две миски и кружки две поставить, хлеб-соль, ложки.
Близь полуночи девица, которая будущее свое пытает, сесть должна за стол
одна-одинешенька, очертить вкруг себя линю на полу, чтоб нечистая не
подступилась, и сказать: "Суженый, ряженый приходи ко мне ужинать." Потом
ждать надобно. Лишь только полночь настанет, непременно жених явится в том
самом наряде, в котором он должен быть на свадьбе. Явится и за стол рядом
сядет.
  На всякий случай девица красная под боком с собой петуха должна иметь,
ибо, если не поможет зачурание, а ли гость засидится дольше нужного, то
надобно хорошенько того петуха давнуть, запоет он и видение исчезнет. Те,
кто гадал, сказывают, будто если призрак что-либо вынет из кармана и
положит на стол, то стоит зачурать предмет сей и видение пропадет, а
оставленное останется на владение красной девицы. Бывало суженый,
отужинав, оставлял чего ценного - мех там какой, гребешки-заколочки, а то
и украшения золотые. И уж обязательно, прежде чем являться самому
суженому, появятся из ниоткуда знамения: ветра свист, запах серный, а
иногда дух смрадный.
  Евдокия все сделала как велено: две миски поставила с кружками, хлеб-соль
сварганила, круг от нечистой силы очертила, под стол дубовый петуха
пустила. Тот смирный оказался, его Любава сонного с насеста сняла. Сел
петух под столом и заснул опять. Апосля всего Евдокия стала ждать
полуночи, до коей недолго уже оставалось. Подружки ейные Марьяна с Любавою
за дверьми караулили, чтоб в случае чего подмогнуть, да и интересно было
им узнать чем гадание окончиться - страсть!
  Так прошло времени довольно много. Сидит Евдокия в комнатушке
одна-одинешенька. Страшно ей, но знать хочется кто ей явится - Макарий, а
ли кто другой. Уж больно жисть ее с гаданиями не сходилася. Сидит она, по
сторонам оглядывается. Вдруг, в избе дух смрадный появился. Евдокия
терпит, но с места не двигается. Вот стол задрожал, пламя свечи
заколебалося, миски запрыгали, да вязанки луковиц, на нитку суровую
нанизанные, что у потолка подвешены, закачалися. Боязно Евдокии сидеть,
бежать уж хочется, но - охота пуще неволи. Узнать бы - кто явится. И тут,
вдруг, окно открылося, дым повалил и черт на свинье внутрь влетел.
Спрыгнул он со свиньи и за стол к Евдокии подсел, телом с мужиком схожий,
а голова как у оленя-одногодка.
  - Ну, угощай, суженая моя, - говорит, - коли звала.
  Евдокия обомлела от ужаса, ни рукой ни ногой шевельнуть не может. А на
столе яства откуда ни возьмись оказалися, кушанья заморские. Черт на них и
накинулся. Ест и причмокивает, аж за ушами трещит. Рога его ветвистые в
потолок низкий упираются. Оторвался он от трапезы ночной и говорит
Евдокии:
  - Что молчишь, суженая, а ли не люб я тебе(
Раз - дымом весь окутался. Глядь - вместо мужика с головой оленьей сидит
рядом с Евдокией рыба-Сом с чешуей блестящей. Ростом в человека, рот
клыкастый открыт, пузыри пускает, глазы навыкате, усищами шевелит.
  Тут Евдокию силы и покинули. Закатились глаза раскосые и упала она
навзничь посередь комнаты. От шума этого петух проснулся и заголосил.
Испужался, видать, черт крика петушиного и враз исчез. Хорошо хоть Евдокию
с собой не унес, а то попробуй отыщи ее потом где неведомо.
  Как вернулись силы к Евдокии, поднялась она с пола, огляделася. Никого в
избе акромя ее самой не было, только дух смрадный стоял плотно. На столе
две миски стоят надтреснутые, а рядом гребень золотой лежит. Испужалась
Евдокия его брать. Баяли, гребень заколдованный мог разума лишить, в
царство темное увести, а то и ведьмой сделать супротив воли. Зачурала
Евдокия его - гребень и исчез со стола, растворился. Видать нечистый был.
  За окном, меж тем, рассвет наступил. Солнце лучиками землю греть начинало.
