доль  шнура   прервалось,   когда   возникла   стена.
Расплывшись,  растекшись  на  ручейки  жидкого  металла,  шнур  испарился,
превратившись в облако, и я был  в  нем,  и  знание  мое  стало  мозаичной
картиной из миллиардов точек.
     Я стал подсознанием общества.
     Удивительное  это  было  ощущение.  Так,  наверное,  океан  -  Тихий!
Великий! - перекатывал валы, злой на  поверхности,  спокойный  в  глубине.
Так, наверное, океан ощущал в едином ужасе  бытия  каждую  свою  молекулу,
каждую песчинку,  поднятую  со  дна,  а  берега  воспринимал  как  тесноту
костюма.
     Сознание общества было для меня поверхностью, рябью, волнами, валами,
барашками и бурунами мысли, я же - глубиной, спокойно сглаженной и разной.
Общественное сознание бурлило - опять скачок цен, да что же  это,  никакой
стабильности, сколько можно, дети растут,  где  счастливое  детство,  если
после школы не на спортплощадку, а в очередь за  дефицитом;  того  нет,  и
этого тоже, а иное, что сами делаем, продаем, не видим, иначе  не  на  что
купить   нужное,   но   все   равно   не   хватает;   одеяло    -    одно,
латаное-перелатанное, и каждый тянет на себя, и то  голова,  то  ноги,  то
руки оказываются на морозе, и значит - кто-то в этом обществе лишний. Кто?
Да тот, кто с самого начала - тысячу лет! - был чужим.
     Страсти на поверхности, а я меняюсь медленно, инерционно,  я  жду.  И
хочу измениться.
     Для  этого  нужно  изменить  течения.  Они  во  мне  -   гольфстримы,
мальстремы - большие и малые, теплые  и  холодные,  разные.  Столкновения,
стремление сохранить себя во что бы то ни стало.  Я  пытаюсь  хоть  как-то
подправить непрерывный бег - не получается. Я -  подсознание  общества,  а
течения - этносы, народы, нации.
     Может быть, шнур уже вывел меня из измерений собственной сущности?  И
если так, то где я сейчас? Вопрос, впрочем, лишен смысла.  Ибо  _г_д_е_  и
с_е_й_ч_а_с_ - термины четырехмерия, а я - вне его.
     Может ли  общество  обладать  подсознанием,  инстинктом?  Общество  -
организация социальная, а не биологическая, связь между индивидуальностями
слабая; если даже говорить о пресловутом информационном поле, то  и  тогда
подсознательная деятельность общества, если она  существует,  должна  быть
медленной, нерешительной. Собственно, так и оно и есть. Я уже все знал, но
не мог описать, описания - слова  -  рождались  как  бы  вне  меня,  будто
плаваешь в бесцветной луже, которую ощущаешь собственными  боками,  но  не
можешь увидеть,  не  можешь  рассказать  о  ней,  и  вот  кто-то  начинает
выдавливать в лужу густую краску из тюбика, и  появляются  цветные  пятна,
начинающие медленно очерчивать крутые берега, и  дно,  и  мои  собственные
неопределенные контуры...
     Общественное подсознание, я понимаю это, начало формироваться,  когда
у парапитека появилась возможность хоть что-то  объяснить  себе  подобным.
Люди еще не понимали друг друга, но уже начали объединяться в нечто,  чему
в будущем предстояло стать  семьей,  родом,  племенем.  Тогда  и  возникли
первые подсознательные групповые действия. Инстинкт группы.
     И тогда же родилась ксенофобия, которая развивалась вместе с  родовым
инстинктом и была столь же древней и  богатой  традициями.  Ксенофобия  не
могла не появиться,  потому  что  с  первых  шагов  по  земле  сопровождал
человека страх, что ему чего-то не достанется. Дефицит существовал всегда.
Примитивный дефицит огня, места у костра, добычи  на  охоте,  пищи,  воды,
женщин...  В  подсознании  общества  формировался   устойчивый   инстинкт:
отторгай чужого.
     Но ведь чужого нужно определить. По запаху, по цвету кожи,  по  форме
носа, по выговору, по любому из множества признаков, которыми один человек
может   отличаться   от   другого   и   которые   выделяются    совершенно
бессознательно. Можно определить чужого по принадлежности к той  или  иной
партии, но когда не было партий? По взгляду на мир - а  когда  не  было  и
этого? По тому, в какого бога веришь? А еще раньше, когда даже вечные боги
не были рождены человеческим воображением? Когда даже и воображения самого
почти не было?
