ыло удовлетворяться  сто  лет  назад.
Продукт!
   Биолог оглядел всех. На миг ему показалось, что Строитель хочет  что-то
сказать. Но Строитель чуть заметно покачал головой.
   Наступило молчание. Потом заговорил Техник:
   - По-моему, мы отклонились. Речь идет не о предмете исследования,  а  о
сущности современного переворота в  науке.  Я  считаю,  что  главное,  что
сейчас происходит в науке, - это ее, так сказать, промышленнизация.  Базой
научного исследования становится не лаборатория, а цех...
   - Индустриализация, - прервал его Физик.
   - Что вы сказали? - спросил Техник.
   - Я сказал, не промышленнизация, а индустриализация.
   - Да, пожалуй, - согласился Техник. - Я имею в виду  ту  роль,  которую
играет теперь  инженерное  оборудование  эксперимента.  Сейчас  невозможно
исследовать без сложнейших приборов и устройств. Раньше  это  существовало
отдельно: ученый и инженер. Эдисон совсем не знал современной ему науки, а
тогдашние ученые были далеки от  техники.  Теперь  не  так.  И  это  самое
важное. Именно здесь перспектива.
   Все помолчали, и Биолог опять посмотрел на Физика.
   - А вы как думаете?
   - Я? - Физик задумался на миг. - Та же мысль, - он кивнул Технику, - но
в другом ракурсе. Я бы назвал  современный  процесс  не  индустриализацией
науки, а  онаучиванием  индустрии.  Вы  понимаете,  наоборот.  Большинство
крупнейших достижений в промышленности  пришло  в  нее  сейчас  именно  из
науки. Кибернетические  автоматы,  полупроводники,  полимеры  -  все  было
сначала разработано в  теории.  Одним  словом,  наука  приобретает  теперь
преобразующую роль в народном хозяйстве.  И  благодаря  этому  -  в  жизни
общества.
   Тут Поэт беспокойно задвигался в своем  кресле,  и  все  посмотрели  на
него.
   - Не знаю, не знаю, - сказал он и покачал  седеющей  головой.  -  Наука
приобретает преобразующую роль в жизни общества. Сомнительно... Конечно, я
дилетант, но хочу попросить вас взглянуть на вопрос с другой точки зрения.
Недавно я вернулся из поездки по Германии, побывал там в Бухенвальде. Хотя
прошло уже почти двадцать лет со времени тех  страшных  преступлений,  все
равно душит гнев, когда смотришь на эти бараки и колючую проволоку. А ведь
в гитлеровской  Германии  наука  была  развита  высоко  по  тем  временам.
Понимаете, что  я  хочу  сказать?..  В  прошлом  веке  ученый  обязательно
считался благодетелем  рода  человеческого.  Автоматически.  Пастер,  Кох,
Менделеев... От ученых ждали только хорошего, и их любили все. А теперь?..
Я считаю, что если первая половина  XX  века  с  ее  газовыми  камерами  и
Хиросимой и научила нас чему-нибудь, так это  тому,  что  наука  одна  как
таковая бессильна разрешить проблемы,  стоящие  перед  человечеством.  Это
парадокс: чем сильнее  ослепляют  нас  поразительные  успехи  знания,  тем
больше надежды мы возлагаем на те  уголки  человеческого  сердца,  которые
заняты не наукой, а добротой, любовью, гуманностью. Не  будем  лицемерить:
каждому  из  нас  известно,  что  много  людей  теперь   попросту   боится
дальнейшего прогресса науки. Они опасаются, что какой-нибудь  маньяк  там,
за океаном,  изобретет  новую  бомбу,  способную  целиком  уничтожить  всю
солнечную систему. Да что там  говорить!  Признаюсь  откровенно,  когда  я
читаю в газетных статьях о кибернетических автоматах,  которые,  по  мысли
некоторых ученых, должны в недалеком будущем заменить нас, когда  я  слышу
этот похоронный звон  над  человечеством,  мне  самому  хочется  приказать
науке: "Хватит! Дай нам передохнуть, оглядеться. Остановись!"
   Он замолчал, покраснел и стал закуривать папиросу.
   Наступила пауза.
