действительно,  существует,  и  если  Он,  действительно,   сам
составляет тексты заповедей для евреев в  каждом  мире,  то  неизбежно  на
любой  планете,  которую  мы  выберем,  Он  будет  опережать  нас,   зная,
естественно, о наших планах.
     - Думаем, что так, - сказал  доктор  Фрайман  за  себя  и  Бельского,
продемонстрировав,  таким  образом,  классический   пример   перехода   от
атеистического способа мышления к сугубо монотеистическому.
     Писатель Эльягу  Моцкин,  который  все  время  бормотал  "Барух  ата,
Адонай...", неожиданно прервал это занятие и потребовал:
     - Хватит вмешиваться. Не нужно мешать Творцу даровать заповеди своему
народу.
     - Которому  из  своих  народов?  -  осведомился  директор  Рувинский,
единственный  из  присутствовавших  сохранивший  способность  к   здравому
размышлению. - Евреи, как  мы  видим,  оказались  чуть  ли  не  на  каждой
планете. Кто сейчас на очереди? Кто должен получить заповеди  в  ближайшее
время?
     - Евреи из системы Барнард 342, - подсказал Рон Шехтель.
     - А, - поморщился Рувинский, - это которые живут под землей?
     - Именно.
     -  В  эту  систему  пойду  я  сам,  -  заявил  директор.  -  Вы   все
деморализованы и можете сорвать операцию.
     - Нет, - с неожиданной твердостью сказал доктор Фрайман. - Пойду я.
     - Я, -  коротко,  но  безапелляционно  объявило  юное  дарование  Шай
Бельский, но на него даже не обернулись.
     - Барух ата, Адонай, - сказал писатель Моцкин, и никто не понял,  что
он имел в виду.
     - Пойдет опять Песах, - неожиданно  вмешался  испытатель  Шехтель.  -
Аппаратура хорошо воспринимает его  индивидуальное  подсознание,  и,  если
придется спасать, у меня будет меньше проблем.
     Вы думаете, я горел желанием повторить свой подвиг? Вы ошибаетесь.


     Жить под землей - совсем не то, что жить под водой. Тривиально?  Зато
верно.
     Племя, которое я вывел из рабства, уже много времени блуждало  где-то
на глубине трех-четырех километров под поверхностью  планеты.  Перепады  в
плотностях породы выглядели для меня  будто  подъемы  и  спуски.  Я  легко
передвигался в песчаниках, но в граниты проникал с трудом, а,  между  тем,
именно  в  гранитах  встречались  очень  вкусные  и  питательные  прожилки
странного минерала, вязкого на ощупь, и дети постоянно нарушали строй,  не
слушались родителей, залезали в гранитные блоки, и  их  приходилось  потом
оттуда извлекать с помощью  присосок,  бедняги  вопили,  потому  что  это,
действительно, было больно,  я  сам  как-то  попробовал  и  долго  не  мог
отдышаться.
     Кстати, можете вы себе представить,  что  это  значит  -  дышать  под
землей, передвигаясь в глубине гранитной или мраморной породы? Нет, вы  не
можете этого представить, а я не могу объяснить, но каждый желающий  может
приобрести  в  компьютерном   салоне   соответствующий   стерео-дискет   и
попробовать сам. Единственное, что могу сказать - незабываемое ощущение.
     Между  прочим,  подземные  евреи  в  системе  Барнард  342  -   самые
жестоковыйные евреи во Вселенной, можете мне поверить. Я прожил среди  них
около месяца своего личного времени (час по времени института), и мне  так
и не удалось убедить их в том, что во Вселенной  есть  еще  что-то,  кроме
песка, гранита, мрамора, известняка, молибдена, александрита и еще  тысячи
пород. В конце концов, на меня стали коситься, когда я заявил, что  Творец
способен сотворить не одни камни, но еще и  пустоту  впридачу.  По  мнению
местных евреев, Творец не мог сотворить пустоту,  поскольку  был  пустотой
сам. "Что значит - не мог?" - возмутился я, и  наша  дискуссия  перешла  к
обсуждению, аналогичному поискам истины в проблеме: "мог ли Творец создать
камень, который он сам не  смог  бы  поднять?"  Подобные  дискуссии  перед
дарованием заповедей были ни к чему.
