измерениях каждый человек связан со
всеми остальными. Так же, как, скажем, -  это  я  говорю,  чтобы  вы  хоть
что-нибудь поняли, - как в обычном  пространстве-времени  связаны  друг  с
другом альпинисты, штурмующие вершину. Или лучше,  как  ноги  сороконожки.
Вам кажется, что у вас две руки и  две  ноги,  а  на  самом  деле  гораздо
больше, вот как... И  потому  любое  ваше  действие  здесь,  в  трехмерном
пространстве, совершенно неизбежно ведет к  неким  действиям  в  остальных
измерениях. Не понимаете? Как бы вам это... Вот вы поднимаете руку,  мышцы
напрягаются, но ведь вы об  этом  не  думаете,  а  между  тем  это  вполне
материальное действие... Или, скажем, совесть... Для примера можно назвать
ее одним из измерений человеческой сущности. Хотя это  очень  приближенная
аналогия, аналогии часто подводят... Ну ладно...  Вы  кого-то  ударили,  и
ваша совесть так или иначе отзывается. Неизбежно, хотите вы или нет...
     - Послушайте, Мильштейн... - проповедь начала меня раздражать,  я  не
улавливал сути. Что он хотел сказать, этот физик?
     - Хорошо, с совестью неудачный  пример,  хотя,  честно  говоря...  Ну
ладно. Представьте тогда так: вы не можете двигаться ни вправо, ни  влево,
а только по прямой линии вперед или назад. И  видеть  тоже  можете  только
вдоль этой линии. Для вас как бы и  нет  двух  из  трех  измерений  нашего
пространства. На  деле  они,  конечно,  есть,  и  вы  в  них  существуете,
занимаете объем, но осознать не можете,  для  вас  реальна  только  линия.
Понимаете? Человек живет во всех измерениях  сразу,  не  понимая  этого...
Знаете, я даже думаю, что если умрет ваше трехмерное  тело,  то  остальные
измерения не обязательно... Если отрубить  несколько  ног  у  сороконожки,
остальные живут, насекомое даже и  не  заметит,  что  чего-то  лишилось...
Конечно, если вынуть мозг, то... Но я не уверен, что именно наш трехмерный
мозг реально управляет существом по имени человек. Может быть, то главное,
что движет нами, - наш истинный разум, он в тех измерениях, которые мы  не
воспринимаем, а мозг - так себе, вроде передаточного центра от  многомерия
к трехмерию... Интуиция, совесть, честь, талант... И наверняка многое еще,
чего мы не знаем... Это, понимаете, вкратце... А если подробнее...
     - Стоп, - сказал я. Записывать эту галиматью я не успевал  и  все  же
почему-то старательно царапал бумагу и злился, когда соскальзывала с  пера
чернильная капля, пришлепывая букву. Что-то происходило со мной сегодня, -
видимо, из-за жирной курицы на обед...
     Мильштейн перестал нести околесицу, уставился на  меня  своим  сонным
взглядом,  и  впервые  я  увидел  в  нем  не  зэка,  уже   готового   дать
признательные показания, а жалкого старика, которому на самом деле  нет  и
пятидесяти, но который уже прожил жизнь и точно знает, что на волю ему  не
выйти, и ужасно боится физических методов следствия,  но  все  равно  тупо
будет стоять на своем, хотя и знает, что никакие сионисты с  воли  ему  не
помогут.
     Какие сионисты с воли? О чем я? Какая жирная курица на обед? Господи,
этот человек - физик, и он знает, что Мир многомерен, он точно знает  это,
и я должен с ним говорить. Кто он? Мильштейн. Не знаю такого  физика.  Где
он работал? И если он знает о многомерии, почему не пользуется? Неужели он
до  всего  дошел  сугубо  теоретически  и   сам   не   обладает   никакими
способностями к экстрасенсорному восприятию?
     Физик  неожиданно  начал  медленно   клониться   набок,   глаза   его
закатились, и он повалился на пол,  как  мешок,  небрежно  оставленный  на
табурете нерадивым хозяином. Я выбежал из-за стола, поднял безвольное тело
и ощутил два совершенно противоположных желания. Дать ему в дыхалку, чтобы
пришел в себя. И - положить на мягкое, дать поспать, сидеть рядом, ожидая,
когда он очнется, а потом просить у него прощения.
     За что - прощения? Этот физик попал  в  машину,  его  перемелет,  как
перемололо до него  всех,  кто  не  вписался  в  габарит.  И  бог  с  ним.