   - Она не остановится, - сказал Биолог, - это исключено.  -  Он  оглядел
всех сидевших на веранде. - Но мы, кажется, опять ушли от темы  -  будущее
науки. И вместе с тем то, что вы говорите, - он кивнул Поэту, - льет  воду
на мою мельницу. - Он задумался. - Человек... Вы замечаете,  что  те,  кто
говорит об этих кибернетических автоматах, молчаливо предполагают, будто о
Человеке нам известно все. Но они ошибаются. Они исходят  из  неправильной
предпосылки. В действительности мы еще почти ничего не знаем  о  Человеке,
именно как о Человеке - члене общества. Вот вы Врач.  -  Он  повернулся  к
Медику. - Я убежден, в вашей практике бывали случаи, которым вы  не  могли
найти решительно никакого объяснения.
   - Бесспорно, - сказал Медик. Он встал и прошелся по веранде.  -  Я  как
раз  хотел  сказать  об  этом.  Не  зная  Человека,  говорят,  что  машина
превзойдет его. Но превзойдет что или, вернее, кого?..  Вчера  мы  узнали,
что Человек может видеть кончиками пальцев: ведь это в течение тысячелетий
не приходило нам в голову. А что мы  узнаем  завтра?..  Две  недели  назад
приятель привез мне из Индии фотографии. Факир привязывает к ресницам гирю
в два килограмма и силой век поднимает ее. Или  вторая  серия  фотографий.
Перед факиром насыпают дорожку из горящих, добела  раскаленных  углей.  Он
снимает обувь, босиком идет по этой дорожке, а потом специальная  комиссия
осматривает его ступни и не находит никаких следов ожога. Что это?  Какими
резервами обладает организм, чтобы достигнуть  такого?  Причем  интересно,
что сам факир ничего не может объяснить. Ему известно только, что он знал,
что не будет обожжен... Да что там факиры! Во время Отечественной войны  я
был начальником госпиталя. Тысячи раненых прошли через руки моих коллег  и
мои. Но мы ни разу не  слышали,  чтобы  кто-нибудь  болел  язвой  желудка,
гриппом, мигренями. Вы понимаете, миллионы людей на четыре года  забыли  о
множестве болезней. Что это, как не окошко в какую-то другую  страну,  где
мы с вами еще не бывали?..  В  научной  литературе  описан  случай,  когда
физически слабый человек, клерк, во время пожара один  вынес  из  горящего
здания сейф весом в двести килограммов. Я  спрашиваю  вас:  обязателен  ли
пожар?
   - Вот именно, - сказал Техник, - обязателен ли пожар? -  Он  задумался,
потом оживился. - Однако все это было. Влияние центральной нервной системы
на организм. Об этом говорил еще Павлов.
   - Да нет, - вмешался Поэт. - Речь  идет  о  другом,  если  я  правильно
понял. Тут перед нами массовый феномен - вот в чем дело.  Скорее,  влияние
центральной нервной системы  всего  человечества  на  организм  отдельного
человека. Факт некоего общественного вдохновения, что ли. Однако  к  таким
явлениям у нас нет ключа. Приближаясь к человеку, наука останавливается на
механической сути происходящих в его организме процессов. Но ведь это  все
равно, что с помощью кувалды пытаться разобрать  микроскоп.  Даже  хуже...
По-моему, речь идет об этом.
   - Да, - сказал Биолог. - Вы хотите  сказать,  что  и  к  Человеку  и  к
остальной природе мы подходим с одними и темп же инструментами. И что  это
неправильно.
   - Конечно, - подхватил Поэт. - Весь арсенал точных паук исторически был
создан для изучения природы - камня, растения, животного. И вот  теперь  с
этими же методами мы беремся за Человека. Естественно, мы  его  тем  самым
низводим до  уровня  остальной  природы,  и  нам  начинает  казаться,  что
кибернетическому роботу ничего не будет стоить перегнать его.
   - Но почему? - не согласился Физик. - Во-первых,  у  нас  действительно
есть методика, созданная исключительно для  изучения  живого,  -  методика
условных, рефлексов, которая нигде больше  не  применяется.  И  во-вторых,
есть науки, изучающие именно Человека: философия, история,  политэкономия.
Целая область гуманитарных наук.
   - Они изучают общество, - опять вступил в разговор Медик. - В том-то  и
дело, что они изучают общество. Понимаете,  здесь  разрыв.  Естествознание
изучает физиологию человека, а гуманитарные науки - человеческое общество.
