ди над  ними небо сияло голубизной -  казалось,  они стоят на  грани,
разделяющей две погоды.
     К  югу  мягко,  округло  спускались  горы,  лежали  луга  и  поросшие
кустарником долины.  Солнечные лучи осветили людей.  Они стояли молча,  им
сразу сделалось теплее. Дождь шел почти что рядом, но они уже вышли из-под
него.
     Уц дал сигнал, и они начали спускаться.
     Ру  шла  рядом с  прихрамывающим Яро.  Он  нес  с  собой все  тот  же
березовый сук.  Мав Быстроногий -  он остался в  живых -  потрогал пальцем
трубу.
     - Это первый раз так, что человек Яро заговорил, как лев.
     Позади орды,  над потонувшей в дожде степью,  началась гроза.  Молнии
косо пересекали многослойные тучи, гремел гром.
     В мир входило нечто новое, способное совершенствоваться бесконечно, -
разум. Началась история Человека.


__________________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 03/07/2000



   Север Феликсович ГАНСОВСКИЙ
   КРИСТАЛЛ

                                 Рассказ


     Он оглядел наполненный народом низкий зал.
     - Слушайте,  сколько вы  заказали этой  официантке -  два  по  сто?..
Закажите лучше сразу два по двести,  а  то ее второй раз не дозовешься.  -
Затем он откинулся на спинку кресла. - Скажите, вы знаете кристаллы?
     - Ну так...  В общих чертах. По специальности я инбридный атомограф с
синтаксическим  уклоном.   Это  одно  из   подразделений  гомотектоники  -
адаптивной, конечно. Мог бы рассказать вам одну интересную историю. И если
б вы согласились...
     Краснолицый прервал меня кивком и задумался.
     - С  кристаллов у  нас все и  началось.  Понимаете,  Копс избрал себе
такой вид отдыха -  точить кристаллы.  Голова у него не очень-то работала,
он с самого начала,  еще в молодости,  решил,  что больше, чем примитивный
физик-теоретик,  из него не выйдет, и подался на административную линию. К
нам в институт он попал уже лет сорока от роду комендантом. Оно, кстати, и
неплохая  должность,  потому  что  этих  разных  докторов наук,  сюзеренов
знания,  сейчас хоть пруд пруди,  про  магистров и  кандидатов и  говорить
нечего,   а  комендант  в  любом  учреждении  один  и  пользуется  всякими
привилегиями.  Довольно скоро он подыскал себе просторный подвал в главном
здании и стал там вечерами отдаваться излюбленному занятию. Постепенно это
сделалось в  институте чем-то  вроде клуба.  Мы тогда помещались у  самого
порта, начали заходить и посторонние. Кто с Луны, кто с Юпитера, некоторые
с  Альфы Центавра,  байки,  россказни.  У  Копса для каждого была наготове
чашечка кофе,  а то и покрепче напиток.  Последние новости докладывались у
нас раньше,  чем в Академии. Для меня, прямо скажу, больше удовольствия не
было,  как усесться поплотнее в  кресло,  налить себе рюмочку и навострить
уши.  За это меня очень любили и даже в очередь ко мне становились:  у нас
ведь  все  замечательные рассказчики,  каждый  наполнен  до  краев,  хочет
говорить,  но  совершенно  нет  слушателей.  Теперь  представьте себе  это
помещение, довольно большое, с желтыми крашеными стенами, грубо побеленным
потолком.  В одном углу столики, кресла, стулья, кофейный аппарат, повсюду
ящики  со  всяким  барахлом -  от  гаек,  шайб,  старых ломаных лазеров до
современного  мезонного  микроскопа,  а  в  дальнем  углу  Копс  у  своего
шлифовального станка.  Копс,  который сам всегда помалкивал,  но другим не
мешал болтать.  К  нему обращались в  спорах как к последней инстанции,  к
самому Здравому Смыслу.  Он выслушивал спорщиков и  прекращал дискуссию не
тем,  что у каждого создавал впечатление,  будто он прав,  а тем,  что все
доводы тонули в его необъятной глупости,  как в лоне самой матери природы.