Марьяна с Любавою спали в сенях сном крепким, знать напущенным, ничего они
и не слышали. Порешила Евдокия им ничего не сказывать, мол и сама случайно
задремала, а то разнесут подружки сказанное по всей деревне, так ее, чего
доброго, и за ведьму посчитают. А еще сама с собою Евдокия поразмыслила и
надумала замуж вытить боле не загадывая. Ежели к ней черт повадился, - то
уж лучше за мужика рукастого, чем за черта рогастого. И велела своему
тятеньке отцу Макария согласие дать. На том и сладили.
  От гаданий Евдокия впредь отказалася - больно штука сия боком выходила ей.
Хотя девицы да бабы на селе частенько гадали и ее звали, но она с тех пор
не шла, ибо они все больше на суженого гадали способами разными.
Полотенцем гадали. Вывешивают, бывало, полотенце белое из окошка на ночь,
приговаривая: "Суженый мой, ряженый приди и утрися". Если полотенце на
утро вымочено, значит быть девице в этот год замужем; а если к утру снимет
сухим, то не выйти в этом году. На поленьях гадали. Подходят девицы в том
гадании к поленнице задом, или защурясь, и берут из нее без полено
разбора, кому какое попадется. Затем кажная свое осматривает, из чего
помысливают они о женихе будущем разное, что видится. Гладкое полено в
коре ровной и тонкой пророчит жениха хорошего и красивого, ежели полено с
корой шершавой - жених на вид страшен будет, в толстой коре полено -
богатого жди. Если чурка местами драная или без коры полено - быть девице
за бедняком, толстое полено - жених сильный, либо прожорливый, с сучками
- семья у него числом не малая. Ну а как кривое попадется - выйдет девица
за урода или одноногого.
  А еще гадали под окном. В полночь, сядут девицы у окон, и каждая из них
приговаривает: "Суженый! Ряженый! Поезжай мимо окна." Если которая их них
услышит поездь с криком и свистом, то ждет себе жизнь веселую и
счастливую; если же поезд тихим будет, то предвидит девица жизнь бедную.
  Но, Евдокии сии увертки стали уже вроде ни к чему. Она в мысли утвердилась
и решила за муж вытить по всем правилам и по своему разумению.
Перво-наперво, как сговорились и свадьбу близь Семика назначили, молодую
невестушку в последний день перед свадьбою, что девишником прозывается, в
баньку сводили - такой обычай был в Перехватове. Расплели ей косу русую,
что до пят доходила, и долго терли-намывали в баньке ее тело белое под
завывания вытницы. Пела вытница долго песни разные, но все больше те, в
которых боги славянские любви и радостей Ладо, Тур и Лель вспоминаются.
Невестушка, тем временем, рыдала о жизни своей веселой незамужней,
прощалася, как положено, с молодыми годами, с подруженьками верными, с
игрищами забавными. А как намыли невестушку - повели в дом родительский,
где матушка ее и подруженек брагой и словом добрым встретила, да ужинать
усадила, как полагается.
  Макарий аккурат в то самое время тоже в баньке с дружками парился. Не
столько обычая ради, сколь грязный был, с охоты только воротился. Приволок
медведя цельного на свадьбу своей невестушке, вместе с Федосом добытого. А
покуда он там намывался, да бражничал, около баньки вежливец творил свои
заговоры, чтобы отвратить нечисть всякую и порчу от молодых отвести на
веки вечные. Говорил он так:
  - Покорюсь-поклонюсь, сей день - сей час, утором рано - вечером поздно!
Благослови меня Буй-Тур храбрый - с князем, с тысяцкими, с большими
боярами, со свахой, с дружкой и с подружкой, ко княгини ехати, княгиню
получити, с княгиней в дом приехати. Стану - поклонюсь, благослови меня
Буй-Тур храбрый! Дай нам путь-дорогу!
  На день следующий начали сродственники обряды творить кои положено. Федос
завсегда первым дружкой Макария был, ему и выпало сватом быть. Ездил он
для порядку несколько раз в дом к невесте принародно уговаривать. Дары
всяки дарил, безделушки красивые, на меха у редких заезжих купцов
сменянные. Песни пел с родней Макария будущей. На третий день положили
поезд свадебный за невестой посылать. Поезд так составили: первым на
телеге с женихом, коего в тот день князем звать положено, отец крестный
Макария ехал, Бажен Поздеич, царя изображавший. С ним вместе братья
старшие или дядья жениха - тысяцких должны и бояр видом показывать. Да
только братьев у Макария не нашлося - один рос. Потому дядьки его Прохор и
Федул места сии заняли. За ними на телеге следующей крестная мать, тетка и
свахи ехали. Апосля всех дружки жениха и подружки невесты. А самый
последний в поезде том - колдун в звании вежливца для оберега от нечисти,
ибо родители молодых опасаются будто свадебный поезд злые духи могут
оборотить в зверей диких или птиц хищных из зависти к чужому счастью, а ли
просто из того, что призваны царем темным зло творить и всякого доброго
человека мучить.
