было сорок сотрудников  и  одна  теория.  Да  еще  возможность
доступа к машинам времени, в плане экспериментов я  был  обязан  проверять
собственные выкладки. Час работы на  машинах  времени  стоил  уйму  денег,
особенно если забираться глубоко  в  прошлое.  А  от  моих  работ  скорого
результата не ждали, так что давали только полчаса в  неделю.  Этого  было
достаточно до тех пор, пока я не набрел на метод прыжка.
     Вот что удивительно. Когда я рассказал о  своей  идее  Инее,  она  не
отреагировала, будто речь шла о завтрашнем обеде. А ведь  чутье  на  дела,
сулящие в будущем  известность,  было  у  нее  отменным.  Я  доложил  свой
результат на семинаре, а потом на совете  директоров  и,  наконец,  самому
президенту ассоциации хронодинамиков. Никакого эффекта! То есть  никто  не
сказал ни слова против, но и энтузиазма я не встретил. Новая идея? Хорошо.
Вам нужны средства? Пожалуйста, бюджет института  велик,  хронодинамика  в
почете, работайте! Идея была ясной до полной  прозрачности.  Все  смотрели
сквозь нее и не видели, что внутри. Вероятно, так. Вот кого нужно судить -
всех, начиная с моей жены и кончая президентом ассоциации.  Им  ничего  не
стоило удержать меня, я ведь никогда не был склонен к эксперименту.
     Метод прыжка известен сейчас каждому  ребенку.  Стоит  ли  повторять?
Разве что вкратце.
     Суть такова. Около  двадцати  миллиардов  лет  назад  наша  Вселенная
являла собой кокон из элементарных частиц и излучения. Материя была  сжата
настолько, что не действовали известные нам законы природы.  После  взрыва
этого кокона Вселенная начала расширяться. Образовались галактики, звезды,
планеты, жизнь, разум...
     О коконе Вселенной и задумалась однажды та часть моего мозга, которая
всегда спала. Самая протяженная  трасса  в  прошлое  составляла  восемьсот
миллионов  лет.  Иными  словами,  наши  хронодинамики   даже   близко   не
подобрались к самому странному и интересному моменту  в  жизни  Вселенной.
Особых причин не было, просто никому и в голову  не  приходило  забираться
так глубоко. Обычная разобщенность  науки:  историки,  палеонтологи,  даже
геологи осаждали институт просьбами заглянуть в нужный им  отрезок  земной
истории, а  космологи  глядели  только  в  небо.  Радиотелескопы  были  им
привычнее, чем машины времени. А ведь очевидно - вместо двадцати  забросов
на восемьсот миллионов лет можно совершить один на шестнадцать миллиардов.
     Преимущества своей идеи я оценил  мгновенно.  Поскольку  в  состоянии
кокона не действуют известные законы природы, то исчезает и самое  понятие
времени. Нельзя сказать, существовала Вселенная в состоянии кокона миг или
вечность. Это все равно что спросить: какую длину имеет фотон?  Время  как
последовательность событий возникло, когда кокон распался. Иными  словами,
было время, когда не было времени. Если так, то не действовал и знаменитый
запрет Рагозина-Леннера - бич хронодинамиков!
     В космологии я мало что смыслю и  потому,  естественно,  обратился  к
специалистам. К Дэйву  Миллеру  -  я  отыскал  его  фамилию  на  страницах
"Астрофизического журнала", а телефонная  книга  подсказала  мне,  что  он
живет в нашем университетском городке. Миллер в свою очередь почти не знал
хронодинамики.
     - Вы не забыли, - спросил он,  -  что  в  то  время,  когда  не  было
времени. Вселенная была так мала, что ни один атом  не  мог  выжить?  Ваша
машина  времени   окажется   сжата   чудовищным   давлением,   расплющена,
расщеплена, спрессована, раздавлена,  уничтожена  -  вам  известны  другие
синонимы слова "угробить"?
     Та часть моего мозга, которая обязана выдавать идеи, не сплоховала, и
я, не успев осознать, что говорю, выпалил:
     - Но если исчезает время, то нет и пространства, верно? И раз так, то
не может быть понятия скорости и, значит, понятия давления. Следовательно,
ни  о  каком  уничтожении  говорить  не  приходится.  Атомы  материи  были
раздавлены до наступления состояния кокона,  я  же  проскочу  эту  опасную
стадию на машине времени и тем самым избегну общей участи Вселенной!
