зете  -   донимал  театр  статьями  с  угрожающими
заголовками:  <В  стороне  от  жизни>,  <Без  компаса>,  <Без  творческого
огонька>.  Он желал стать драматургом,  чего бы это ни стоило зрителям,  и
привлек на свою сторону райисполком,  многочисленные собрания трудящихся и
даже начальника местного гарнизона.
     Появление  его  самого  здесь,  в  замороженной  репетиционной,  было
заключительным этапом великой борьбы.
     Но <местная пьеса>, не соотнесенная со сценическими законами и вообще
ни  с  чем  на  свете,  никак не  складывалась во  что-либо  удобоваримое.
Назревал очередной скандальчик.
     - Не советуешься ты с людьми,  Петр Петрович, - говорил отрицательный
персонаж. - Отрываешь себя от коллектива.
     - Я...  Одну минутку,  товарищи.  Вот тут опять затруднение. А ведь в
третьей картине советовался. И со старым колхозником Михеичем советовался,
и  со  старым  колхозником Пахомычем.  Опять  эта  реплика идет  вразрез с
третьей картиной. Может быть, тоже вычеркнуть, Борис Генрихович?
     - Ну давайте вычеркнем.
     - Но с другой стороны, что же мне тогда вообще говорить - уже столько
вычеркнули? С чего я волноваться начну!
     - А ты скажи <здравствуйте> и потом сразу давай выхлест.
     - Так  это же не я говорю <здравствуйте!> - Герой-любовник покраснел,
затем побледнел.  Он повернулся к главрежу.  - Нет, Салтан Алексеевич, так
не пойдет.  Я рад, что вы зашли и сами все видите. Это черт знает что! Я с
самого начала предупреждал, что с пьесой у нас ничего не получится.
     Он вскочил,  схватился за сердце, открыл скляночку с нитроглицерином,
вынул  таблетку  и  сунул  в  рот.  Затем  стал  у  окна,  отвернувшись от
присутствующих,  спина у него вздрагивала.  В нитроглицериновой мизансцене
ощущалось явное влияние главного режиссера -  это  был стиль театра.  И  в
полном  соответствии с  методом  физических действий  по  Станиславскому у
героя-любовника,  еще  недавно здорового мужчины,  уже начались процессы в
сердце, сужалась аорта и деревенела, огрубевая, стенка левого предсердия.
     Наступило   тягостное  молчание.   Местный   автор   еще   энергичнее
забарабанил пальцами по колену.
     - Ну ладно,  - сказал главреж, который не любил сердечных припадков у
других,  -  этот вопрос мы  обсудим позже.  Сейчас я  хотел бы посмотреть,
Борис Генрихович, как у вас идет картина шестая, когда жена приезжает.
     Задвигались стулья.  Актриса Заднепровская,  сорокалетняя задерганная
дамочка с кудряшками,  испуганно глянула на главрежа, вспорхнула с места и
стала у двери. Герой-любовник дважды глубоко вздохнул у окна, потом, входя
в роль, мотнул головой, как бы бодая кого-то.
     - Приехала, Маша. Ну здравствуй, здравствуй.
     Неся на  лице  пошло-жеманное  выражение  эстрадной  певицы,  которая
собирается  исполнить песню о чем-то трогательном,  Заднепровская кошечкой
скользнула к супругу и пискнула:
     - Здравствуй, Петя. Как давно я тебя не видела.
     Очередной поднял руку:
     - Минуточку!.. Вера Васильевна, дорогая, куда вы даете реплику? У вас
же реплика поверх волос идет.  И потом... - Он оглянулся на главного. - Вы
же не в тон отвечаете. Он в среднем регистре, а вы в самом верхнем.
     Лицо Заднепровской вспыхнуло красными пятнами.
     Она  вернулась к  двери.  Герой-любовник тяжело,  как  поднимая гирю,
начал опять:
     - Приехала, Маша...
     Заднепровская -  теперь уже не кошечка,  а  женщина-судья,  выносящая
смертный приговор,  -  гренадерским шагом подошла к  партнеру и похоронным
басом бросила ему в ноги:
     - Здравствуй, Петя.
     Теперь вскочил главреж.
     - Вера Васильевна,  ведь вы волнуетесь в этот момент,  верно?  Должны
волноваться, черт побери!
     Кругом все затрепетали.
     Красные пятна еще сильнее зарделись на лице актрисы.  На глазах у нее
выступили слезы, но она быстро подавила их.
     - Да, волнуюсь.
     - Но  как же  вы  не замечаете,  что волнуетесь только по пояс?  Лицо
волнуется, руки волнуются, а нога вот так отставлена.