  На этой свадьбе, к счастью, нечисти кругом не наблюдалося. Довезли молодых
подобру-поздорову вкруг деревни до дому Макария, еще дедом срубленного.
Всю дорогу пели песни величальные. А как добралися, то в доме продолжили.
Перед тем как войти в сени по обычаю осыпали Макария с Евдокией хмелем и
зерном, чтобы жили они счастливо и горя не мыкали. Жить им желали все
сродственники толсто, то бишь богато, сидеть на мехах, а спать всю жизнь
на снопах, что означало прибыток в доме и богатство бескрайнее. Потому
постилали им ржаных снопов в горнице вместо постели и усаживали молодых на
меха. Всякий раз притом пели песни, величали отца с матерью, богов
славянских Тура и Леля, да еще Ладо, любовь и радость приносивших.
  Понятное дело, в самый разгар свадебного застолья похитить невесту
полагалось и выкуп за нее потребовать с жениха и дружек его. Что и
сотворили Федос с Николашей, упрятав Евдокию в чулан, под хохот и веселие
общее, под шум гусельников и вой сопелок. Ну а как наступил первый вечер
свадьбы многодневной - испекли новобрачным яство вкуснейшее, прозывавшееся
куря вечерняя. Как наелися молодые сей кури, да медовухи сладкой испили,
потянуло их на разговор душевный, который, понятно дело, уединения
требует. А уединение молодым в такой день только в сеннике дозволяется.
  Сенник, где молодым спать, так убирался - по четырем углам стрелы втыкали
вострые, а на каждой из них по соболю, а ли кунице с калачом вешали. На
лавках по углам ставили по посуде оловянной с медом. Самую постелю
брачную делали на двадцать одном снопе, ибо из числа уважался у
большинства русичей нечет.
  Апосля того, как подали на стол последнее кушанье, то бишь курю вечернюю,
главный дружка жениха Федос обернул остатки сего кушанья, а вместе с ним
калач с солонкой, скатертью и отнес все это на постелю, куда вслед за ним
отвели и молодых. В дверях Макария с Евдокией посаженный отец встретил,
сдал, как полагается с рук на руки новобрачную мужу ее, сделал ей
пристойное нравоучение и советы дал как жить в супружестве.
  Что далее было - про то только Макарий да Евдокия ведают, остальным пилося
сладко и до молодых боле дела не было. Покудова сами молодые незнамо чем с
сеннике занималися, остальные напились медовухи, да спать повалились в
скорости. Только дядьки Макария Федул да Прохор стойко держались, а к утру
их на разговоры потянуло. Стали они друг дружке истории всякие сказывать,
да по очереди удивляться. Про клады посудачили, что в земле лежат. Таких
на берегу Туренки не бог весть как много было, конечно, но было.
Сказывали, что разбойники-душегубы, что всю жизнь свою по лесам от войска
воеводского прячутся и людям добрым проходу не дают, клады сии в берегах
Туренки и запрятали в местах укромных. Клады те на крови людей убиенных
замешаны, потому лежит на них заклятье страшное. По началу лета прошлого,
аккурат на Ивана Купала, отправился один мужик перехватовский, Евлампием
прозывавшийся, родню навестить в село дальнее Верхотурино, что стояло в
трех днях пути выше по течению реки. По тропинке шел, что вдоль берега
вилася, еле под травой видная, потому как хаживали по ней раза три в год,
не более. Два дня шел Евлампий, никого на пути своем не встретил. Лег под
березой по полудни и заснул. Сморило его. А как очухался, так уж полдня
проспал, вечерело. Покумекал мужик - вроде к ночи дело идет, да только
ждет его родня этим днем вовремя - на именины торопился к сродственнику,
ну и пошел себе. Благо, ночь похоже звездная выходила по всем приметам и
теплая, а итить он вдоль берега должон - авось не заплутает в потемках.