Поглядев  на  дурацкую,  но  добрую  физиономию Копса,  какой-нибудь  юный
академик,  огонь,  воду и медные трубы прошедший на разных там неизвестных
планетах,  десять раз тонувший, замерзавший и сгоравший, собаку съевший на
ученых советах и расширенных заседаниях кафедры, вдруг умолкал и спрашивал
себя:  <А на кой дьявол?>  И  весело отправлялся к  буфету.  Слух о  нашем
приятном  заведении  докатился  буквально  до  отдаленных звезд.  Везде  в
космических портах  знали,  что  если  охота  услышать свеженький анекдот,
самому потрепаться, кому что оставить или о ком-нибудь узнать, то на Земле
лучше  места нет.  Почти все  у  нас  собирались транзитные,  собиравшиеся
лететь или еще не включившиеся в  дела после приземления.  Никаких забот и
мрачных  мыслей,   шутки,  вранье,  чисто  мужская  компания.  Ужасно  мне
нравилась эта атмосфера. Я серьезно подумывал туда переселиться, в подвал,
и переселился бы, если бы не понимал, что поставить туда постель как раз и
означало бы всю эту непринужденность уничтожить.  Так оно все шло,  и  вот
однажды...
     - А вы сами тоже работали в институте?  -  спросил я.  -  Какая у вас
специальность?  Если вы немножко разбираетесь в гомотектонике и имели дело
с материализацией, вас должно очень заинтересовать...
     Он  посмотрел  на  меня  с  упреком.   Его  маленькие  серые  глазки,
жуликоватые  и  мечтательные,  не  слишком  подходили  к  широкой  красной
физиономии с когда-то резкими, а теперь расплывающимися чертами.
     - Да,  работал.  Но не особенно перенапрягался. - В его голосе звучал
вызов,  он оставил без внимания вторую часть моего высказывания.  - Не лез
из  кожи вон.  У  нас ведь большинство так старается выложиться на  работе
просто от  лени.  Человеку не о  чем думать,  неохота оставаться наедине с
собой,  вот он и  вкалывает,  будто одержимый,  либо гонится за тем,  чтоб
узнать  что-нибудь новое.  -  Он  бросил взгляд в  сторону зала,  где  под
сводчатым потолком  стоял  гомон  голосов.  -  Народ  совершенно разучился
ничего не делать - вот в чем наша беда. Думаете, они сюда просто поболтать
пришли?  Черта с  два!  Ни поговорить по душам,  ни выпить.  Это искусство
утрачено. Они и сейчас толкуют о делах. А если не толкуют, то думают. - Он
вдруг  повернулся к  своему спутнику,  пятнадцатилетнему верзиле,  который
тоже вошел с нами в бар.  -  Ну,  а ты чего стал?  Посиди послушай,  о чем
умные люди говорят.
     Юнец шмыгнул носом,  переминаясь с  ноги на ногу и уныло глядя в пол.
Этакая жимолость на голову выше меня, длиннорукий и с тонкой шеей.
     - Да ладно, - сказал он, томясь. - Чиво там...
     - <Чиво,  чиво>!  -  передразнил краснолицый.  - Иди уж. Подождешь на
углу.
     Юнец облегченно кивнул мне и  побрел к  дверям.  Походка у  него была
вихляющая.  Запястья торчали из  рукавов комбинезона сантиметров на десять
больше, чем по моде.
     - Ему на все наплевать,  - горестно поведал краснолицый.  - Только бы
стать где-нибудь спиной к стенке и смотреть на проходящих девчонок.  Пусть
бы заговорил хоть с одной,  попробовал бы познакомиться,  как раньше.  Так
нет,  молчит  себе  и  ухмыляется.  -  Он  поднял  стакан  с  <марсианской
очищенной> и опрокинул добрую порцию  себе  в  глотку.  -  Так  о  чем  мы
говорили,  об этом подвале,  да?..  Одним словом, однажды появляется у нас
дикий бородатый тип и притаскивает с собой гигантский  кристалл.  То  есть
<притаскивает>  -  это,  конечно,  неправильный  термин,  потому что штука
весила около тонны.  До  этого  типа  каким-то  образом  дошло,  что  Копс
интересуется кристаллами,  - тип летел откуда-то с Веги,  а может быть,  с
Сириуса, мы не запомнили да и не интересовались, - ему нужен был балласт в
корабль.  Он засунул махину в трюм, на Земле взял автопогрузчик, и так или
иначе кристалл очутился в подвале. Бородатый пират наговорил нам три бочки
арестантов  о  своих  приключениях  и  через  два  часа  улетел опять-таки
неизвестно куда.  Имени его мы не узнали,  как и имени  человека,  который
рассказал  ему о нашем клубе.  Копс,  естественно,  прежде всего попытался
определить минерал по закону постоянства углов и объявил, что такого у нас
еще  не  бывало.  А  потом приладил штуку на свой станок.  Теперь надо вам