И между ними нет связи, нет перехода от одной методики к другой. Мы  знаем
то, что происходит в обществе, - социологию. Но нам совершенно  неизвестна
та грань, в которой физиология делается социальной. Однако  именно  это  и
есть Человек. Здесь и лежит то, что нас больше всего  интересует:  талант,
чувство,  воля,   энтузиазм,   те   случаи   удивительного   общественного
вдохновения, которые нам всем известны... Короче говоря, по-моему, будущее
науки не только в том, о чем пока шла речь. Не одна лишь "индустриализация
науки" и "онаучивание индустрии". Все это чрезвычайно  важно,  но  это  не
все.  Я  уверен,  что  вторая  половина  двадцатого  века  станет   эпохой
очеловеченья науки. Вот. Точное  знание  приобретет  человечный  характер,
избавится от равнодушия к морали и станет гуманным по своей природе.
   Наступило молчание. Техник поднял голову и спросил:
   - А как оно к этому придет?
   - Не знаю, - сказал Медик. - В том-то и вопрос.  Пока  наука  оперирует
только отношениями количества. Но сможет ли она с одним лишь  этим  ключом
проникнуть в области духовного? Нет. Ей придется как  бы  превзойти  себя.
Взять на вооружение что-то новое. Но что?
   Тут в первый раз вступил в разговор Строитель:
   - Такой ключ уже есть. Наука может  превзойти  себя  и  получить  новое
качество.
   - Как? - спросил Биолог.
   Строитель помедлил. У  него  были  блестящие  глаза  и  быстрые  легкие
движения.
   - Я хотел  бы,  чтоб  вы  послушали  одну  историю.  Она  имеет  прямое
отношение  к  тому,  о  чем  мы  говорим.  Об  удивительных   возможностях
человека... Здесь многое может показаться вымыслом, но  все  действительно
так и было. Эта история начинается  в  столице  польского  государства,  в
Варшаве, больше двадцати лет назад - в трагическом  для  польского  народа
1939 году... Собственно  говоря,  это  рассказ  о  человеке,  который  мог
летать.
   ...Прежде чем звонок кончил звонить, Стась с облегчением  сказал  себе,
что это не дверной звонок, а только будильник. Он  вздохнул  и  засмеялся.
Нет, это не отец с экономкой вернулись с дачи в Древниц. Никто  не  придет
ни сегодня, ни завтра. Он один в доме.
   Вскочив с постели, он с удовольствием оглядел свою  комнату:  занавеску
на окне, уже нагретый солнцем подоконник, где в беспорядке валялись  листы
гербария, книжный шкаф с Сенкевичем, выцветшие обои десятилетней давности,
на которых ему было известно каждое пятнышко.  Он  один  в  квартире  -  и
здесь, и в столовой, и в гостиной, и во всех комнатах вплоть  до  кабинета
отца.
   Никто не придет. Он наедине с тем удивительным и новым, что вошло в его
жизнь.
   Стасю  исполнилось  семнадцать,  и  он  в  это  лето  впервые  выпросил
разрешение остаться одному в доме и  в  городе.  Отец,  старый  молчаливый
нотариус, неохотно согласился, и для юноши настали дни блаженства.
   Июнь, июль, август плыли над Варшавой жаркие, сухие, пыльные.  Вечерами
в нагретом душном воздухе солнце садилось  за  крышами  медно-красное.  На
центральные улицы высыпали вернувшиеся с  курортов  загорелые  до  черноты
дамы, всюду было оживленно.
   Много говорили о войне, но  в  газетах  одна  партия  обвиняла  другую.
Любовцы, "Фаланга",  национальная  партия  -  во  всем  этом  трудно  было
разобраться.  Стась   тоже   пережил   вспышку   крикливого   официального
патриотизма,  ходил  на  рытье  зигзагообразных  противобомбовых  траншей,
жертвовал на авиацию. Но однажды сержант  полевой  жандармерии  в  зеленой
засаленной форме грубо вырвал у него лопату и  оттолкнул  его  в  сторону.
Рывших окопы снимали для газеты, и жандарму показалось, что мальчик  будет
неуместен на фотографии. Стась, глубоко оскорбленный, ушел, дав себе слово
никогда не участвовать в таких представлениях.
   Впрочем, он был уже не мальчик. Для него начался тот ломкий  и  опасный
период, когда ребенок становится юношей и в первый раз задает себе вопрос:
"Я и мир - что это?"