Идет так себе Евлампий, песни под нос мурлыкает. А дело было, как сказано,
аккурат на Ивана Купала. В ту пору во всех окрестных землях, населенных
русичами и племенами близкими, погода стояла сухая и жаркая, какой
отродясь не бывало. Травы рост начинали, хлеба удались, но самое великое
дело творилось по ночам в уголках заповедных, лесах сумрачных. В такое
время в низинах лесных, скрытых от глаз людских, цвел папоротник. Много
про него сказывали, но самая чудная сказка была о том, что в ночь на Ивана
Купала начинали сами собою в земле клады драгоценные светится. Не всякий
человек, баяли, их увидеть мог. Мол, открывались они только тому, кто в
них свято верил и чист был сердцем и душою. В ночи такие в деревнях не
спал почитай никто. Ребята да девки всю ночь на Ивана Купала в речках
лесных нагишом купались, апосля чего разводили костры, да чрез огонь
сигали с криками и визгами. Накупавшись вдоволь, шли они под утро, когда
туман лесной еще не рассеялся в низинах, искать клады богатые посреди
зарослей папоротника. Туман в том помехой не был, ибо настоящие клады
видят не глазами, а для тех кто видеть мог они и сквозь туман покажутся. В
ночь, когда в лесах папоротник цветет, никакой зверь людям худого не
сделает - ни волк с глазами желтыми хищными, ни медведь бурый, ни вепрь
клыкастый, ни лось с рогами ветвистыми. Броди до самого утра по лесу
заповедному - ничего с тобой не случится, ибо только одну ночь цветет
папоротник, и в эту ночь никакая сила сильней его не бывает.
  Идет, значит, Евлампий себе в сумерках по берегу Туренки, под шум ее себе
под нос песни мурлыкает, ветки деревьев, над тропой нависших руками
раздвигает, и вдруг - чу, голоса ему послышались. Остановился он,
прислушался. До деревни далече вроде бы еще, а людям добрым в ночи
неоткуда взяться. Видит он около самого берега лодья плывет, а ней люди с
факелами горящими что-то замышляют. Темень вокруг уже опустилася, полночь
близится, потому людей тех видать здорово. Присмирел Евлампий, встал и
смотрит сквозь ветки, что далее будет. Лодья та скоро к берегу
приткнулась, вышли из нее десять лихих молодцев в кафтанах коротких и с
саблями на боку. Четверо факелами смолистыми путь освещали в ночи темной.
А остатние шестеро молодцев сундук промеж себя несли, железными обручами
окованный. Тяжелый, видать сундук, ибо сильно уж они тужились, хотя и не
хлипкие с виду. Пошли они в тишине ночной на холм высокий, через который
как раз тропка проходила, что вела в Верхотурино. А Евлампию страсть как
узнать охота, что они там за сокровища прячут - он за ними втихаря и
двинулся. Крадется следом, яко тать в нощи, боится себя шумом малейшим
выдать, но охота - пуще неволи. Хоть и боязно, молодцы-то больно
страшенные и видом своим с разбойниками-душегубами более всего схожие.
Таким честному человеку кровь пустить, что чарку браги выпить. Но, уж
больно сундук у них примечательный. А ну как там золота видимо-невидимо, а
ли каменьев драгоценных( Так Евлампию только место заприметить, а потом с
родственниками вернуться, да и откопать, а там - живи себе царем, на всех
хватит. Хоть и нехорошо воровать-то, ну так ведь добро там в сундуке тоже
не своим горбом нажито, а хозяева евойные наверняка давным-давно уже в
земле гниют и супротивиться не будут. Поразмыслил так Евлампий промеж себя
и потихоньку дальше двинулся, а дух золота уж прямо ноздри щекочет.
  Молодцы-душегубы меж тем уже не холм прибрежный поднялись, а на нем ни
единого деревца нет, только чуть поодаль, в двадцати шагах, березка кривая
растет. Стоят молодцы, помышляют о чем-то злодейском под блеск факелов
смолистых, а их отовсюду хорошо видать, даже подходить близко без
надобности. Тут еще и луна разыгралась, последние облачка от нее отошли и
осветилось вокруг все серебром загадочным, а вдоль всей реки Туренки
пролегла в одно мгновение серебряная дорога по волнам, по коей, как
Евлампий знал точно, черти иногда с неба на землю спускаются за добычею. В
ту минуту старший промеж душегубов осмотрелся по сторонам и факел в землю
воткнул, перстом на то место указав. Поставили молодцы свою ношу на землю
и стали своими саблями землю рыхлить да в стороны отбрасывать. И
продолжали они свою работу тайную почти до самого рассвета.