     Мы   шли   и   шли   в   пустыне,   если   можно   назвать   пустыней
гранитно-мраморные наслоения, перемежаемые известняковыми  плитами.  Народ
устал,  народ  потерял  цель,  народ  возроптал,  а  ведь  я  его  еще   и
провоцировал сам  нелепыми  рассуждениями  о  пустоте.  И  народ  собрался
свергнуть своего лидера, чтобы предаться поклонению Золотому  тельцу  (мы,
действительно, приближались к мощной залежи золотоносной руды).
     Я оставил своих евреев отдыхать в русле подземной  песчаной  реки,  а
сам полез на мраморную гору, если можно назвать  горой  перепад  плотности
между мрамором и гранитом.
     Вы обратили внимание - я до сих пор ни слова не  сказал  о  том,  как
выглядят евреи, живущие под землей в системе Барнард  342?  Так  вот,  они
никак не выглядят. Камень в камне -  нужен  специалист-геолог,  чтобы  это
описать. А я историк, как вам известно. Поэтому ограничусь описанием того,
что сохранила моя память.
     Я поднимался, чтобы получить для своего народа заповеди, но  на  этот
раз был вовсе не уверен в результате. Рассчитывать на доктора  Фраймана  я
не мог - мы решили сделать эксперимент  "чистым"  и  надеяться  только  на
Творца. А если Творца нет, то заповедей я не получу, и придется испытателю
Шехтелю спасать меня от гнева толпы.
     На случай, если Творец, как обычно, проявит себя,  раскалив  докрасна
мрамор или гранит, я должен был набраться  смелости  и  прямо  спросить  у
него, кто создал весь этот сонм  миров  с  бесчисленным  числом  избранных
народов, каждый из которых называл  себя  "евреями".  Возможно,  Он  и  не
ответит, но научный подход к проблеме требовал хотя бы попытаться.
     Прошу заметить еще одно обстоятельство:  поскольку  дело  происходило
под землей, то ни о какой смене дня и ночи не могло быть и речи. Евреи  на
Барнарде 342 не знали, что такое Солнце, не имели  представления  о  смене
времен года, и это, кстати, не говорит об их умственной ущербности. Мы  же
не считаем себя  неполноценными  только  по  той  причине,  что  не  можем
определить на ощупь, сколько электронных оболочек в  атомах,  составляющих
кристаллическую решетку алмаза. Как говорится, каждому еврею - свое.
     Так вот, я поднялся на вершину (точнее - на место, где спад  давления
прекратился) в тот  момент,  когда  надо  мной  воссияло  Солнце.  Это  не
образное сравнение, по-моему, так оно и было: сверху возник огненный  шар,
и я почувствовал, что мои каменные бока вот-вот начнут плавиться и стекать
по склону. "Началось", - подумал я и  приготовился  получить  заповеди  из
первых рук.
     Звук хорошо  распространяется  в  камне,  и  потому  голос  прозвучал
подобно удару грома:
     - Вот заповеди мои  для  народа,  избранного  мной!  Вот  слова  мои,
обращенные к народу моему! Я Господь Бог ваш, и нет других богов, я один!
     Пока звучали слова введения, я внимательно всматривался в раскаленный
шар, сиявший надо мной. Во-первых, я обнаружил,  что  голос  раздается  со
всех сторон сразу. Во-вторых,  как  ни  странно,  голос  не  сопровождался
никакими колебаниями в каменной породе и,  следовательно,  звучал,  скорее
всего, во мне самом. Естественно: Творец говорил со мной лично,  и  евреи,
ждавшие меня внизу, не должны были слышать наших секретов.
     - Кто ты? - подумал я с такой силой, что мои каменные мозги  едва  не
выдавились из моего каменного черепа. - Если ты действительно Бог,  докажи
это. Если нет, скажи, из какой ты звездной системы!
     Мне показалось, что голос на мгновение запнулся, но  затем  продолжил
грохотать с еще больше яростью:
     - Сказано: я Господь Бог  ваш,  о  жестоковыйные!  Не  веря  в  меня,
насылаете вы напасти на себя и своих потомков. Я, только я...
     Ну, и так далее. Только он, естественно.  Так  я  и  поверил.  Больше
всего мне захотелось сейчас, чтобы Шехтель вытащил меня из этого каменного
мешка,  а  директор  Рувинский  удосужился  выслушать   идею,   неожиданно
возникшую в моем сознании. Голос грохотал,  а  когда,  наконец,  смолк,  я
обнаружил, что опираюсь на каменную скрижаль, значительно  более  плотную,
чем гранит. Солнце погасло, жар исчез, Бог отправился  в  другую  звездную
систему дарить заповеди другим евреям.