     Подсознание племени требовало:  не  допуская  чужака,  убей  его.  Но
племена должны были объединяться в этнические группы. Как же  общественное
подсознание?
     Объединялись стаи, наиболее близкие друг к другу по многим признакам.
Общественное подсознание перешло на более высокую ступень. Возникал этнос.
Более развитая культура, но и более развитое подсознание.
     Этнос - одно из измерений человечества в  Мире.  Как  описать  его  в
привычных словах? Не знаю. Примитивно сказал бы так: представьте  сиамских
близнецов, сросшихся боками. У них одна пищеварительная  система,  которую
можно увидеть  в  рентгене.  Но  если  смотреть  на  этих  несчастных  под
определенным углом, невозможно заметить, что они  срослись,  кажется,  что
это просто два человека. Вот так одним существом  является  в  многомерном
Мире общность людей. Как  и  любое  живое  создание  природы,  многомерное
существо,  именуемое  народом,  может  быть  молодым  или  старым,   может
рождаться и умирать. Народ может исчезнуть из Мира,  даже  если  живы  еще
отдельные его представители. Народ, лишенный подсознания, подобен мертвому
человеку, в котором клетки,  недавно  живые  и  объединенные  в  организм,
существуют теперь сами по себе и становятся прахом.
     Я  больше  не  мог  отделить  себя,  Лесницкого,  от  нереальной,  но
существующей  массы   -   общественного   подсознания.   Раздражение   мое
трансформировалось  в  стандартную  реакцию  общественного  подсознания  -
страх. Страх начал всплывать тяжелым бревном, до того лежавшим на дне, и я
знал, что в общественное сознание тысяча  девятьсот  восемьдесят  девятого
года всплыла смута, всплыло желание расправиться с инородцами - с  чужими.
Я испытал мгновенный ужас, но сделать ничего не мог, сознание  бурлило,  и
пролилась первая кровь, и взорвалось отчуждение. Но что же  я  мог?  Что?!
Как должен был изменить себя - себя,  Лесницкого,  или  себя,  подсознание
общества? - чтобы общество оставалось единым существом? Живым существом  в
многомерном Мире. Вернуться и стать Мессией, проповедовать истину и  учить
всех, чтобы каждый смог ощутить себя тем, чем стал  я?  Можно  ли  усилием
воли изменить подсознание? Тем более - подсознание общества?
     Надо хотя бы попытаться. И ведь пытались. Это я тоже знал.  Не  знал,
кто и когда, но знал, что могу это узнать, хотя и  не  знал  пока  -  как.
Вернись!
     Я увидел чем-то, что не имело глаз, как пульсирующий шнур - дорога  к
Патриоту - начал метаться, то ярко вспыхивая, то затухая,  и  я  с  трудом
следовал за его извивами, оставляя свое  вновь  обретенное  знание.  Нужно
остаться, нужно понять... Нет. Нет. Я теряю  собственное  "я",  становлюсь
чем-то, возможно, более сложным и развитым, но не Лесницким.
     Назад. Я знаю дорогу.  Я  держу  шнур.  Но  нужна  передышка.  Глоток
воздуха.
     Я стоял у газетного киоска и смотрел, как старик киоскер  собирает  с
прилавка газеты, собираясь закрыть свое заведение. Я не  знал,  как  здесь
оказался, и с трудом узнал улицу - узенький и кривой проезд Матросова.
     Девять пятьдесят три. Далеко же я ушел за несколько минут.  Двигался,
значит, бодрым шагом и в нужном направлении. Это плохо, но разве не  этого
следовало ожидать? Если я здесь, в трехмерии,  прикручу  себя  к  скамейке
проволокой, прежде чем погружаться в Мир, это будет означать  только,  что
ни в одном из своих измерений я не буду свободен и не смогу делать то, что
захочу. Я и там буду прикручен запретами в подсознании, каким-нибудь  табу
совести или чем-то еще. А это риск. Я всегда должен  знать,  что  делаю  в
каждом из своих измерений, должен сам себя согласовывать, будто задачу  со
множеством независимых внешне параметров. Должен. Но не могу пока.
     Девять пятьдесят четыре.
     - Дед, - позвал я киоскера, и тот поднял на меня  испуганный  взгляд.
"Ну вот, - подумал он, - зря, что ли, этот тип пять минут здесь кантуется,
сейчас еще потребует..."
     - Дед, - повторил я, - можно я прислонюсь к  твоей  конторе  на  пару
минут? Сил нет, отдохну и пойду.