     Миллер закусил губу - до него наконец дошло все своеобразие ситуации.
Дорого бы он дал, чтобы самому отправиться в кокон  Вселенной,  о  котором
размышлял всю жизнь! Мог ли я тогда думать, что Миллер будет  первым,  кто
станет травить меня? Ответственность ученого  за  реализацию  своих  идей.
Наверно, это пришло ему в голову, когда он понял, что не он первый  увидит
своими глазами начало мира.
     Я был окрылен тем, что идея не провалилась сразу. Она не  провалилась
и потом. Вышла из печати моя статья о методе прыжка, и  совет  попечителей
без  проволочек  выделил  мне  средства  для  экспериментов.   Тема   была
утверждена, да и могло ли быть иначе?
     Когда Миллер сказан мне  однажды,  что  эксперимент  может  оказаться
опасным, я пожал плечами.
     - Я не о вас говорю, - сказал Миллер с какой-то странной  интонацией,
смысл которой я понял лишь впоследствии.  -  Я  говорю  о  людях...  Когда
ученые в Лос-Аламосе экспериментировали с критической  массой  урана,  это
было опасно для них, но гораздо опаснее  для  всего  человечества,  вы  не
находите?
     - Сама идея прыжка... - начал я.
     - Вы окажетесь в кузнице  законов  природы,  -  продолжал  Миллер.  -
Законы природы... Они ведь стали такими, каким мы  их  знаем,  лишь  после
взрыва кокона. Вы же, находясь в  коконе,  можете  своими  действиями  или
одним  своим  присутствием  повлиять  на  их  формирование.  Может   быть,
достаточно вам моргнуть, и ускорение в нашем мире окажется пропорционально
работе, а не силе?
     - Если законы природы зависят от случая, - сказал  я  необдуманно,  -
почему бы этому случаю не помочь?
     Миллер встал и ушел, не попрощавшись, а слова  мои  представил  потом
суду  как   доказательство   моей   полной   научной   беспринципности   и
безответственности.
     Ответственность ученого... Сейчас у меня много времени думать о  ней,
потому что я ничего не  делаю,  только  жду.  Когда  ученый  работает  над
интересной проблемой, будь то генетический код или водородная бомба, когда
он не спит ночами и почти не ест, он думает не  об  ответственности,  а  о
том,  что  мешает  ему  завершить  исследования.  Мне,  например,   мешали
технические  трудности.  Легко  сказать  -  давайте  вместо  двадцати  или
тридцати забросов на восемьсот миллионов лет совершим один на  шестнадцать
или двадцать четыре миллиарда. А техника подводит. Пришлось просить  фонды
на технические доводки, на это ушло время, но  даром  я  его  не  потерял.
Завершил цикл  теоретических  исследований  метода  прыжка,  хронодинамики
оценили его по достоинству.  На  мои  работы  ссылались,  и  хоть  бы  кто
заикнулся о том, на что намекал Миллер. Интерес к истине - вот что  движет
ученым. В конце концов, что важнее: ответственность перед людьми или перед
истиной?
     Три года я готовил опыт, который продолжался три минуты.  Меня  могли
перегнать  в  Московском  институте  времени  и  даже   в   Калифорнийском
технологическом   -   экспериментальная   база   там   лучше   нашей.   Но
Профессиональная этика не позволила коллегам обойти меня.  Я  был  автором
идеи, я должен был ее осуществить.
     Работа была адова. Сорок человек - совсем немного.  Теперь  я  и  сам
хотел бы иметь не лабораторию, а институт.  Но  получить  кадры  оказалось
сложнее, чем аппаратуру. Пришлось обходиться  своими  силами.  Изредка  та
половина моего мозга, что  всегда  бодрствует,  замечала  признаки  грозы:
Миллер выступал в печати с публицистическими статьями, нашел сторонников в
Пагуошском комитете. Работать мне пока не  мешали.  Инее  обладала  чутьем
получше моего и уверяла, что долго так продолжаться не  может:  не  бывает
так, чтобы никто не мешал работать. Нужно  скорее  провести  опыт.  И  для
пользы дела лучше, чтобы я сам... Есть, конечно, разница - отправляться  в
гости к динозаврам, которые видны лишь на экране, или  туда,  где  нет  ни
времени, ни пространства, ни Рагозина-Леннера с  их  запретом...  Но  Инее
меня убедила. И когда совет попечителей обсуждал кандидатуру  водителя,  я
довольно твердым голосом сказал, что  пойду  сам.  Имею  все  основания  и
права. На здоровье не жалуюсь. И так далее. Никто не возразил.