     - Сейчас.
     Заднепровская сглотнула и пошла к двери.
     - Ну как? - спросил главреж, когда они вышли из репетиционной.
     - Красота, - восхищенно сказал Изобретатель. - Как раз то, что нужно.
     - Понимаете,  у нее в распоряжении двадцать пять штампов. Не нравится
один, она дает другой.
     - Самое интересное,  -  задумчиво начал Изобретатель,  - что все, что
звучит у  вас как <штамп>,  <не в тон> и так далее,  имеет для меня вполне
отчетливую электрорадиационную подоплеку.  Вы говорите <штамп>, а я вижу в
этом потери на конденсаторный гистерезис в  нейтронных контактах головного
мозга.  Вы говорите <не в образе>, а для меня это означает, что в оболочке
ганглиев у  нее  слишком  долго  остается ненужное уже  напряжение.  Своим
аппаратом я  все это регулирую,  и...  -  Он глянул на главрежа и  прервал
себя:  -  Одним словом,  я  вам из нее Пашенную сделаю.  Весь город с  ума
сойдет.
     - Да какая там Пашенная!  Вы добейтесь, чтоб из ансамбля не выпирала.
Не  портила  хоть.  -  Главреж  положил вдруг  руку  на  сердце.  -  Тьфу,
дьявольщина!  Опять защемило. Ей-богу, мы тут все до инфаркта дойдем. Но с
другой стороны,  как  быть спокойным?  А?..  Вот опять весь спектакль буду
сидеть за кулисами, накручивать. Иначе они вообще мышей ловить перестанут.
     - Ничего, - сказал Изобретатель. - В чем у вас сегодня Заднепровская,
в <Бешеных деньгах>?  Ну и отлично. Об этой роли в Москве писать будут, из
ВТО к вам приедут,  вот увидите.  У меня все научно обосновано.  Не читали
мою статью в <Театральной жизни>?
     - Читал.  -  Главреж уже снова вытащил из  груды хлама какой-то кусок
холста.  -  То  есть проглядывал.  А  этот ваш ящик на каком расстоянии от
актрисы нужно устанавливать?
     - Непринципиально,  -  ответил Изобретатель.  - Установка действует в
радиусе до двадцати пяти метров.
     Перед самым началом вечернего спектакля,  когда уже  прозвенел третий
звонок.  Изобретатель -  он  установил машину в  первой ложе -  выскочил в
коридор.
     - Салтан Алексеевич,  хорошо бы ее как-нибудь успокоить перед выходом
на сцену. Понимаете, создать момент торможения на внешние обстоятельства.
     - Кого? - остервенело оглянулся главреж.
     - Ну,    Заднепровскую.    А    то   и    аппарат   не   подействует.
Научно-медицинский факт - она должна быть в спокойном состоянии.
     Главреж  воздел  руки  к  небу.  Изо  рта  у  него  хвостиком торчала
прозрачная пластиковая кожица колбасы.
     - Слушайте, вы меня оставите когда-нибудь в покое?! У нас для второго
действия еще декорации нет.
     Островскому горожане доверяли,  и  поэтому на  <Бешеных деньгах> даже
без  войсковых частей  получился полный  зал.  Первые  три  явления прошли
гладко.  Заслуженный артист  Коровин  -  он  играл  Телятева -  держался с
органичностью  прирожденного аристократического лентяя.  Герой-любовник  -
надежда  и  гордость  районной сцены  -  уже  оправился от  скандальчика в
репетиционной и в роли Василькова честно завоевывал публику взглядом синих
наивных  глаз.  Уже  начинало  вериться,  будто  середину  двадцатого века
сменила вторая половина девятнадцатого, и даже странный, фиолетового цвета
поролоновый  куст  из   <Гипротеатра>  на   сцене  не  очень  пугал  своей
неестественностью.
     Но вот в  четвертом явлении вышла Заднепровская -  она играла Надежду
Антоновну Чебоксарову, - и тотчас все начало разваливаться.
     - Познакомь,  - деревянно сказала Заднепровская - Чебоксарова шалопаю
Телятеву. - Да ведь ты дрянь, тебе верить нельзя.
     Это как вилкой по тарелке заскребло,  и  всем в зале сделалось стыдно
от фальши.