     - Больной, что ли? - сразу преисполнившись ко мне презрением,  уронил
киоскер. - Иди, закрываю, не видишь?
     Нормальная человеческая реакция. Старик опустил стекло и закрыл киоск
снаружи на висячий замок с такой быстротой, будто на  горизонте  появились
футбольные  фанаты,  желающие   приобрести   дефицитный   номер   любимого
еженедельника.
     Я прислонился к холодному  стеклу,  стараясь  укрепиться  устойчивее,
чтобы не сползти на землю. Шнур был у меня в  руках,  и  я  впервые  перед
погружением почувствовал, что боюсь. Что еще скрыто  во  мне?  Подсознание
человечества? Или - еще глубже - общность миров, в которой я утону, сгорю,
не выдержу, выпущу шнур, и тогда не все ли равно, от  чего  умереть  -  от
вспышки боли здесь, в своем привычном пространстве-времени, или  от  ужаса
непонимания внутри себя?
     Шнур начал жечься, мне показалось, что, если я  сейчас  же  не  брошу
его, на ладонях вспухнут волдыри. Неужели Патриот решил раньше  времени?..
Голова... Нет, голова не болит. Еще не болит?
     Без четырех десять.  Жарко.  Я  прижал  ладони  со  шнуром  (красный!
раскалился! печет!) к щекам и впитал холод  пальцев,  лед,  жидкий  гелий,
абсолютный нуль. Поблизости не было скамьи, чтобы сесть,  чтобы  держаться
за что-то, когда это... Господи, Лена, если бы она была здесь,  я  положил
бы ей голову на колени, она держала бы меня, ее мягкие  руки,  пухлые  как
снег, не позволили бы мне метаться... Но Лены нет,  мы  расстались  -  три
года, не вспоминать, стоп! Не нужно об  этом.  Я  не  смогу  следовать  за
шнуром - там, если меня будут держать - здесь. Господи,  несмотря  на  все
мои способности, несмотря на все уравнения, я ровно ничего о Мире не знаю.
Ничего.
     Как гулко тикают секунды. Ныряю.



                                 ПОЕДИНОК

     Шнур, все более раскаляясь, пронизывал серую топь,  в  которой  нечем
было дышать и незачем думать.  Я  думал,  что  повторю  прежний  путь,  но
почему-то выскользнул почти сразу, и увиденное было так неожиданно, что  я
на  мгновение  решил,  что  меня  вытолкнуло  назад  и  ничего  больше  не
получится.
     Был я и не я. Я удобно сидел на стуле, откинувшись на высокую спинку.
Комната была маленькая,  грязно  побеленная,  в  зарешеченное  окно  слева
сквозь пыльное стекло светила рыжеватая  вечерняя  луна,  передо  мной  на
письменном столе, старом, но прочном, лежала тоненькая папочка с бумагами.
У противоположной от окна стены стоял массивный, уверенный в себе сейф. На
табурете, не у стола, а поодаль,  на  полпути  к  закрытой  двери,  сидел,
согнувшись, человек в жеваном костюме, имевшем когда-то  светло-коричневый
цвет, а сейчас более похожем на тряпку, о  которую  долго  вытирали  ноги.
Руки мужчины лежали на коленях, лицо узкое, с нелепыми кустистыми  бровями
выглядело бы смешным, если бы не трагический взгляд огромных  глаз.  Глаза
мужчины закрылись, и я, не меняя позы, сказал коротко и жестко:
     - Не спать!
     Я  вовсе  не  повышал  голоса,  но   мужчина   вздрогнул,   мгновенно
выпрямился. Чтобы он окончательно  проснулся  -  работать  нам  предстояло
долго, всю ночь, - я включил настольную лампу (в патрон  сегодня  ввернули
новую, более мощную, завхоз сделал это  лично  для  меня,  хорошая  лампа,
свечей триста) и направил свет в лицо  мужчине.  Он  быстро  заморгал,  но
взгляда не отвел, рефлексы работали, слава богу, не первую ночь мы вот так
сидели друг перед другом, беседовали. Я многое знал о нем, он  обо  мне  -
гораздо меньше, хотя иногда мне казалось, что он  читает  мысли,  провидит
будущее и знает прошлое; от этого ощущения мне хотелось коротко  взвыть  и
хрястнуть этого еврея по его нелепому черепу чем-то тяжелым,  чтобы  мозги
прыснули, и тогда я, возможно, узнал бы, о чем он думает.