     Вот,  собственно,  и  все.  Об  эксперименте   рассказывать   нечего.
Облепленный датчиками, я не мог и  пошевелиться,  все  делала  автоматика.
Заброс прошел без замечаний. Я услышал двойной хлопок - старт и финиш -  и
сразу понял, что нахожусь в коконе. Ни один прибор, вынесенный за борт, не
работал. Точнее, все стрелки стояли на нулях.  Было  абсолютно  темно.  Не
потому что за бортом была пустота, но там не было времени  и  пространства
и, следовательно, не существовало самого понятия "за  бортом".  Материя  в
какой-то  непознанной  пока  форме.  Я  подумал  тогда,  что  после  моего
возвращения эта форма перестанет быть непознанной.
     Через три минуты автоматика сработала, и я вернулся. Вернулся,  чтобы
угодить в руки комиссара полиции, предъявившего мне обвинение в преступной
безответственности.
     Впервые в жизни я был взбешен. И не  в  том  дело,  что  вернулся  я,
оказывается, не через три минуты, а через четыре года, и не  в  том  дело,
что за это время Пагуошский комитет добился-таки своего и  все  работы  по
моей теме закрыли, сотрудников разогнали, а  меня  ославили  как  опасного
маньяка, играющего судьбами мира. Дело в том, что Инее ушла к  Миллеру,  к
этому ничтожеству! Все-таки личное несчастье переносится гораздо  тяжелее,
чем все беды человечества, которые происходят  за  горизонтом...  Вам  это
неинтересно, вас волнуют судьбы мира? Уверяю, что они вас не  волнуют.  То
есть волнуют постольку поскольку, если изменится мир, то что-то случится и
с вами, а этого вам не хочется.
     Так что не нужно изображать  меня  монстром.  Я  такой,  как  все.  Я
ученый. Был им и останусь. Ужасно, что мне даже не позволили  ознакомиться
с результатами, которые я вывез из кокона. На все наложили табу комиссия и
международный суд.
     Впервые  в  истории  судят  ученого  за  его   идеи.   Ни   в   одном
законодательстве  не  нашлось  соответствующей  статьи,  и  меня  передали
международной коллегии присяжных.
     Меня называют Геростратом. Но я не  хотел  славы!  Этого  хотела  моя
жена, но и она не успела прославиться, бросив  меня,  пока  я  прозябал  в
коконе Вселенной. Какой из меня Герострат? Я не желал гибели  никому.  Всю
жизнь я убивал лишь мух и Муравьев. Не могу видеть слез  ребенка.  У  меня
нет расовых или иных предрассудков. Я считаю, что превыше  всего  наука  и
истица. Разве за это судят?
     Мое путешествие в кокон Вселенной не изменило ничего в нашем мире.  Я
смотрю в окно и вижу на веранде охранников-полицейских. Как  и  прежде,  у
них три ноги и рог на макушке. Все, как у людей. Как и прежде, по розовому
небу плывет жаркий голубой  диск  Солнца.  И  как  всегда  бродят  в  саду
сороконогие  добряки-онгуры,  объедая  сочную  траву,  шепчущую  им   свои
Негромкие песни...
     Завтра в полдень присяжные вынесут вердикт.
     Конечно, они скажут "невиновен".





                                 П.АМНУЭЛЬ

                              СТРЕЛЬБА ИЗ ЛУКА




     Дроздов имел десятилетний стаж полетов: он ходил к Юпитеру,  бывал  в
системе  Сатурна,  доставлял  грузы  на  Меркурий.  Когда  ему  предложили
следующий рейс сделать на рандеву к "Пенелопе", он только  пожал  плечами.
Надо - значит, надо. Но неинтересно.
     "Пенелопа" -  это  автоматический  танкер-ретранслятор.  Полные  баки
рабочего вещества, огромная антенна, и все. Корабли этого  типа  только  и
могут, что доставить сами себя в глубокий космос, на расстояние  светового
месяца от Земли, и там  лечь  в  дрейф  в  ожидании  основной  экспедиции.
Космонавты придут на "Одиссее", усталые после пятимесячного  перелета,  но
главной - без горючего  и  без  связи.  Для  того  и  нужна  "Пенелопа"  -
накормить топливом и послужить рупором, чтобы можно было крикнуть  громко,
до самой Земли: мы дошли!