Растолкать гада. Но рука не поднималась, и я стоял,  поддерживая  вонючего
еврея под мышки, он висел на мне, его редкие волосы лезли мне  в  нос,  до
чего противно, только бы не сдох прямо сейчас,  не  должен,  надо  вызвать
охрану, руки заняты, к черту, пусть лежит на полу, я его еще и  сапогом  в
пах... Нет, не получается. Почему? Что со мной?
     Мне стало страшно. Измерение совести - оно, может быть, действительно
есть? Чушь, бред. Я вернулся к столу,  опустился  на  стул,  закрыл  глаза
руками и в темноте увидел не себя, а кого-то, кого я не знал, и этот некто
смотрел мне в глаза, ничего не говоря, и мне становилось жутко, потому что
я видел, что обречен. И что палач мой - этот еврей, который не протянет на
лагерной баланде и года, но почему-то останется жить, и будет смотреть мне
в глаза всегда, и всегда будет спрашивать: кто я и кто ты? Почему тебя  не
интересует то, что я действительно знаю, а лишь то, что, как тебе кажется,
я знаю или могу знать?
     Я должен был спасти этого человека! Только потому,  что  он  знал  (в
конце сороковых!) то, что знаю я - в конце восьмидесятых? Или потому,  что
он - человек? Потому, что он достоин жить или потому, что мне его жаль?
     Голова... В ней начала рождаться страшная боль,  я  понимал,  что  на
самом деле ничего не болит, на самом деле  из  глубины  поднимается  волна
жалости, презрения к себе, волна чего-то нереального, что зовется совестью
и от чего нет спасения, если не задавить эту волну сразу, но я не успел, и
мне было плохо, я хотел вытянуть руки и не мог, потому что я прикрывал ими
глаза, чтобы не видеть, как корчится на  полу  физик,  в  сороковых  годах
открывший многомерность Мира.
     Я заставил себя нажать кнопку и прохрипел конвойному:
     - Уведите...
     Я смотрел, как солдат легко поволок тело к двери  и  хотел  крикнуть,
чтобы он был поосторожнее, но не мог сказать ни слова, дверь захлопнулась,
и я продолжал сидеть, а волна поднималась все выше,  я  ненавидел  себя  и
весь мир, сделавший из меня машину, и вспоминал, как в  детстве  мой  друг
Мишка Зальцман стрелял в меня из рогатки, а я кричал ему "Мишка, я свой! Я
не Антанта!" И готов был отдать все, что имел, кроме  мамы  с  папой.  Что
стало со мной потом?
     Несколько лет назад, когда я только пришел в органы, я допрашивал  бы
этого Мильштейна так же, как всех, не думал бы о  том,  кто  он  -  еврей,
русский или татарин. Почему сейчас я злился на него только за то, что  нос
у него не той формы? Неужели все люди действительно  стадо,  и  достаточно
одного удара кнута, чтобы... И ведь не избавиться от этого за десятки лет,
ну вот так, как было со мной в семьдесят девятом, когда решался  вопрос  о
должности старшего, а нас было двое, я и Соколов, хороший мужик,  но  я-то
знал, что он не потянет, и он знал тоже, но ему сказали  "подавай",  и  он
подал, а меня завалили, и директор наш, будучи человеком прямым  и  евреев
не любящим, сказал мне приватно: "Пятый пункт  у  тебя  не  того.  Слишком
много ваших. Получаете  должности,  суетитесь,  а  потом  глядишь  -  и  в
Израиль."
     В Израиль я не собирался, я хотел всего лишь  стать  старшим  научным
сотрудником - получить то,  что  мне  полагалось...  И  я  не  мог  больше
ненавидеть Мильштейна за то, за что не хотел бы,  чтобы  ненавидели  меня.
Мне отмщение, и аз воздам. Третий закон Ньютона.  Ну,  и  что  мне  с  ним
делать, с этим безродным космополитом? Все равно он загремит по  пятьдесят
восьмой-десятой,  свой  четвертак  получит,  и  не  помогут  ему   никакие
измерения, сколько бы их ни  было.  Но  почему  так  больно,  бессмысленно
больно, и перед  глазами  все  ярче  пенится  желто-розовый  шнур,  и  мне
кажется, что он струится из моей же собственной  головы  и  всасывается  в
стену и тянет меня, как погонщик волочит на веревке упирающегося  осла,  и
мне ничего не остается, кроме как встать и идти, иначе он вырвет мой мозг,
силен Патриот, и неужели я еще не настиг его и предстоит новый шаг?