     Я с трудом протащил скрижаль сквозь базальтовые наслоения и  предстал
перед своим народом усталый, но довольный содеянным.
     - Вот! - провозгласил я. - Вот заповеди, которые вы должны соблюдать!
     О  соблюдении,  впрочем,  пока  речь  не  шла.  Сначала  нужно   было
прочитать. Этим народ и занялся.
     А я  вернулся  в  Институт,  потому  что  Шехтель  включил,  наконец,
спасательную систему.

                            (окончание следует)



                                П.АМНУЭЛЬ

                                ДА ИЛИ НЕТ




     Никто и никогда не подумал бы, что он еврей. Русые волнистые  волосы,
голубые глаза, худенький, правда, но с кем не бывает. И нос коротковат для
семита. Но главное - звали мальчика Сергей Ипполитович Воскобойников.
     Я не думаю, что национальность имеет такое уж большое значение, чтобы
ее стоило упоминать, тем более - в начале  рассказа.  Но  у  истории  свои
законы. Историю  почему-то  интересует,  как  записать  в  своих  анналах:
выдающийся русский физик или известный еврейский ученый. Бывает и покруче:
русский ученый еврейской национальности. Истории виднее,  поскольку  пишет
ее не личность, не толпа, но время. Люди только готовят материал. Или сами
становятся материалом. Кто на что способен. Я-то могу лишь  описать,  чему
был свидетелем. И, помогая истории, просто обязан  уточнить:  мать  Сергея
была еврейкой и звали  ее  Циля  Абрамовна  Лейбзон.  Каково,  а?  Как  ни
тряслись у чиновников  в  министерстве  внутренних  дел  руки,  когда  они
печатали  в  удостоверении  "Воскобойников,  Сергей,  имя  отца   Ипполит,
национальность еврей", но выхода у них не было, ибо мать -  Циля,  бабушка
была Хая, прабабушку звали Фридой, а прочие предки по материнской линии, к
сожалению, были скрыты во мраке времен. Во мраке той же истории,  к  слову
сказать.
     В восьмом классе Сережа полюбил девочку Таню. Таня была  русской,  но
для истории это неважно. Была бы Таня башкиркой, ничего бы не  изменилось.
Они принадлежали  к  одной  тусовке,  виделись  часто,  вместе  ходили  на
дискотеки в кафе "Уют", что на  Московском  проспекте,  а  однажды  Сергей
проводил Таню домой и поцеловал на прощание, метил в губы, попал почему-то
между ухом и глазом, но это уж совсем никакого значения не имеет.
     Сережин отец работал в "ящике"  на  Южной  площади,  около  памятника
блокадникам, всем этот "ящик" был знаком,  и  о  том,  что  выпускают  там
электронное оборудование для атомных подлодок, тоже знал  весь  город,  не
говоря уж об американских шпионах. Сергей перешел в десятый  класс,  когда
отец стал одной из многих жертв конверсии. Мать в то время тоже  оказалась
без работы, поскольку  обувную  фабрику  закрыли  из-за  нерентабельности.
Наверно, можно было перебиться с хлеба на воду, надеясь на лучшие времена,
ведь они, эти времена, действительно  были  не  за  горами  в  те  смутные
девяностые годы. Но кто знал? И супруги Воскобойниковы решили уехать.
     Прощание у Сергея с Таней получилось тягостным - они не понимали друг
друга. Таня искренне радовалась -  "вот,  -  говорила,  -  будешь  жить  в
приличной стране, без талонов и коммуняков. Может, даже машину купишь". "Я
люблю тебя, - пытался Сергей перевести диалог в духовную сферу, - я  люблю
тебя и не хочу ехать!" "Глупости, - уверенно утверждала Таня. -  Там  тоже
можешь любить. Присылай посылки."
     Читатели почтенного возраста (скажем, старше двадцати пяти)  вряд  ли
помнят себя шестнадцатилетними  и,  значит,  просто  не  поймут,  как  это
горько, как нелепо, и жить не хочется, и что за деревня  этот  Израиль,  а
родители ничего не понимают, им бы только квартиру подешевле снять, а Таня
не пишет уже третий месяц... В общем,  как  говорил  классик,  правда,  по
совершенно иному поводу, "зову я смерть, мне видеть невтерпеж..."
     К языкам у Сергея были способности. К общению способностей  не  было.