     В  первом ряду по контрамарке сидел <местный автор>.  Он закинул ногу
на  ногу  и  с  удовольствием представил себе  разгромную статью,  которую
собирался написать по  поводу очередной постановки театра.  В  трех  рядах
позади него театральный художник думал о том, как будет выглядеть квартира
Чебоксаровых во втором действии.  Холщовые драпри вызывали у  него чувство
тревоги.  Он поежился в  своем обтрепанном пиджачке и непроизвольно громко
вздохнул,  вызвав  неодобрительный взгляд  со  стороны  сидевшего рядом  и
знакомого ему сотрудника райисполкома.
     Изобретатель тем  временем  приготавливал в  ложе  свой  аппарат.  Он
повернул какой-то  переключатель,  отчего в  машине зажегся желтый огонек,
включил шнур в  штепсельную розетку и,  бормоча что-то про себя,  принялся
колдовать над кнопками.
     А Заднепровская -  Чебоксарова продолжала свирепствовать.  Ее реплики
звучали,  как у начинающей участницы самодеятельности. Отговорив свое, она
застывала, подобно соляному столбу.
     - Ничего не чувствует, - вдруг засопел пробравшийся в ложу главреж. -
Видите,    руку   на   сердце   положила   и    считает,    что   выразила
заинтересованность.   Но   это  только  механический  знак  отсутствующего
переживания. Внутри-то пусто.
     Изобретатель кивнул.
     - А вы ее успокоили хоть?
     Главный смотрел на сцену. Он покачал головой, закусив губу.
     - Что  вы  говорите?..  Насчет успокоить.  Я  с  ней  поговорил перед
выходом.  С сыном у нее,  кажется,  недавно что-то произошло. То ли его из
школы выгнали,  не знаю.  Короче,  я к ней подошел и спросил,  как у нее с
сыном. Она почему-то покраснела.
     - Ничего,  сделаем,  -  сказал Изобретатель.  -  Хоть  что-нибудь она
чувствует,  и  я  это усилю.  -  Он  прицелился аппаратом,  нажал какую-то
кнопку.
     И тотчас Заднепровская сделалась приличнее.  В голосе у нее зазвучали
задушевные нотки.  Слова: <Как жаль, что он так неразумно тратит деньги> -
она произнесла с чувством почти искренним.
     Изобретатель ни  на  минуту  не  выпускал актрису из  сферы  действия
аппарата.  Во  втором  акте  его  усилия  стали  приносить заметные плоды.
Началась сцена Чебоксаровой с Кучумовым, и подлинный испуг перед бедностью
почувствовался  в   том,   как   заговорила  пожилая  глупая   барынька  с
разорившимся князьком.
     Зрительный зал притих, смолкло начавшееся сперва досадное для актеров
покашливание.   В   паузах  между  репликами  было  слышно,   как  верещат
прожекторы, освещающие гостиную Чебоксаровых с зелеными, взятыми из <Марии
Стюарт> драпри.  Местный автор сбросил ногу с  ноги.  Он с неудовольствием
ощущал,  что,  несмотря на  явную несовременность,  происходящее сейчас на
сцене против воли заинтересовывает его.
     - Не знаю,  -  говорила Заднепровская -  Чебоксарова о Василькове.  -
Знаю, что он дворянин, прилично держит себя.
     Главреж опять наклонился к Изобретателю.
     - Общения нет,  понимаете...  Свое собственное состояние играет, а не
логику действия. Из себя исходит, а не из того, что на сцене делается.
     Изобретатель,   на  узком,  обезьяньем  лбу  которого  уже  выступили
бисерные капельки пота, посмотрел на главного.
     - Нажать на общение?
     - Ну да.  Актер должен помнить,  что подает не реплику, а мысль. Если
он  что-то  спрашивает,  это не выражение самочувствия,  а  желание что-то
узнать.
     Изобретатель  задумался,  возведя  глазки  к  небу,  затем  лицо  его
просветлело.
     - Добавлю ей напряжения на окончания ганглиев.
     Он  повертел  что-то  в  аппарате,  и,  подчиняясь его  электрической
команде, Заднепровская с таким живым интересом спросила у Кучумова, сможет
ли она еще увидеть его,  что даже художник в  зале забыл на миг о холщовых
драпри и  последней линзе в  прожекторе.  Зашел и застыл у дверей ленивый,
случайно заглянувший в зал пожарник.
     - Н-не  плохо,  -  прошептал  режиссер  удивленно.  -  Но  вот  смены
ритмов...  Однообразно она  слишком держится.  С  Кучумовым в  одном ритме
говорила и вот сейчас с Васильковым.
     Изобретатель кивнул,  маневрируя аппаратом. Во время шестого явления,
когда Заднепровской не  было на сцене,  главреж побежал за кулисы и  скоро
вернулся.