     Сколько прошло времени - там? И что я должен  сделать  здесь,  прежде
чем уйти? Я не в силах отделить свое "я" от этого эмгэбэшника, но  сделать
я (он? мы?) что-то могу?
     Сил  не  было,  и  опять  возникло  ощущение,  будто  чьи-то   ладони
поддерживают меня. Теплые ладони, я лежал на  них,  погрузился  в  них  по
самые плечи, я чувствовал даже, как изгибаются на этих ладонях линии жизни
и судьбы, знакомо изгибаются, но  вспомнить  не  мог.  И  тогда  я  быстро
записал в протоколе допроса некие слова, не очень  понимая  их  смысл,  но
точно зная цель - сделать так, чтобы Мильштейн вышел. Что-то я должен  был
сделать, пока меня поддерживали ласковые ладони, и я писал быстро, а потом
захлопнул папку и кинул ее в ящик стола, будто гранату с выдернутой чекой.
     Я встал. Ладони подтолкнули меня, подбросили, словно легкий мячик,  и
забыли подхватить. Я начал падать и, чтобы не упасть, схватился  что  было
сил за шнур, который натянулся струной и неожиданно лопнул.
     С грохотом. Со вспышкой Сверхновой. И я понял: путь завершен.



                                 ПАТРИОТ

     И понял, что проиграл. Вчера на сборище столичных психов я чувствовал
себя королем. Слушал, что они болтали  о  своих  способностях,  сами  себя
накачивали, у них горели глаза и мысли, а  мне  было  смешно  и  противно,
потому что почти все они врали. Среди них было лишь два человека,  которые
что-то умели, и странно, что один оказался евреем. Я никогда не любил  эту
нацию. Логика тут ни  при  чем.  Это  подсознательное.  А  подсознание  не
обманывает - оно лучше знает, что нужно делать, к  чему  стремиться,  кого
любить и  кого  ненавидеть.  Логика  вторична,  она  пользуется  знаниями,
интуиция - главное, она использует еще и то,  что  человек  не  удосужился
понять, а может, и не поймет никогда. И если  интуиция  подсказывает,  что
еврею нельзя доверять, то логика всегда найдет этому массу подтверждений.
     Достаточно мне было посмотреть в глаза этому Лесницкому, и мне  стало
противно. Такой он был прилизанный, такой... тухлый, от него разило чужим,
и я, не рассуждая (интуиция избавляет от этой необходимости),  внушил  ему
связь со мной, это оказалось  нетрудно,  мозг  его  во  время  выступления
открылся, как контейнер под погрузкой. Так вот тебе...
     Это было вчера. А сегодня я проиграл,  потому  что  ровно  в  десять,
когда я, мысленно усмехаясь, приготовился к последнему удару, передо  мной
возникло лицо этого  человека,  которое  приближалось  подобно  снаряду  и
ударило меня, отшвырнув к стене, и все смешалось, и родился ужас животный,
невозможный ужас перед чем-то, чего  на  самом  деле  не  существовало.  Я
барахтался, я дрался изо всех сил - и проиграл.



                               ЧЕЛОВЕК МИРА

     Мы этого не ожидали. Хотя я мог бы  и  догадаться.  Так,  блуждая  по
глухому лесу, перебираясь через  завалы,  то  и  дело  теряя  неразличимую
тропинку, разве в конце изнурительной дороги не возвращаемся  ли  мы  чаще
всего в ту же точку, откуда вошли в чащу? Что ж, разве не каждый из нас  -
верный враг самому себе?
     Впрочем, это лишь слабая попытка описать простыми словами то,  что  я
испытал, когда путь завершился,  и  я  с  разгона,  не  успев  затормозить
инерцию движения собственного сознания, ворвался в  мозг  Патриота,  сразу
поняв, что никуда  на  самом  деле  и  не  двигался,  что,  перемещаясь  в
многомерии Мира, я только познавал сам себя - да и могло  ли  быть  иначе?
Патриот был такой же частью моего многомерного  "я",  как  наемный  убийца
Лаумер, как подсознание общества, как черносотенец Петр Саввич,  как  все,
кем был я и кто был во мне.
     Я увидел Мир двумя парами глаз, и меня это не  смутило.  Я  замер,  и
лишь мысли Патриота какой-то миг продолжали метаться, пытаясь выбраться, а
потом замерли и они.