Иврит он выучил легко, в школе имел средний балл "девяносто два", но какое
это имело значение, если одноклассников он не видел в упор, а они - ребята
и девчонки, не только сабры, им то сам Бог велел, но и свои  же,  олим,  -
думали, что Сергей умом тронутый. А как иначе, если  на  все  вопросы,  не
связанные с учебной программой, он отвечал одно и то же: "савланут" и  "ло
хашув"? ["терпение" и "неважно"]
     Родители Сергея представляли собой любопытный  феномен,  свойственный
алие конца прошлого века. Все помнят, как  в  девяносто  девятом  году  на
израильские рынки вышла никому  дотоле  не  известная  американская  фирма
"Найк" со  своим  напитком,  продлевающим  жизнь.  На  рекламных  плакатах
изображен был старичок, который держал  у  губ  бокал  с  "Найк  дринк"  и
улыбался широкой улыбкой маразматика - "я прожил сто двадцать лет, спасибо
"Найк"... Блестяще. Что он пил первые  сто  пятнадцать  лет  до  появления
напитка,  никого  не  волновало.  К  тому  времени  уже  стих  ажиотаж   с
"Хербалайф" и швейцарским страхованием,  люди  готовы  были  к  очередному
штурму клуба миллионеров. Ипполит Сергеевич Воскобойников способностями  к
бизнесу не обладал (что и  продемонстрировал,  уехав  в  Израиль  в  самый
разгар российского рыночного бума), но "Найк" - это ведь...
     Короче говоря, родители с утра до позднего вечера искали покупателей,
желающих продлить жизнь, Сергей был предоставлен сам себе. И  любимым  его
занятием  стала  совершенно  бессмысленная  игра  "что  было  бы,   если".
Некоторые знатоки  литературы  утверждают,  что  вся  фантастика  является
попыткой ответить на  этот  вопрос  -  "что  было  бы,  если  бы  изобрели
резиновые гвозди" или "что, если бы Ленин упал с  кровати  в  младенческом
возрасте". Я с таким определением фантастики не согласен в корне, но  речь
сейчас не о том. Если бы  Сергей  направил  свой  талант  на  литературное
поприще, мы, возможно, жили бы в ином мире. Этакая мелочь.
     Что, если бы я остался в Питере, а родители уехали? Что, если бы Таня
писала мне письма? Что, если бы Таня приехала в Израиль по туристической и
осталась? Сергей бродил по улицам, а чаще просто сидел за своим  трехногим
столом, и воображал. С воображением у него  все  было  в  порядке.  Он  не
уехал, Таня уговорила родителей приютить  любимого  мальчика,  они  вместе
ходят в школу, или нет, они вместе школу бросают  и  идут  торговать.  Они
живут долго, спасибо "Найк-дринк", и умирают, как сказал классик,  в  один
день... А что? Очень может быть.


     "Тамара Штейнберг. Мысленный контакт. Снятие сглаза. Гадание. Телефон
03-676398."
     Почему он обратил внимание именно на это  объявление?  Почему  не  на
огромный, в половину газетного листа, призыв "лечить стрессы  и  депрессии
нетрадиционными методами космической энергетики"? Сергей об этом не думал.
Просто  взгляд  упал  именно  в  этот  угол  страницы  -  когда  рассеянно
просматриваешь газету, можешь увидеть совершенно неожиданные вещи.
     Он отложил газету и включил телевизор, пробежал  по  всем  пятидесяти
кабельным программам, ни на одной  не  остановился,  да  и  не  собирался,
собственно. Как обычно, не хотелось ни смотреть, ни читать, ни, тем более,
перелистывать ивритские учебники. Хотелось домой, в Питер, чтобы  Таня,  и
чтобы они вдвоем. Смотреть друг на друга. Господи...
     Сергей поднял упавшую на  пол  газету.  Тамара  Штейнберг.  Мысленный
контакт. Интересно - она молодая или старая? Представилась женщина средних
лет, с гладкой прической,  огромными  голубыми  глазами,  почему-то  очень
полная. Добрые люди не бывают худыми, как сказал какой-то классик. Но даже
если она добрая, ей все равно нужно заплатить, чтобы она... Что? Мысленный
контакт.
     Денег нет. Даже шекеля.
     Сергей поднял трубку и набрал номер. Только спрошу - и все. За  спрос
денег не берут.
     Голос в трубке оказался мужским, каким-то надтреснутым, будто говорил
не живой человек, а старая заигранная граммофонная пластинка.
     - Слушаю вас, молодой человек...
     - Я... - Сергей растерялся.  Одно  дело  -  воображать  себе  как  он
позвонит и спросит, и другое - открыть рот и... ну что он  может  сказать?