     Я придвинул к себе  бланк,  обмакнул  в  чернильницу  перо,  испачкал
кончики пальцев (завхоз, подлюга, опять долил до краев), написал привычно,
как  уже  третью  неделю  писал  почти  каждый  вечер:   "Мильштейн   Яков
Соломонович, 48 лет, беспартийный, из служащих, еврей."
     - Рассказывайте! Мильштейн поднял на меня удивленный взгляд (он  ждал
других слов?). Так  начинался  наш  разговор  всегда,  ничего  сегодня  не
изменилось.
     - О чем? - вопрос тоже давно стал традиционным, как и мой ответ:
     -  О  вашей  антисоветской  деятельности  в   пользу   международного
сионизма.
     Что я говорю? Кто я? Где? Впрочем, шок  уже  прошел,  и  я  прекрасно
понимал, что, где и даже когда.  Я  -  я!  -  взвесил  на  ладони  тяжелую
пепельницу, чтобы этот плешивый Мильштейн увидел и оценил. Вспомнил, что и
в этом жесте нет ничего нового - ритуал бесед отработан, и каждую  ночь  я
позволял появляться в наших отношениях только одному  (не  более!)  новому
штриху, но именно этот штрих в силу своей неожиданности  и  отклонения  от
сценария выводил Мильштейна из себя и позволял мне  продвинуться  на  один
небольшой шаг. Шаг сегодня, шаг завтра, время есть, из шагов  складывается
дорога.
     За кого  я  думал?  За  себя,  Лесницкого?  Или  за  следователя  МГБ
Лукьянова Сергея Сергеевича тридцати трех лет (возраст Христа, самое время
подумать о грехах, а не плодить новые), десять лет  в  органах,  с  начала
войны, в первый же день призвали - одних на фронт, других сюда. Работа как
работа. Корчевать. Потому что  социалистическое  государство  должно  быть
идеально чистым.
     Невозможно  строить  коммунизм  с  людьми,  думающими  по-старому   и
объективно льющими воду на мельницу мирового империализма. Тем более,  что
этот еврей мне с самого начала не понравился.  Гнилой  какой-то.  Типичный
представитель своей нации - упрям, отвечает вопросами на вопросы,  мелочен
и вообще туп. Не знаю, каким он был на воле  физиком,  но  здесь,  в  роли
изменника-космополита, он больше на своем месте.
     Господи, это думаю я? Спокойно, я не могу пока  вмешаться.  Топология
Мира оказалась сложнее, чем мне представлялось, и шнур вынес  меня  -  мое
сознание или суть? - назад, в трехмерие, и опять  в  прошлое,  в  сознание
Лукьянова,  получающего  садистское  удовольствие  от  своей   благородной
миссии, удовольствие, которым он не прочь поделиться и со мной, тем более,
что и не подозревает о моем присутствии.  Но  я-то?  Неужели  могу  только
смотреть  его  глазами  и  думать  его  (моими?)  мыслями,  чувствуя  себя
спеленутым по рукам и ногам, с кляпом во  рту,  с  выпученными  глазами  -
перед картиной, о которой я знал, но никогда не видел и видеть не хотел.
     Пятьдесят первый год. Мильштейн молчал и  смотрел  на  меня,  щурясь,
знал, что закрывать глаза или отворачиваться запрещено.  Молчал  долго,  я
тоже не торопился, допрос только начался, и на сегодняшнюю ночь я  никаких
серьезных целей не ставил - продолжал  изматывать,  основное  будет  через
неделю, когда этот типчик захлебнется в болоте невсплывших снов.  Человеку
отмерено определенное количество снов за ночь, и если он не спит, сны ждут
и являются следующей ночью.  А  если  и  тогда  не  сомкнуть  глаз...  Сны
раздирают мозг,  они  должны  выплеснуться,  и  если  дней  пятнадцать  не
позволять человеку спать, он может сойти с ума или  умереть  от  взрыва  в
мозгу, от снов, которые, подгоняя друг друга, начнут  ломать  сознание.  Я
это точно знал, это была моя теория, я не раз проверял  ее.  Помню,  Зуев,
троцкист, умер во сне, когда его  вернули  в  камеру  после  семисуточного
допроса. Долго что-то кричал и умер. А Миронов рехнулся, не  поспав  всего
неделю. Теперь он рассказывает сны,  которые  являются  ему  наяву.  И  ты
будешь рассказывать. Я стану записывать. А ты -  подписывать,  потому  что
допрос лишит тебя ума, но не способности царапать свою фамилию.