     Существо,  которое  в  пространстве  тысяча   девятьсот   восемьдесят
девятого года  состояло  из  двух  человек  -  русского  Зайцева  и  еврея
Лесницкого, а во множестве  прочих  измерений  являло  собой  неисчислимую
бездну сущностей, в материальности которых можно было бы легко усомниться,
- это существо, о  котором  только  и  можно  было  теперь  говорить  "я",
замерло, чтобы подумать и понять себя.
     Замер, прислонившись к  стеклу  газетного  киоска  вконец  измученный
Лесницкий. Замер, сидя на табурете в кухне перед только что налитой чашкой
кофе, широкоскулый,  со  впалой  грудью  и  тщательно  скрываемой  лысиной
Зайцев.  Замерло  подсознание  наемного  убийцы,   перестав   рассчитывать
варианты, отчего Лаумер, ощутив в голове неожиданную и  страшную  пустоту,
не сумел справиться с управлением и,  вывернув  руль  вправо,  врезался  в
каменный парапет.  Замерло  подсознание  общества  две  тысячи  шестьдесят
седьмого года, отчего многие люди (сотни тысяч!) не нашли в  себе  сил  на
сколько-нибудь значительные поступки. И совесть следователя МГБ  Лукьянова
замерла, отчего дело Мильштейна было очень быстро завершено  производством
и передано на рассмотрение Особого совещания. И многое  -  еще  глубже!  -
замерло в Мире, но я не торопился. Я хотел, наконец, понять.
     Я был не один. Я стал пятым существом в  компании  тех,  кто  осознал
себя в Мире за все время существования человечества.
     Первым был римлянин Аэций, патриций знатного рода, и получилось это у
него совершенно случайно. Трехмерное его тело умерло  в  пятьдесят  шестом
году до новой эры, что сейчас  не  имело  значения.  Именно  Аэций  первым
встретил  меня  в  Мире,  в  одном  из  своих  измерений  он  был   частью
общественного  подсознания,  где  мы  с  ним  и  соприкасались.   Впрочем,
топология Аэция  была  сложна,  в  двадцатом  веке  он  был  "всего  лишь"
Пиренейским хребтом, и землетрясения, которые там то и  дело  происходили,
доставляли ему беспокойство, потому что влияли на те его сущности, которые
он хотел поменьше тревожить - например, на групповую совесть конкистадоров
второй половины шестнадцатого века.
     Вторым оказался буддийский монах, явившийся в Мир  сам,  удивительным
образом пройдя интуитивно все стадии познания, которые дались мне  лишь  с
помощью врожденных способностей  и  математики.  Монах  утверждал,  что  в
"Махабхарате" и "Упанишадах" есть попытки понять суть перехода  "в  себя",
вся индийская философия к этому шла, не хватило последней малости, которую
он постиг, когда много дней истощал себя в земляном  мешке,  терзая  плоть
гнилой водой и червями. Тело его умерло, а монах вошел в Мир. В  одном  из
измерений он оказался гиперпространственной струной,  протянувшейся  через
всю Метагалактику, и это обстоятельство доставляло ему значительно  больше
хлопот, чем Аэцию - Пиренейский хребет.  Ощущение,  по  его  словам,  было
таким, будто в колено всадили иглу, мешающую двигаться.
     Третьей была женщина.  Она  жила  (будет  жить?)  в  начале  двадцать
второго века в стране, которую она называла Центрально-Европейский Анклав.
Мне почему-то обязательно захотелось узнать, красива  ли  она,  будто  это
имело хоть какое-то значение. Алина  Дюран  вышла  в  Мир,  будучи  уже  в
преклонном возрасте, и шла тем же путем, что и я,  -  наука  и  врожденные
способности. Возможно, в молодости она и была красавицей,  но  мне  решила
показаться на исходе трехмерной жизни -  сухонькой  птичкой  с  печальными
глазами ангела.
     Четвертый из нас никогда не существовал в трехмерии  как  человек.  В
наше пространство-время он выходил лишь однажды и был ужасом. Тем  ужасом,
который охватил сотни тысяч людей,  живших  двенадцать  тысяч  лет  назад,
когда  огромные  валы  катастрофического  цунами  поднялись  над  берегами
Атлантиды и понеслись на ее столицу, сметая  ажурные  строения,  пирамиды,
сады, храмы, фабрики, военные лагеря - в обломки, ошметки, кровь,  смерть.