сказать,  что  он  и  не  ставил  перед  собой  научных  целей,  занимаясь
кристаллами.  Просто  вытачивал  из них линзы,  которые дарил впоследствии
тем,  кто в них нуждался или вообще соглашался взять.  Линзы  ведь  теперь
изготовляют  методом  точного  литья,  но  если  вам или вашему учреждению
предложат хорошо обработанный экземпляр из самородного материала,  то  нет
смысла  отказываться.  Поскольку  Копс  работал бесплатно,  он не особенно
огорчался,  если случалось запороть очередное изделие.  Просто брал лазер,
простреливал   испорченную   линзу   насквозь  и  устанавливал  на  станок
следующую.  Таких пробитых у него набралось целых  пол-ящика  -  не  знаю,
зачем  он  их копил.  Как раз в это время в институте стало известно,  что
наверху лаборатории химического контрапункта примерно через полгода  нужна
будет  линза  диаметром  метр  шестьдесят  сантиметров  для  какого-то там
ультрагармонизатора с двойной октавой - не помню точно,  как этот прибор у
них именовался.  Копс обрадовался, у него появилась цель, он горячо взялся
за работу.  Короче говоря,  чтоб вы правильно  поняли,  это  у  него  было
настоящим  хобби  вроде  собирания  марок,  изготовления  ручным  способом
телескопа,  рисования точками или еще какой-нибудь  ерунды,  которой  люди
стараются  забить пустое место у себя в голове.  Он любил <быть при деле>,
вот и все.  Но когда человек избирает <делом> кристаллы, да еще достаточно
разнообразные,  те, что прежде не подвергались исследованию, неожиданности
сыплются сами собой.  Вам,  конечно,  известны удивительные свойства  этих
структур.  Кристаллы  бывают твердые,  жидкие,  газообразные и плазменные,
как,  скажем,  шаровая молния.  Всем им присуща анизотропность, то есть их
свойства  сохраняются  по  параллельным  линиям,  меняясь  по  сходящимся.
Кристаллы пьезоэлектричны - при сжатии на противоположных гранях возникают
разноименные заряды,  которые при растяжении меняются местами. Кроме того,
тут двойное  лучепреломление,  поляризация,  плеохроизм  и  всякое  такое.
Феоназ  -  Копс так его назвал - представлял собой удлиненный додекаэдр со
срезанными вершинами или тетракайдекаэдр - если такие формы  складываются,
то  они,  между прочим,  целиком заполняют пространство.  Оптическая ось у
него оказалась только одна,  ось симметрии была шестого порядка. Утром при
дневном  освещении  кристалл  имел  рубиново-красный  оттенок,  в  полдень
делался зеленоватым,  а при электрическом свете был совершенно  прозрачен,
что  и  делало  его  подходящим для того двойного ультрагармонизатора.  По
составу феоназ был близок к алмазу,  но с большим числом разных примесей -
около  тридцати,  и  все в ничтожных количествах.  Копс посадил глыбищу на
оправку  из  канадского  бальзама,  а  может  быть,  из  какой-то   другой
специальной  мастики  и  взялся.  Сначала  он снял грубую стружку лазерной
пилой и  после  этого  приступил  к  тонкой  отделке  с  помощью  алмазных
шаблонов.  И  тут  начались  неожиданности.  Прежде  всего кристалл запел.
Первый раз это случилось ночью,  и его голос до смерти напугал молоденькую
лаборантку,   которая   на  пустыре  неподалеку  от  института  любовалась
звездами,  а возможно,  конструировала  в  мыслях  фасон  новой  кофточки.
Девушка  услышала  печальный длительный вопль,  не очень громкий,  который
исторгся из окон подвала.  Один,  потом  сразу  другой  и  еще  несколько.
Впоследствии  она  описывала  это как крики марсиан в романе Уэллса <Война
миров>.  Но в тот миг ей было не до литературных ассоциаций, она ударилась
бежать,  перебудила  в общежитии весь первый этаж.  Кто-то сообразил,  что
ключи от подвала должны быть у Копса, к нему позвонили, подняли с постели,
и человек десять толпой кинулись к институту.  Спустились, но кристалл уже
умолк,  а поскольку  его  и  не  подозревали,  было  решено,  что  девице,
измученной   почти   неразрешенным  вопросом  <короткий  или  полукороткий
рукавчик>,  попросту почудилось.  Однако на другую ночь феоназ опять подал
голос, да так громко и настойчиво, что звук достиг общежития. Снова толпа,
снова Копс с ключом,  и теперь все объяснилось. В помещении было пусто, ни
души,  сиротливо стояли стулья, столики, ящики с барахлом, а кристалл пел.