     Дроздову и с напарником не повезло в  этом  рейсе.  Ромашов  был  его
земляком, более того - ровесником и соседом. В  отборочной  комиссии  были
убеждены, что они  когда-то  дружили.  Однако  на  Рите  женился  все-таки
Ромашов, и два карапуза, провожавшие "Одиссея", были похожи на него  и  на
Риту, вот в чем беда.
     Мирон Ромашов был  астрономом,  а  не  космонавтом.  Специальность  -
теория происхождения комет, которой  Дроздов  никогда  профессионально  не
интересовался. Знал, конечно, что  далеко  за  орбитой  Плутона  находится
сгущение ледяных зародышей комет - облако Оорта. Первые  пять  полетов  на
"Одиссеях" в это облако  прошли  тихо  и  без  происшествий.  Рассказывать
пилотам было, в общем, нечего.
     Этот рейс не отличался от предыдущих. Связь с  Землей  исчезла  через
два месяца, и Дроздов записал: "Пересекли границу солнечной  системы".  На
самом деле Плутон давно остался за кормой, но, пока  была  связь,  Дроздов
чувствовал себя дома. Теперь он мог  разговаривать  только  с  Мироном,  с
которым держался подчеркнуто дружески.  Впрочем,  времени  для  разговоров
было немного - одних экспериментов  по  свойствам  вакуума  и  космической
плазмы в штатной программе стояло семьдесят три.
     На подходе к "Пенелопе" стало  ясно,  что  спокойное  течение  полета
нарушится. "Одиссеева супруга" не отвечала на сигналы и, судя по всему, не
стремилась  встретить  заблудшего  мужа.  На  экранах   радаров,   однако,
"Пенелопа" видна была во всех диапазонах,  и  трудностей  с  навигацией  у
Дроздова не было.
     Но чуть они сблизились до причального расстояния, Дроздов дал команду
на отмену стыковки.  Стыковаться  было  не  с  чем.  Прожекторы  "Одиссея"
показали огромную металлическую глыбу. Лишь в общих чертах, наперед  зная,
где и что искать, можно было угадать  контуры  бывших  антенн  и  емкостей
рабочего тела. Впечатление было таким, будто танкер-ретранслятор окунули в
недра звезды.
     Оба молчали. О чем было говорить? Бессмысленно спрашивать, "что, как,
почему?". Одно  было  ясно:  чтобы  расплавить  металл  "Пенелопы",  нужна
температура в сотни тысяч градусов. Но это следствие, а не причина.
     - Будем зимовать? - сказал наконец Мирон.
     - Будем зимовать, - подтвердил командир.
     Выбирать  не  приходилось.  У  них  не  было  рабочего  тела,   чтобы
вернуться, и не было антенн, чтобы сообщить о случившемся. На Земле  и  не
подумают, что "Пенелопа" погибла,  -  причин  для  этого  нет.  Попытаются
установить связь и этак через год решат,  что  люди,  может,  и  живы,  но
попросту немы. Вряд ли кому-то придет в голову, что погибло и топливо...
     За обедом они тянули соки из туб, но к еде не притронулись, будто уже
начали экономить припасы.
     -  Год  продержимся,  -  сказал  Дроздов,  отвечая  на  немой  вопрос
товарища.
     - Да, -  апатично  сказал  Мирон,  и  Дроздов  забеспокоился:  нельзя
говорить таким тоном, это гибель, даже если запасов хватит на сто лет. Нет
ничего хуже безразличия. Мысль промелькнула и сгинула,  потому  что  Мирон
вдруг посмотрел на командира с участием и тревогой. Как на  больного.  Оба
рассмеялись - кажется, они приписали  друг  другу  слабости,  которыми  не
обладали.
     -  Полюбуйся,  -  сказал  Мирон.  -  Я  нашел  костер,  который  сжег
"Пенелопу".
     Он   пропустил   Дроздова   к   пульту   и   показал    на    дисплей
рентген-телескопа. В центре картинки  сияла  яркая  звезда.  Очень  яркая.
Однако  звезда,  вспыхнув  на  расстоянии  многих  парсеков,  не  способна
растопить даже восковой куклы...
     Очередная  несуразица  бросилась  в   глаза.   Индикатор   расстояний
показывал миллион  километров.  С  большой  погрешностью,  но  всего  лишь
миллион! Звезда вспыхнула, можно сказать, в соседней комнате! Бред...
     - Я тоже сначала так подумал, -  сказал  Мирон.  -  Это,  видишь  ли,
Игорь, черная дыра.