Четвертый из нас,  не  имевший  никогда  своего  имени,  был  и  в  других
измерениях  буен  и  несговорчив,  и  Аэций  прямо  посоветовал   мне   не
связываться с этим типом.
     - Ты не в ладу с собой, - сказал Аэций. (Сказал? Это слово  не  имело
смысла. А какое? Пусть  будет  "сказал").  -  Тебе  не  повезло.  В  своем
трехмерии ты существуешь сразу в нескольких телах. Какой ты на самом деле?
Кто?
     Действительно, кто я? Я ненавидел себя за  то,  что  погубил  великую
нацию, которая без таких инородцев, как я, не наделала бы глупостей и бед,
не изводила бы себя в гражданской войне и за проволокой ГУЛАГа,  не  стала
бы апатичной нацией застоя. Но я ненавидел  себя  и  за  то,  что  не  мог
понять: нет такой нации, которую можно свести в пути какими бы то ни  было
кознями. Теперь-то я  знал  это:  люди  -  единое  существо,  и  лишь  при
поверхностном - трехмерном - исследовании  судьба  народа  в  любое  время
зависит от внешних обстоятельств. Народы, нации  -  многочисленные  пальцы
одной руки, и рука  эта  пока  напоминает  руку  сумасшедшего,  пальцы  ее
отбивают безумную дробь, не заботясь о ритме.
     Я ненавидел себя за то, что распял моего  бога  Христа,  и  ненавидел
себя за то, что искал врага вовне, а не в  себе,  ибо  нет  для  человека,
народа, нации врага более страшного, чем он сам. Самая большая опасность -
не заметить опасности. Самый большой грех - не видеть собственного  греха.
И самое большое счастье - знать себя  не  только  героем,  но  и  смердом,
гадом, рабом. Только сказав себе "Я  раб",  можно  найти  силы  расправить
плечи и вырваться на свободу.
     Два моих трехмерных  тела  -  Лесницкий  и  Зайцев  -  все  еще  были
неподвижны, и то, что называют телепатией - выход  на  единое  подсознание
человечества, - свяжет теперь их навсегда.
     Я - человек. И смогу заняться  тем,  чем  должен  заниматься  человек
разумный, осознавший, что он - часть Мира и что от его мыслей  и  действий
может измениться не только он сам, не только дом его, не только  ближайшее
окружение, но вся Вселенная.
     Я сместил себя во времени - на двести лет вперед,  в  измерение,  где
был частью общей памяти человечества. И стал болью. Я не представлял,  что
памяти может быть больно - так! Боль памяти  о  людях,  погибших  на  всех
континентах Земли в один день и час, в один миг - из-за того,  что  предки
их совершили глупость. В двадцать первом веке ученые открыли многомерность
Мира и решили, что теперь  могут  обойти  запрет  теории  относительности.
Полет к звездам сквозь иные измерения! Напролом! Как это обычно для  людей
- если  идти,  то  напролом.  Они  построили  машины  для  перехода  между
измерениями. Что ж, звезд они достигли. Но Мир един, и прорыв его сказался
лет через сто, когда возвратная волна -  боль  Мира  -  достигла  Земли  и
слизнула почти половину ее поверхности...
     Теперь, когда я  узнал,  какие  ошибки  и  преступления  человечество
совершит в будущем, когда я узнал о хаосе две тысячи тридцатого,  о  войне
две тысячи восемьдесят первого, о том, как будут отравлены  синтетическими
продуктами два  поколения  людей  в  середине  двадцать  первого  века,  о
национальных движениях по всему миру в конце  двадцатого,  когда  я  узнал
даже время смертного часа человечества, когда я  все  это  узнал,  главным
оказался единственный вопрос: что же  мне  делать?  Что  делать,  Господи,
чтобы ничего этого не было, что делать, Господи, сороконожке, застывшей  в
своем движении и не знающей, с какой ноги сделать следующий шаг?
     Я и Патриот с ужасом смотрели в себя и  не  понимали,  как  мы  могли
допустить, чтобы в пятидесятых погиб физик Мильштейн, открывший многомерие
и не успевший в него погрузиться. Я -  Лесницкий,  сидевший  на  корточках
около газетного киоска, медленно поднял голову, и я - Зайцев, сидевший  за
столом в своей ленинградской квартире, медленно поднялся на  ноги,  и  эти
невинные движения вызвали отклик во всем моем  многомерном  теле:  совесть
Лукьянова  чуть  всколыхнулась,   и   следователь   написал   протест   на
постановление Тройки, но