   По утрам старая молочница, которую Стась помнил еще с  тех  пор,  когда
ему было два года, кряхтя взбиралась  к  ним  на  третий  этаж.  Небольших
денег, оставленных отцом, хватало, чтобы еще забежать в скромную  харчевню
и съесть лечо или рубец. Время до полудня Стась проводил дома, наслаждаясь
одиночеством  и  свободой  после  нудных  гимназических  занятий.   Старая
квартира хранила много  неожиданностей  и  тайн.  То  вдруг  в  сундуке  в
передней среди связок писем,  каких-то  футлярчиков,  лент  обнаруживалась
пачка старинных  гравюр  с  латинскими  надписями,  и  можно  было  часами
разглядывать странные скалы среди бушующих вод, дворцы, обнаженных  мужчин
и женщин, в экстазе протягивающих руки к небу, -  химеры,  видения  и  сны
давно уже умерших художников. То в гостиной останавливала  потемневшая  от
времени картина с потрескавшейся  поверхностью.  Из  мрака  вырисовывались
руки, плечи под сутаной, длинный нос и острый преследующий глаз. Кто  этот
человек? Но ведь он был, он жил.
   Таилось какое-то сладкое и вместе  мучительное  счастье  в  том,  чтобы
повторять эти слова - он был, он жил.
   После того как спадала дневная  жара,  неясная  тоска  гнала  Стася  на
улицу, к людям. Он заходил в парк,  в  Лазенки.  На  зеленой  воде  прудов
кораблями скользили белые лебеди. Плакучие  березы  склоняли  над  травами
свои волосы-ветви.  Девушка-гимназистка  сидела  на  скамье,  задумавшись,
опустив  на  колени  томик  стихов.  Брел,  опираясь  на  палочку,  старик
пенсионер. Бабочка  трепетала  в  пронизанном  солнцем  и  тенью  воздухе.
Свершалось мгновение жизни...
   Вечерами  Стась  отправлялся  к  старому  учителю   географии   Иоганну
Фриденбергу. Начинались длинные разговоры. Старик, похожий на  библейского
пророка, рассказывал о дальних странах, о великих произведениях искусства.
Он много  путешествовал  в  молодости,  а  потом  еще  больше  читал.  Его
библиотека среди варшавских знатоков считалась одной из интереснейших.
   Но чаще юноша просто бесцельно шагал по городу.  На  Свентокшискую,  на
Вежбовую, Маршалковскую... Тротуары переполняла толпа, над  головой  висел
неумолчный шум разговоров, шаркали шаги, шуршали платья. Стась шел, сам не
зная, зачем он здесь.
   Хотя в газетах одни известия сменяли  другие  и  военная  опасность  то
назревала, то отходила куда-то вдаль, атмосфера в городе  была  тревожной,
нервозной. В ресторанах отчаянно кутили, как  перед  концом  света.  Дверь
какого-нибудь "Бристоля" отворялась, оттуда  вместе  со  звуками  бешеного
краковяка вываливался вдребезги пьяный хорунжий, миг невидяще  смотрел  на
прохожих, тряс головой, оглушительно кричал:
   - Нех жие! Да живет Польша!
   На Вежбовой толпа расступалась  перед  посольской  машиной  с  флажком,
секунды,  провожая  ее,  длилась  тишина,  потом  начинался  шепот.  Очень
надеялись на союзников, на Англию и Францию.
   Ночь заставала  Стася  где-нибудь  на  Аллеях  Уяздовских.  Оглушенный,
уставший от напряженности своих неясных желаний, он садился на скамью. Все
вокруг стучалось в душу: освещенные окна  в  домах,  глухой  ночной  запах
цветов,  свежее  прикосновение  ветерка,  шелест  проехавшего  автомобиля,
негромкая фраза, брошенная прохожим своей спутнице.
   Мертвые днем, дома и камни мостовой теперь  оживали,  начинали  дышать,
чувствовать, слышать. Стасю казалось, что вся Вселенная  -  от  бесконечно
далеких, огромных, молча ревущих в  пустоте  протуберанцев  на  Солнце  до
самой маленькой былинки здесь рядом на  газоне  -  пронизывается  какой-то
одухотворенной материей. Тревоги надвигающейся  войны,  случайный  женский
взгляд на улице, искаженное лицо на старинной гравюре дома в сундуке - все
чего-то просило. Требовало крика, движения, действия... Чтобы вернуть себя
к реальности, он дотрагивался до жесткой, пахнущей пылью веточки акации  у
скамьи. "Ты есть, ты существуешь".
   Иногда, возвращаясь домой, он задерживался у особняка, расположенного в
глубине небольшого садика.  На  втором  этаже,  за  растворенным  окном  с
занавесью, кто-то часами сидел за роялем. Порой это были прелюдии  Шопена,
часто Бах.
