  раздается
команда <от винта!>, как, взревев, начинают петь моторы.
     Через миг он был уже не только Званцовым,  но и  летчиком в самолете.
Земля провалилась,  провисла под ним огромной вогнутой чашей,  на  уровень
глаз стал убежавший в  бесконечную даль горизонт.  А он,  летчик,  пытливо
всматривался вниз,  прикусив губу,  искал  что-то  среди  макетных домиков
деревень,  выпуклых ковриков перелесков и рощ,  среди узеньких, посыпанных
светлым  дорожек.   Потом  внизу  на  лесной  дороге  он  увидел  медленно
торопящегося жука-машину с  крытым верхом.  Это  было  то,  что  нужно.  С
радостным приливом в  сердце  он  пошел  в  пике,  приготовляясь отпустить
тяжелый бомбовый груз.
     И так поочередно.  Званцов был тремя летчиками и, будучи ими, один за
другим уничтожил три грузовика с крытым верхом,  которые были отправлены с
той поляны в лесу.
     Но  одновременно он  был  и  прежним  Званцовым,  оставшимся с  самой
первой,  главной и  значимой машиной,  спрятанной глубоко в  лесу.  С  той
машиной,  в кузове которой он сидел и где в кабине,  так и не убранный еще
лежал убитый шофер...
     Потом этот сон  снился Званцову целых три ночи подряд и  замучил его.
Стоило ему закрыть глаза, как сразу начинался ночной бой с людьми в черных
шинелях на  поляне  или  дорога  мчалась под  радиатор грузовика,  или  он
поднимался на самолете, преследуя не ту, другую, ложную машину.
     На  четвертую ночь явилась как  бы  шапка,  заключительная часть этих
снов.
     Он лег вечером на КП, снял сапоги, примостил под плечо шинель и сунул
голову в  шлем.  (Вообще-то,  он шлем не любил и так не носил его,  но для
спанья  пользовался охотно,  поскольку мягкий  внутренний каркас шлема  по
удобности почти равен подушке.)  Он закрыл глаза,  и в тот же миг ему стал
сниться сон.
     Званцов ехал  по  железной дороге.  Стучали колеса,  внизу сыпались и
сыпались шпалы,  а  он знал,  что везет и  уже благополучно довозит что-то
чрезвычайно ценное.  Поезд  остановился на  чужой,  незнакомой станции.  В
сизого цвета  форме с  фашистским знаком на  рукаве двое  рабочих возились
рядом у стрелки.  Чужие солдаты в комбинезонах вольно стояли на перроне. К
Званцову  бежал  начальник станции  с  белым  жезлом  в  руке,  потный,  с
выражением почтительности и  страха на  лице.  А  он,  Званцов,  ждал  его
объяснений холодно, презрительно и властно...
     Затем  станция исчезла,  он  находился в  большом зале  с  террасой с
правой  стороны.  Впереди никого не  было.  Но  сзади,  Званцов это  знал,
плотной молчащей толпой стояло множество народу,  почти  все  в  мундирах:
маршалы,  генералы и полковники фашистской армии.  В зале было тихо,  но в
какой-то  момент сделалась уже  совершенно гробовая тишина.  Широкая белая
дверь  впереди отворилась,  послышались быстрые шаги,  и  в  зал  вошел...
Гитлер,  Гитлер с усиками и челкой,  одетый в серый френч и бриджи. Гитлер
шел навстречу Званцову,  сзади замерла толпа военных.  А Званцов напрягся,
готовясь резким  пружинным движением выбросить вперед  руку  в  фашистском
приветствии и чувствуя, как от этой напряженности еще плотнее облегает его
плечи по мерке сшитый офицерский френч.
     Гитлер остановился,  его  костистое лицо  было  бледно.  С  минуту он
смотрел на Званцова бешеным и  в то же время нежным взглядом.  Потом глаза
его  зыркнули  куда-то  назад,  за  званцовскую спину.  Оттуда  вышли  два
фанфариста,  стали рядом со  Званцовым справа и  слева,  набрали воздуху в
легкие, задрали головы, и... резкий крик петуха огласил зал.
     Петушиное кукареканье и разбудило Званцова.
     Это  был  единственный сохранившийся в  деревне петух,  который чудом
сумел  пережить  и  немецкое  наступление сорок  первого  года,  и  проход
эсэсовских частей в сорок втором.
     Петух разбудил Званцова, и он проснулся совершенно ошарашенный.
     Что это могло быть и почему ему виделись такие картины?
     Он понимал,  что эти сны снятся ему неправильно, что здесь чужие сны,
которые не  могут сниться ему,  советскому солдату Званцову,  и  просто по
ошибке попадают в его голову.
     Но чьи же тогда эти сны?
     Сидя в  комнате на полу,  он огляделся.  Вернувшись с  обхода боевого
охранения,  спал мрачный лейтенант Петрищев,  командир роты. (Он был почти
всегда мрачен,  потому что  в  Бресте у  него остались жена и  две  совсем
маленькие девочки,  и он ничего не слышал о них с самого начала войны.) Но
лейтенанта Петрищева Званцов знал хорошо,  вместе служил с лейтенантом под
Брестом и был в нем уверен, как в самом себе.