Копс подошел к нему, дотронулся, и тон стал как бы шероховатым. Вообще это
были звуки в среднем регистре,  первое время довольно однообразные.  В них
действительно чувствовалось что-то неземное,  чуждое, и стало ясно, отчего
девушке пришел на память Уэллс.  Какая-то звездная симфония,  музыка сфер.
Кто-то предложил заземлить кристалл,  и когда так сделали,  феоназ  умолк.
Пение  продолжалось  около  месяца,  концерт в первые разы начинался около
часу ночи, но постепенно сдвигался к утру, продолжаясь всегда одно и то же
время.   Было   логичнее   связывать   все   это  с  какими-то  внеземными
обстоятельствами,  не с нашими,  планетарными. Видимо, кристалл пел, когда
до него доходили некие волны из тех глубин космоса, к которым Земля в этот
час этого месяца  поворачивалась  неосвещенной  стороной.  Сначала  феоназ
исторгал ряд длинных порывистых нот, как бы настраиваясь, затем два голоса
начинали  спорить,  а  вдогонку  пускалась  странная  мольба   на   низких
задыхающихся  тонах.  Отдельные  ритмы  сливались в одно,  все доходило до
апогея и обрушивалось куда-то в бездну. Чуть-чуть похоже было на Шенберга,
яростно  и печально.  Иногда феоназ представлялся нам простым механическим
ухом,  что бездумно ловит происходящее на дальних  звездах,  но  порой  мы
думали о нем почти как о существе одушевленном. Тот бородатый тип взял его
с неведомой планеты,  а может быть,  похитил с  астероида,  миллиарды  лет
несшегося  неизвестно  откуда,  и теперь кристалл,  казалось,  тосковал по
утраченной родине,  по невозможности  принимать  участие  в  торжественном
борении веществ, в драматических превращениях материи в энергию. Несколько
ночей  мы  все  это  слушали,  потом  надоело,  и  чтоб  феоназ  не  будил
окрестность,  мы  его  напрочь заземляли.  Копс между тем продолжал точить
линзу,  и через некоторое время  у  феоназа  опять  прорезался  голос.  Но
по-другому.  Сначала он выступал,  так сказать,  в классической манере,  а
теперь опустился до  эстрады.  Вечерами  он  принимался  шуметь,  трещать,
подобно плохому радиоприемнику, сквозь этот треск слышались обрывки всяких
дрянных песенок,  и однажды целиком исполнил <Мой Котя>.  А позже он  стал
ругаться. Зашел я в подвал как-то под вечер и вдруг слышу: <Прохвост! Ты ж
целый день ничего не делаешь>.  Мне показалось,  что это  мой  собственный
внутренний  голос,  я  уже  вознамерился  протестовать,  но тут со стороны
шлифовального станка прозвучало ироническое:  <Много ты понимаешь>.  И так
далее.  Короче  говоря,  где-то  разыгрывался  скандальчик,  и  феоназ его
передавал непосредственно.  Скоро  мы  убедились,  что  это  было  гораздо
интереснее,  чем радиоприем.  В зависимости от состояния среды над Землей,
от суммы радиации и поведения магнитного поля феоназ каким-то удивительным
образом  настраивался транслировать звуковую обстановку определенной точки
на  поверхности  нашей  планеты,  отсекая  фон,  выступая  в  качестве   и
преобразователя  и  усилителя.  Теперь  в  подвале  раздавалось  спокойное
мурлыканье домохозяйки,  которая,  поставив суп  на  электроплиту,  гладит
рубашку   мужа,   шепот   влюбленных,  отрывок  публичного  выступления  с
бесконечными <Позвольте мне...>,  быстрый разговор  двух  девчушек,  почти
целиком  состоящий из восклицаний-вопросов:  <А что он сказал?..  А ты что
сказала?> Целыми часами можно было  слушать  человеческую  речь,  слова  и
фразы на разных языках,  по большей части непонятные,  но постоянно вполне
отчетливые.  Иногда над ящиками с хламом  витал  страстный  по  содержанию
монолог  мужчины,  но  тон показывал заученность,  чувствовалось,  что это
выговаривается не впервые,  - мы могли себе представить  глупое  сердечко,
принимающее  все  это  за  чистую  монету.  А  порой где-то в другом месте
два-три слова, имеющие отношение к чему-нибудь совсем обыденному, выдавали
такую нежность,  что пронзало насквозь... Впрочем, пронзало не всех. Копс,
напротив,  ужасно огорчался из-за болтливости кристалла.  Он видел в  этом
что-то несолидное,  лишающее его звания серьезного мастера,  и боялся, что
разговорчивую линзу не возьмут для того самого  двухрядного  модификатора.