     Спокойно сказал, так что Дроздов сразу поверил, хотя и приучен был  к
тому, что экзотичнее черных дыр нет ничего во вселенной и до ближайшей  из
них - в созвездии Лебедя - тысячи световых лет. Они невидимы, к ним нельзя
приближаться, и что они могут расплавить, если единственное  их  оружие  -
огромное поле тяжести?
     - Черная дыра, - повторил Мирон, - но не такая, какие возникают после
гибели звезд. Судя по ее массе, это осколок Большого взрыва...
     Десять миллиардов лет назад - это Дроздов  знал  и  сам  -  возникла,
взорвалась из кокона наша вселенная. Но не вся материя вышла в мир,  часть
ее так и осталась пребывать в невидимом состоянии, в состоянии  таких  вот
черных дыр, масса каждой из них  не  больше  массы  приличного  астероида.
Такая черная дыра получится, если сжать Цереру  или  Палладу  до  размеров
молекулы. Сколько их - осколков Большого взрыва -  носится  по  Галактике?
"Не больше одной-двух, - говорили скептики, - а может, их и  вовсе  нет  в
природе". "Сотни миллиардов", - говорили  оптимисты,  и  похоже,  что  они
оказались правы.
     "Никогда, - подумал Дроздов, - никогда люди  не  полетят  к  звездам,
потому что носятся по Галактике во всех направлениях невидимые пули, и что
может сделать с ними метеорная защита? Ничего... Только вышли  за  пределы
системы - и первое предупреждение. И значит, выходить в большой  космос  -
все равно что идти в бой, под обстрел, под свист  пуль,  рванув  на  груди
рубаху..."
     Дроздов даже ощутил мгновенное и нелепое удовлетворение  оттого,  что
он, вероятно, последний космонавт, побывавший за границами Системы: в том,
впрочем, случае, если он сумеет предупредить, сумеет вернуться.  Вслед  за
этой мыслью возникло спасительное сомнение: как  может  черная  дыра  быть
горячее недр Солнца?
     Объяснение Мирона четко  отложилось  в  памяти,  Дроздову  предстояло
принять решение, и он должен был взвесить все обстоятельства.
     Вблизи  от  черных  дыр  действуют  особые  законы,  давно,   кстати,
предсказанные теоретиками. Поле тяжести вблизи от черной  дыры  неимоверно
велико  -  почти  бесконечно.   Огромная   энергия   тяготения   буквально
переливается через край, превращается в энергию движения  быстрых  частиц,
которые рождаются тут же в вакууме у самой сферы  Шварцшильда  -  условной
"поверхности" черной дыры. Энергия тяготения уменьшается, но  из-за  этого
становится меньше и масса черной дыры - ведь это она создает поле тяжести!
Такая вот цепочка, и получается,  что  со  временем  черная  дыра  как  бы
худеет, испаряется... Чем массивнее была вначале черная дыра,  тем  слабее
эффект испарения. Черная дыра в созвездии Лебедя, открытая еще в XX  веке,
"худеет" так медленно, что переживет вселенную. Но маленькие черные дыры с
массой в астероид,  осколки  Большого  взрыва,  испаряются  очень  быстро,
многие из них уже и вовсе исчезли. Так говорит теория. И еще она  говорит,
что рожденные полем тяжести частицы сталкиваются между собой, как звери  в
тесной клетке, и энергия  их  движения  испытывает  еще  одно,  последнее,
превращение - возникает жесткое рентгеновское и даже гамма-излучение.
     В космосе,  не  разбирая  дороги,  мчалась  рентгеновская  звезда,  и
"Пенелопу" угораздило столкнуться с ней в лоб. Черная дыра прошла навылет,
как стрела из тугого лука, и  унеслась,  не  ощутив,  что  стала  убийцей.
Станция была разрушена приливными силами даже прежде,  чем  ее  расплавило
излучение...


     Потом они пытались уснуть. Мирон долго ворочался в спальном  мешке  и
что-то бормотал. Дверь между каютами была полуоткрыта,  и  Дроздов  слышал
каждый шорох.  Всякий  раз,  когда  Ромашов  поворачивался,  мысли  меняли
направление, перескакивали в поисках решения. Но что можно придумать, если
нет ни грамма рабочего тела, а до Земли - световой месяц? В  конце  концов
(Мирон давно спал, слышно было  его  тихое  дыхание)  командиру  пришла  в
голову идея из тех, что возникают