Что девочка, которую он любит, осталась в России, что она никогда не будет
здесь, и он там - тоже никогда, и что она уже и не помнит о нем, не пишет,
не отвечает, не думает, а он не живет здесь, потому что как жить,  если  у
тебя отняли что-то, названия чему он не знал, но был уверен, что без  этой
малости,  невидимой  глазом  и  не  ощущаемой  никем   посторонним,   даже
родителями, жить невозможно, а лишь только дышать и принимать пищу?
     -  Это  печально,  -  сказал  надтреснутый  голос,  будто  по  старой
пластинке провели тупой иглой. - Но это бывает со всеми. Собственно,  если
бы этого с вами не случилось,  мой  молодой  друг,  то  это  следовало  бы
выдумать. Так-то и становятся мужчинами. Видите ли, чтобы стать  мужчиной,
нужно не взять женщину, а потерять ее. Впрочем, многие ли это понимают?
     - Я...
     - Ни слова больше! К сожалению,  моей  жены  нет  дома,  вы  ведь  ее
спрашивали, верно? Тамару  Штейнберг?  Она  вернется...  э-э...  к  девяти
часам.
     В девять дома будут родители, Сергей не хотел, чтобы они знали...
     - Я, - в третий раз сказал он, и лишь теперь  ему  удалось  закончить
фразу. Впрочем, сказал он вовсе не то, что собирался, - я  не  согласен  с
вами. Самое страшное, когда теряешь то, что еще даже и не получил.
     - О, - сказал голос в трубке, - вы философ, молодой человек.  Уважаю:
вы даже не спросили, откуда мне известно о вашей Тане.
     - Я думал... Мне показалось, что вы говорили вообще...
     - Вообще говорит  обычно  моя  жена  Тамара,  поэтому  ей  и  удается
зарабатывать на жизнь. Все. На другие вопросы не отвечаю.  В  газете  есть
адрес. Жена вернется к вечеру. Ваши родители на работе. Жду вас.
     Трубку положили прежде, чем Сергей успел вставить  слово.  Минуту  он
внимательно вслушивался в потрескивавшую тишину, будто  ожидал  ответа  на
незаданный вопрос. Кто бы ни был этот  старик,  муж  Тамары-телепатки,  он
что-то знал о Тане. Откуда?  Нет,  откуда  -  совершенно  неважно.  Сейчас
главное - что именно он знал.


     Адрес, который Сергей переписал из  газеты,  привел  его  к  мрачному
шестиэтажному дому в  южной  части  Тель-Авива,  в  подъезде  было  темно,
грязно, пахло кошками, а  на  стене  проступали  следы  какой-то  надписи,
написанной, кажется, по-русски. Во всяком  случае,  можно  было  разобрать
буквы "б" и "ж". Дверь открыл нестарый вовсе мужчина, лет ему было  сорок,
а может, и того меньше, шкиперская бородка делала его похожим на  капитана
Врунгеля. Но голос невозможно было спутать  -  сухой  и  выцветший,  будто
старая ветошь.
     - Заходите, вот так, сюда, лучше на кухню, я уже и чай  вскипятил,  а
может, вы предпочитаете кофе?
     - Что с Таней? - не выдержал Сергей. - Она здорова?
     - Меня зовут Арье, - прошелестел хозяин. - В России был, естественно,
Львом. Так вам кофе или чай?
     - Чай. Так что с...
     - Вы знаете золотое правило? Никогда не говорить  о  делах  за  чаем.
Потерпите.
     Терпеть пришлось минут  десять.  Пили  молча,  приглядываясь  друг  к
другу, и Сергею казалось, что Арье с умыслом  заставил  гостя  посидеть  и
подумать. Если он умел читать мысли (а он умел, иначе откуда мог  знать  о
Тане), то у него была отличная возможность ознакомиться с той  кашей,  что
пузырилась в голове Сергея.
     - Еще? - спросил Арье,  и  когда  Сергей  энергично  затряс  головой,
неожиданно расхохотался. - Что, довел я вас, а? Ничего, полезно.
     Перестав смеяться, он сказал серьезно:
     - Все, больше не буду испытывать ваше терпение. Таня жива и  здорова.
Не пишет, потому что... ну, Сережа, вам уже почти семнадцать... неужели вы
думаете, что ваш тот единственный поцелуй, ваши те слова, такие наивные...
ну, все это ей, конечно, нравилось, но вы не в ее вкусе.