Поэтому  он  не  остановился  на  эпохе эстрадных увлечений кристалла (что
сделал бы любой на его месте),  продолжал снимать слой за слоем и  добился
наконец  того,  что  феоназ  действительно умолк.  Однако,  потеряв голос,
кристалл  начал  терять  и  оптические  свойства.  Он  постепенно  делался
дымчатым, а еще через какое-то время стал синевато-белым, вроде тоненького
слоя кумыса,  если его налить на темный стол.  Такая линза наверху тоже не
была  нужна,  но  Копс,  привыкший  к  изменениям,  рассчитывал  на  новые
неожиданности.  У  него  к  станку  теперь  был  приспособлен   оптический
измеритель  на  ободе,  он  с помощью светового зайчика проверял гладкость
поверхности и продолжал шлифовать.  И вот в один  прекрасный  день,  когда
Копс отодвинул в сторону измеритель и попробовал прикоснуться к линзе,  то
вместо того,  чтобы встретиться с отполированной  твердостью,  его  пальцы
провалились  в  ничто.  Пальцы  провалились,  и  их  кончики  одновременно
вылезли,  но не с противоположной стороны линзы,  которая  была  Копсу  не
видна,  не  насквозь,  как  можно  было бы ожидать,  а тут же,  на этой же
поверхности, навстречу ему. Они вылезли недалеко от центра и симметрично к
тому   месту,  где  он  их  сунул.  Кончики  пальцев  как  бы  выплыли  из
синевато-белой непрозрачной массы, вынырнули там - причем ровно настолько,
насколько кисть вошла здесь. Копс, по его рассказу, был так ошеломлен, что
автоматически двинул руку дальше,  и с той стороны от центра  она  вылезла
больше  опять-таки навстречу ему.  Как глубоко он погружал,  так много там
высовывалось. И он сразу узнал, что это именно его рука, потому что пальцы
были запачканы мастикой,  а рукав кремовой рубашки довольно-таки захватан.
Тогда  он  испугался,  вынул  руку  из  кристалла   -   там   кисть   тоже
соответственно  убралась,  отошел  и  принялся  тыкать  в кристалл разными
палками. За этим занятием мы его и застали...
     Краснолицый умолк и  посмотрел в  окно,  выходившее прямо на тротуар.
Там  маячила фигура его юного спутника,  который,  уже нагулявшись,  стоял
теперь, опираясь спиной о рекламную тумбу.
     - Подождите, я сейчас.
     Он встал и побрел к двери. Пиджак покрывал его широкие покатые плечи,
как попона покрывает спину слона зимой где-нибудь в сибирском заповеднике.
Он  вышел из  зала на улицу и  тотчас появился в  окне,  возле юнца.  Двое
заговорили,  потом краснолицый достал кошелек.  Все было так близко, что я
даже видел, как он шепчет про себя, пересчитывая мелочь, поднимает глаза к
небу и  думает.  Наконец он  сунул деньги юнцу.  Тот пошел было прочь,  но
краснолицый вернул его, что-то сказал и погрозил пальцем.
     В зале, усевшись за столик, он объяснил:
     - Дал ему,  чтоб сходил пообедать.  Но никогда не знаешь точно. Может
пойти в кино или все пустить на мороженое.  Просто глаз нельзя спускать...
Так на  чем мы  остановились?  На эффекте феоназа,  да?  Итак,  попробуйте
вообразить себе  картину.  Мы,  то  есть толстый логоритмист с  четвертого
этажа,  молодой астрофизик,  только вернувшийся с  Урана,  и  я,  входим в
подвал. Перед нами Копс, встрепанный, взволнованный, со стойкой от штатива
в руке.  Он подзывает нас,  сует стойку в кристалл, и она вылезает тут же,
на этой же стороне линзы,  под тем же углом к поверхности, но направленная
наоборот.  И поскольку стойка на всем протяжении одинакова,  а погрузил ее
Копс наполовину, то вылезший конец кажется зеркальным отражением того, что
остался в руке Копса. Как бу