   Дома  у  Стася  отец  играл  на   флейте,   а   на   пианино   исполнял
четырехголосные псалмы наподобие итальянских и даже сам сочинял  небольшие
марши  и  танцы.  Но  в  игре  старика  был  какой-то   сухой   академизм,
раздражавший мальчика, да и самые звуки этих маршей связывались в сознании
Стася с отцовскими бледными, чисто вымытыми пальцами.
   Теперь, в летние ночи 1939 года, чудесная сила музыки  вдруг  открылась
ему. Станислав даже страшился тех чувств, которые возбуждали в нем  хоралы
Баха. Он стоял, опершись  о  высокий  трухлявый  забор,  из  садика  несло
запахом заброшенности и сырости, а повторяющиеся аккорды возносили его все
выше и выше. Музыка обещала прозрение,  раскрытие  всех  тайн,  разрешение
всех трагедий мира...
   За два месяца одиночества Стась сильно похудел и вырос.  Ему  чудилось,
будто через него постоянно проходят какие-то  токи.  Иногда  он  вытягивал
руку и был уверен, что, стоит ему приказать, из пальцев истечет  молния  и
ударит в стену.
   Потом пришла любовь.
   В доме напротив жила девочка. Несколько лет подряд он видел ее -  зимой
в пальто, летом в синей гимназической форме, - шмыгающей в  темный  провал
парадной. Но теперь, в начале августа,  однажды  они  шли  навстречу  друг
другу на узкой улице, и Стась почувствовал, что ему  неловко  смотреть  на
нее. Неловкость эта не прошла, стала увеличиваться, и юноша  вдруг  понял,
что весь мир сосредоточился для него в этой худенькой фигурке,  с  черными
глазами на бледном лице.
   Она каждый день ходила в Лазенки. Борясь с мучительной неловкостью,  он
садился неподалеку, завидуя тем, кто оказывался рядом  с  ней  на  скамье.
Потом набрался смелости, они познакомились. Ее  звали  Кристя  Загрудская,
она была дочерью бухгалтера. Во время второй встречи в парке она  сказала,
глядя ему в глаза:
   - А вы знаете, я наполовину еврейка. Мой папа поляк, а мать еврейка.
   Он молчал, не зная,  что  говорить,  и  ужасаясь  при  мысли,  что  она
неправильно истолкует его молчание.
   Она была взрослее его умом, хотя по возрасту они оказались ровесниками.
Часто говорила о политике, о том, что если в Польшу придут фашисты, она не
станет терпеть унижений и убьет какого-нибудь гитлеровца. Он  тоже  горячо
мечтал о борьбе, об опасности, о  том,  чтобы  спасать  ее  или  во  главе
кавалерийской атаки мчаться на врага.
   Но иногда во время  оживленного  разговора  оба  одновременно  начинали
думать о том, что вот их свидание скоро  кончится  и  они  попрощаются  за
руку. И это будущее рукопожатие делалось главным,  заслоняло  все  другое.
Они  смущались,  краснели.  Секунды  бежали,  они  не  знали,  как  начать
оборвавшийся разговор.
   Потом Кристя уехала на две недели к тетке в Ченстохов.  Перед  отъездом
они  объяснились.  Стась  сказал,  что  любит.  Девушка  твердо  и   прямо
посмотрела ему в глаза и взяла его за руку.
   Дни после ее отъезда были особенно счастливыми. Юноша ходил как пьяный.
Он даже стыдился своего богатства, не верил, что она может любить его.
   Он сделался очень чувствительным. Стоило ему увидеть слепого  нищего  у
церкви или бедно одетую женщину с золотушным  ребенком  на  руках,  как  в
глазах у него появлялись слезы, и он  должен  был  прислониться  к  стене,
чтобы не упасть от охватившей его огромной жалости. В другие дни он  ходил
по квартире, наполненный настолько сильной  радостью,  что  ему  казалось,
даже вещи, которых он касается - стол, книги, истертые половицы паркета, -
не могут ее не чувствовать.
   В таком состоянии восторженности и силы он и почувствовал  первый  раз,
что может летать. Просто собственной волей подниматься в воздух.
   Это было поздним вечером, почти ночью. Он  возвращался  домой  на  свою
улицу из Лазенок, где, мечтая, просидел несколько часов на скамье у пруда.
   В переулке из раскрытого окна особняка звучал рояль.  Вернее,  на  этот
раз было два инструмента. Стась остановился  и  стал  слушать.  Одна  вещь
кончилась - он не знал ее.
   Настал миг напряженного ожидания.
   Один из пианистов за окном взял несколько аккордов.
   Еще миг ожидания...
   И звуки по