     - Знаете,  актриса беспокоится.  Спрашивает, почему вы в нее какой-то
штукой все прицеливаетесь.  Я сказал,  что это киноаппарат.  Вам, мол, она
нравится,  и вы решили ее в Москве показать.  Сам я ее тоже похвалил. Зря,
наверное, а?
     - Теперь уже не имеет значения,  -  ответил Изобретатель. - Раз она в
спокойном состоянии, я за все ручаюсь.
     - Да,  насчет сына,  -  вспомнив, зашептал режиссер. - Оказывается, у
нее сын в  девятом классе и  первое место занял на какой-то математической
олимпиаде. Так что даже удачно получилось, что я ее спросил тогда.
     - Интересно,  -  сказал Изобретатель, - что ведь на самом-то деле она
играет,  как играла.  Но  аппарат усиливает ее  мизерные эмоции и  создает
впечатление хорошей исполнительницы.  - Он ласково погладил свою машину по
серой  крашеной жестяной стенке.  -  А  ведь  никто  не  верит,  никто  не
поддерживает.  Они  там,  в  Министерстве  культуры,  еще  до  сих  пор  в
восемнадцатом веке живут. Только одно и признают: <Человек, талант, актер,
пьеса...> А при чем тут человек?  Сегодня наука позволяет антенну на сцене
поставить, чтоб индуцировала, и еще лучше будет...
     После    антракта,    когда    горожане    полакомились   в    буфете
ложно-шоколадными конфетами <Чайка>,  поднялся занавес, и зрители увидели,
как переменилась Надежда Антоновна Чебоксарова.  Какая-то тревога и вместе
с тем внутренняя собранность появились в ней.
     - Зачем вы обманули нас так жестоко? - спрашивала она у Василькова, и
у всех в зале сердце стеснило предчувствием неминуемой беды.  -  Того, что
вы  называете состоянием,  действительно довольно для  холостого человека;
этого состояния ему хватит на  перчатки.  Что же вы сделали с  моей бедной
Лидией?
     И  зрителям как-то  жутко стало от  того,  что на самом деле станется
теперь с молодой красавицей.
     Действие текло,   отчаивался   влюбленный   Васильков,    интриговала
бездушная  Лидия,  шутил  Телятев.  Но  постепенно центральной ролью пьесы
начала   делаться   Чебоксарова-старшая   в   исполнении    Заднепровской.
Растерявшаяся,   недалекая,   неумная  Надежда  Антоновна  стала  отважной
матерью,  защищающей свое,  хоть и пустое,  вздорное дитя, и властно взяла
события   спектакля  в  слабые  руки.  Какой-то  величественно-трагический
оттенок приобрели ее реденькие кудряшки,  жеманная претензия  появилась  в
барственных  и  одновременно жалких жестах.  Сказав дочери,  что Васильков
беден,  она так посмотрела в публику,  что стон прошел  по  рядам,  каждый
зритель счастливо переглянулся с соседом и уселся поудобнее в кресле, чтоб
смотреть дальше.
     Изобретатель действовал,  подобно  опытному телевизионному оператору,
ни  на  минуту не  выпускающему из  поля зрения мяч  во  время футбольного
матча. Он работал руками, ногами и головой, одновременно вертел по два, по
три переключателя,  нажимал лбом и коленом какие-то кнопки, нацеливаясь на
Заднепровскую тотчас, как она показывалась из-за кулис.
     И  актриса уже  творила чудеса.  Взгляд,  жест -  все  было исполнено
значения.  В  каждой ее  реплике возникали и  рассыпались миры.  Исподволь
входила в театр развеселая дворянская эпоха, вставали белоколонные усадьбы
над  морем колосящейся ржи,  бравые усачи скакали охотой,  брызгало пенное
шампанское,  в  паркетных залах  лакеи зажигали свечи,  и  маленькая ножка
бежала  в  вальсе.  Входила...  и  рушилась.  Разламывалась  под  натиском
практических купцов Васильковых.  Зарастали аллеи  в  парках,  жимолость и
ольха  забивали брошенные клумбы,  гасли и  чадили свечи,  а  бравый усач,
промотав последнее наследственное,  отсылал семью в город,  сам принимаясь
под обветшалыми колоннами варить кумыс или сапожный крем.
     Зрительный зал подтянулся. Он чувствовал себя свидетелем и участником
великого разлома времен, движения истории.
     - Отлично,  отлично,  -  сопел гравреж над ухом Изобретателя.  -  Все
есть. Вот только если органики еще немножко прибавить. Чуть-чуть.
     - Органики? - гордо спросил Изобретатель. Он был уже совсем мокрый. -
А хотите, я сделаю так, что актриса вообще забудет, что она на сцене?