  Евлампий все то время в кустах придорожных просидел ни жив ни мертв, а от
мыслей про золото у него перед глазами видения начались всякие. То чаши
золотые, да кубки с изумрудами перед ним в воздухе возникали и кружились
над головой в сатанинсокм танце обгоняя друг друга. То сабли богатые с
топорами, опять же каменьями драгоценными величины немеряной обсыпанные,
начинали битву меж собой, словно черти передрались из-за добычи. Виделись
Евлампию наряды царские, шубы соболиные, да из горностая деланные, портки
золотыми нитками тканые, да сапоги красные. И все это вертелось,
крутилось, стучало и гремело так, что он уж боялся, будто грохот сей
мысленный услышан будет душегубами и его убежище раскрыто, а там - саблю в
бок и поминай как звали!
  Меж тем моолдцы-разбойнички свою работу закончили и сундук огромный под
землю опустили. Видать, там вся казна душегубская была за многие годы
собранная, еле сдержали сундук молодцы покудова опускали. Потом землю всю
обратно покидали да дерном засыпали. А старший их какое-то действо
сотворил над захороном. Да видать без чертовщины тут не обошлось, ибо
сундук аж из под земли насыпанной стал свет красный испускать, будто
уголья раскаленные под землей лежат. Евлампию аж дурно стало, что-ж там
такое разбойнички захронили тайное, что светится могло сквозь землю( Ясно
ему одно стало - клад там точно, ибо, что еще в ночь на Ивана Купала
сквозь землю светится будет, ежели не клад(
Закончили разбойнички работу, стоят поя пяти человек с каждой стороны от
захорона и вдруг видит Евлампий странное дело: пятеро, что слева стояли,
вдруг как выхватят свои сабли вострые, да как налетят на остальных и вмиг
изрубили их на куски окровавленные. Атаман душегубов в стороне стоял, аж в
усы себе недобро усмехнулся, видать, так и задумано было. Как стекла кровь
с сабель разбойничьих, приказал им атаман, чтоб в лодью шли. Да только не
успели они дойти до берега, как двое сызнова сабли повытаскивали и
зарубили троих своих дружек, так, что двое их осталось всего, да атаман,
что позади всех шел. Переступили они через трупы кровавые и подошли к
берегу, уже в самую лодью стали забираться, за бот ее высокий руками
схватилися. Тут вдруг, глядит Евлампий, сам атаман из сапог своих красных
два ножичка вострых как выхватил, да и всадил дружкам своим в спины
широкие, аккурат под ребра кажному. Так и упали они в воду прибрежную
мертвее мертвых, залив вокруг кровью своей все. А атаман, хитрый как
старый лис, не полез в лодью. Он вдруг повернулся, пошел вдоль берега и
пропал скоро из виду за кустами прибрежными. А Евлампий, ни жив ни мертв
сидит от увиденного злодейства, шелохнуться боится - а вдруг атаман злой
его увидал, а ли почуял( И вдруг слышит свист разбойничий в ста саженях от
себя и видит, что с реки к берегу тихо другая лодья подошла, факелов на
ней не видать, да и сама словно чудится тенью призрачной душегубской на
реке ночной. Подошла лодья к берегу, прыгнул атаман в нее и был таков.
  Вылез тут Евлампий из своего убежища и дрожа от ужаса к месту заветному
кинулся. Глядь, а кругом уже одни скелеты истлевшие валяются, словно и не
разбойники то были, а бесовские отродья. Подошел он к земле светящейся,
упал на колени, да такая его жадность обуяла, что стал руками своими землю
разгребать. Гребет, а земля все горячее становится, уже и рукам жарко. Так
дорылся он аж до самого сундука, откинул крышку в радости дикой, а от туда
как выскочит девица страшенная с волосами грязными в одеянии белом и косою
в руках костлявых, да как саданет этой косой Евлампию по шее, так и голова
с плеч покатилася, да к самой речке Туренке, где лодья разбойничья стоять
осталась, и укатилася. Упал Евлампий рядом с сундук