     - Вы состояли в международном сионистском комитете и хотели захватить
власть в стране.
     Плечи Мильштейна затряслись. Смеется? Плачет?
     - Гос-с-поди, да вы хоть знаете, что такое сионизм?!  -  кричит.  Это
хорошо, значит,  почти  готов.  Можно  дать  в  зубы,  чтобы  не  орал  на
следователя, но пусть. Что-нибудь да скажет. - Я физик, поймете ли вы  это
когда-нибудь?
     - Ну хорошо, - согласился я, чувствуя недовольство  собой,  не  нужно
было соглашаться, но то ли я и сам устал, то ли интуиция требовала сегодня
чуть изменить тактику. - Ну хорошо, вы физик, вот и расскажите,  как  ваши
физические теории работают на мировой сионизм.
     Мильштейн перестал трястись  и  посмотрел  на  меня,  пытаясь  что-то
разглядеть в слепящем свете. Я выключил лампу.
     - А ведь я действительно  физик,  -  с  каким-то  недоумением  сказал
Мильштейн.
     Он начал раскачиваться на табурете, но глаз не закрывал - помнил, чем
это кончается. Он заговорил  тихо,  монотонно  и,  судя  по  всему,  будет
говорить долго, развезло его, придется записывать, потом разберусь.
     - Вы знаете, как вас там, что бумаги пропали, все записи, что  я  вел
шесть лет... Не знаю, ваши коллеги постарались или еще кто-то, но бумаги с
расчетами пропали из  моего  стола  на  работе...  за  несколько  дней  до
моего... да. Ну ладно. Я понимаю, что если сейчас не  расскажу,  а  вы  не
запишете, то никто никогда ничего не узнает... Так и сохранится в  истории
в вашей интерпретации...
     - Послушайте, Мильштейн, - прервал  я,  -  не  надо  об  истории,  не
теряйте времени. Хотите, я подскажу, как начать? В одна  тысяча  девятьсот
сорок шестом году я вступил в нелегальную ячейку сионистского комитета...
     - Господь с вами, - вздохнул Мильштейн, - это вы все равно  напишете,
зачем же диктовать... Пишите пока то, что скажу я. Так вот, в одна  тысяча
девятьсот сорок втором, а не  сорок  шестом  году  я  пришел  к  выводу  о
многомерности физического космоса.
     - Когда весь народ сражался, вы...
     - Я отсиживался в тылу, потому что у меня больное сердце...  Вам  это
известно. Ну, дальше... Философы говорили о многомерии мира давно. У  нас,
к сожалению, не прочитаешь ни Бердяева, ни Федорова, не говоря о Фрейде...
А у них есть дельные мысли о единстве всего физически сущего. Это  еще  от
древних иудеев и индусов идет... Нет, иудеев не надо, представляю, как  вы
это свяжете с международным сионизмом...
     Философски подходя к многомерности  космоса,  можно  понять  сущность
человека, но  невозможно  разобраться  в  реальной  материальной  сущности
мироздания.  Тут  не  философия  нужна,  она  свое  сказала.  Нужен  опыт,
физическая модель... Не знаю, записано ль у вас, но я был специалистом  по
общей теории относительности... был, странно...
     - Записано, - пробормотал я, волоча  перо  по  шероховатой  бумаге  и
царапая ее острым кончиком, - буржуазная теория. Дальше.
     - Дальше... Это я  к  тому,  что  даже  тензорного  анализа  и  всего
аппарата топологии было недостаточно для работы по многомерию.
     - Аппарат?  -  я  поднял  голову.  -  Что  за  аппарат?  Конструкция,
назначение.
     - Математический аппарат,  -  усмехнулся  он.  -  Вы  пишите,  я  все
расскажу и про аппарат, и про многомерие, и про то, кто мы есть,  люди,  в
том мире, что называем Вселенной. Для начала резюме, как в научной работе,
чтобы не пропали, если что... Краткое изложение, так сказать... Мироздание
- вы успеваете писать?  -  представляет  собой  многомерную  сущность,  по
крайней мере, семи измерений. Ну, три вы знаете, это пространство - длина,
ширина, высота. И еще одно тоже вам известно - время... Ну да, да, время -
это измерение. И еще три описывают свойства мира,  которые  мы  сейчас  не
можем фиксировать и измерять никакими нашими приборами, а потому и считаем
нематериальными... Виним природу в том, что она... Себя винить надо...  Ну
ладно, это я так...  В  сущности  каждый  человек  семимерен,  хотя  и  не
подозревает об этом. И в нефиксируемых