     Он  приник к  аппарату,  что-то  подвернул,  чем-то  щелкнул.  Звонко
пролетел щелчок над  головами зрителей,  и  мгновением позже Заднепровская
косо пересекла сцену и вышла вперед.
     У главрежа сжалось в груди.  Он чуть не вскрикнул,  потому что, ступи
Заднепровская на  сантиметр дальше,  она  упала бы  вниз,  в  оркестр.  Но
актриса и  не  заметила этого.  Казалось,  у  нее действительно потерялось
ощущение, где она и что.
     Она заговорила быстро-быстро.
     - Что я  терплю!  Как я  страдаю!  Вы  знаете мою жизнь в  молодости,
теперь при  одном воспоминании у  меня делаются припадки.  Я  бы  уехала с
Лидией к мужу, но он пишет, чтоб мы не ездили.
     Она смерила взглядом Кучумова,  себя,  губы у нее дрогнули, она пусто
посмотрела в зал. Зрители ахнули, всем сделалось горько, но вместе с тем и
освобождающе счастливо от  соприкосновения с  высокой  красотой  правды  в
искусстве.
     Местный автор   неловко   передвинулся   в   своем  кресле.  В  свете
происходящего он вдруг с ужасающей ясностью увидел,  какова была на  самом
деле его собственная <производственная> пьеса.  Он сжал руки, затем разжал
их.  Все тело у него тосковало.  Ему хотелось что-то  в  себе  переменить,
начать жить по-другому, действовать немедленно, сейчас же.
     Театральный художник выпрямился и  развернул узкие плечи.  Забылись и
обтрепанный пиджачок, и вечные нехватки необходимого. С почтением на него,
как на причастного, глянул сотрудник райисполкома.
     - Узнают теперь Бабашкина,  -  бормотал Изобретатель в ложе.  -  Я им
такие сборы дам по стране, закачаются. Все театральное дело реорганизую.
     Однако  подлинный триумф  ожидал его  в  последнем действии.  Главреж
молчал, чтоб не мешать. Невидимые энергетические нити, не прерываясь ни на
секунду,   связывали   Заднепровскую   с   хитрой   машиной,   и   актриса
гипнотизировала зал даже просто одним своим присутствием на сцене.
     Но и  другие актеры тоже поднялись.  К  принципиально новой трактовке
роли потянулся герой-любовник,  играющий Василькова.  Он чувствовал, что в
конечной инстанции не  он  Лидию заставит жить по  расчету,  а,  наоборот,
старшая  Чебоксарова  с   дочерью  покажут  ему,   что   такое   настоящий
бесчеловечный и  безжалостный  бюджет.  Его  обманули  и  предали,  многое
перегорело у  него в душе,  из хищника он сделался жертвой,  а потом снова
стал победителем,  но  уже другим,  суховатым и  циничным.  Герой-любовник
творил бесстрашно,  все шло в каких-то слаженных,  несущих ритмах,  у него
перестало болеть сердце, начала расширяться аорта, и гибче делалась стенка
левого предсердия.
     Зал завороженно затих. Свершилось таинство на сцене. Живыми сделались
нарисованные морщины,  приросли наклеенные усы  и  эспаньолки,  а  зеленые
драпри  -   дырявый,  как  сито,  кусок  холста,  покрашенный  разъедающим
анилином,  -  стали средоточием порока,  обличали и  намекали на  грядущее
возмездие.
     Привалившись к косяку дверей, застыли капельдинеры. Гример, портной и
рабочие сцены сгрудились в проходах кулис. Уже успокоился местный автор, и
первая в  его  жизни хорошая рецензия на  спектакль складывалась у  него в
голове.
     Тишина стояла на улице  возле  театра.  Спали  под  звездами  древние
луковичные  купола  церкви  XV века  и  гигантский уэллсовский марсианин -
строительный кран.  В  глубинах  космоса  плыли  бессчетные  миры-планеты,
бесновались  огромные  массы  раскаленной материи,  и в целой Вселенной не
было места лучше,  чем маленький городок с  его  районным  театром,  сразу
ставшим  наравне  со  всем  прекрасным,  что  сделано  людьми и что есть в
мироздании вообще.


     Последнее усилие  под  руководством аппарата Заднепровская сделала  в
немой сцене.  Уже сказал свое Телятев,  уже он обнялся с Кучумовым,  Лидия
подошла к Василькову и робко приникла к нему.
     Надежда Антоновна как-то  кашлянула и  поперхнулась,  сосредоточив на
себе в