     Рядом со Званцовым храпел Вася Абрамов, напарник Николая по разведке.
Абрамов попал  в  их  часть недавно,  после госпиталя.  По  его  рассказам
Званцов знал всю его биографию и  понимал,  что биография эта была как раз
такой,  какая ему рассказывалась. До войны Абрамов служил действительную в
особом  железнодорожном  батальоне  Краснознаменного Балтийского  флота  в
Ленинграде. Это была интересная воинская часть, единственная, возможно, на
всех флотах мира. Под Ленинградом есть форты Красная Горка и Серая Лошадь,
которые связываются с  Большой Ижорой  специальной железнодорожной веткой.
Для  обслуживания  ветки,  по  которой  на  форты  подвозятся  вооружение,
боеприпасы  и   всякое  другое,   и   был  в   свое  время  создан  особый
железнодорожный  батальон.  Служили  в  нем  железнодорожники и  исполняли
железнодорожные обязанности.  Но вместе с  тем они носили флотскую форму и
принадлежали к  КБФ.  Служа в  этом батальоне,  Абрамов по  выходным часто
наезжал в Ленинград, хорошо знал его, и Званцов, сам ленинградец, имел все
возможности точно проверить это  знание.  (Абрамов даже бывал в  той новой
бане на  улице Чайковского,  которую Званцов как  раз строил перед войной,
будучи бригадиром каменщиков.)  Да  и  вообще они  были  друзьями,  вместе
ходили в  разведку,  и  не  один  раз  жизнь одного зависела от  совести и
смелости другого.
     Еще один человек спал на КП.  Связист Зорин. Но он был совсем молодой
паренек двадцать третьего года рождения и весь на виду,  с молодым пушком,
еще не сошедшим со щек,  с приходившими в часть письмами,  где деревенская
родня передавала ему многочисленные поклоны.
     Никому из этих троих не могли предназначаться сны,  которые по ошибке
попали к Званцову.
     Раздумывая обо  всем этом,  Николай вдруг почувствовал,  что на  него
сзади кто-то смотрит. Он обернулся и увидел, что особист Удубченко сидит у
стены и глядит на него светлыми глазами.
     Потом  он  поднялся,  подошел к  Званцову и  неожиданно спросил тихим
голосом:
     - А ты немецкий знаешь?
     - Нет, - сказал Званцов.
     - А польский?
     - Тоже нет.
     Званцов действительно не знал никаких иностранных языков.  Вернее, он
учил когда-то в школе немецкий, но от всего этого обучения у него в голове
осталось только <их хабе,  ду хаст...> и еще немецкое слово <печка> - офт,
относительно которого он  не  был даже уверен,  что это именно <печка>,  и
которое могло быть немецким словом <часто>.
     Удубченко миг смотрел на Званцова с каким-то ожиданием, потом сказал:
<Ладно>, - и вышел из КП.
     Все  это  было  подозрительно.  Это  даже  могло звучать как  пароль:
<Знаешь ли ты немецкий язык?> - <Нет>. - <А польский?>
     Но в то же время Званцов понимал, что не может сейчас ничего сделать.
     Терзаясь сомнениями,  Званцов  свернул козью  ножку,  высек  кресалом
огонь,  прикурил от фитилька,  отчего верхний слой махорки стал распухать,
затрещал и  запрыгал в  стороны  маленькими искорками,  накинул  на  плечи
шинель и вышел на улицу.
     Дурацкий и подлый сон!  Чтобы он,  Званцов, вытягивался перед собакой
Гитлером!  Да он бы разорвал его пополам,  доведись оказаться рядом, и оба
куска этой твари затоптал бы в землю. В землю своими кирзовыми сапогами, а
потом бы еще пошел и потребовал у ротного старшины, чтобы тот выдал другие
сапоги, а те, первые, сам выкинул бы.
     - ...! ... ... ...!!!
     Званцов затянулся козьей ножкой,  помотал головой,  вытряхивая сон, и
огляделся.
     Стояла душистая,  бархатная,  мягкая украинская ночь. Пахло яблоневым
цветом и жасмином.  Но деревня,  залитая синеватым фосфоресцирующим светом
луны,  была  уродлива  и  безобразна.  Дико  и  заброшенно  торчали  трубы
сожженных домов,  тишина  казалась кладбищенской,  и  повсюду -  в  темных
местах развалин,  в овраге за садом, в дальнем леске за полем - притаились
угрозы.
     Обстановка на фронте была скользкая,  и  Званцов знал,  что за леском
уже  может  накапливаться  фашистская  пехота,   что  вражеский  лазутчик,
возможно,  смотрит на  него  в  этот миг  из-за  полусгнившей прошлогодней
скирды на поле.
     А  главное,  было неясно,  в какой стороне противник,  в какой свои и
куда роте нужно повернуться лицом, чтобы ей не ударили в спину.
     От  этих  мыслей