о знали все. Еще бы - именно  он  нарушил
многолетний статус-кво и открыл в шабат все без исключения  улицы  даже  в
ультрарелигиозных кварталах. В прежние времена это было  бы  невозможно  -
религиозные партии могли угрожать провалом любой коалиции. Но  в  каденцию
премьера Вакнина партия Труда впервые получила подавляющее  большинство  в
кнессете и не нуждалась ни в чьей поддержке...


     Ровно сутки спустя мы опять сидели с Бутлером в его салоне. По стерео
показывали прямой репортаж об инаугурации господина Чернышева  -  первого,
законно избранного, президента России с очевидными фашистскими  взглядами.
Нам обоим было не по себе - на Манежной площади бесновались огромные толпы
фанатиков, антисемитские лозунги висели на балконах гостиницы  "Националь"
и на здании Манежа. А народ, как всегда,  безмолвствовал.  Народу,  видите
ли, надоело  голосовать  -  к  урнам  пришли  только  сорок  два  процента
избирателей,  но  две  трети  этого  числа  предпочли  фашиста   Чернышева
демократу Прохорову. Так, двадцать восемь процентов  избирателей  навязали
России новую реальность.
     - Если  Сохнут  успеет  провести  в  России   операцию,   аналогичную
"Шломо"... - сказал Бутлер и не закончил фразу. А что говорить - и так все
было понятно. Ехать надо вовремя.
     Когда Чернышев сделал свой знаменитый  жест  правой  рукой  и  сказал
"Русские люди, к вам обращаюсь я...", Роман потянулся к пульту и  выключил
стерео. В салоне сразу стало уютнее и теплее.
     - Своих проблем хватает, - сказал Роман. -  Ты  весь  день  провел  в
ешиве. Расскажи о впечатлениях.
     - А ты...
     - Мне хвастаться нечем. Топчемся на месте.
     - Видишь ли, я не разговаривал ни с  кем  лично,  я  больше  ходил  и
слушал...
     - Да уж,  -  усмехнулся  Роман,  -  мне  докладывали.  Амнуэль,  мол,
путается  под  ногами  и  что-то  вынюхивает,  и  не  попереть  ли  его  к
такой-то...
     - Так вот, - продолжал я, - мое мнение. Мы не выйдем на убийцу,  если
не будем абсолютно точно знать мотив.  Нынешняя  версия  полиции  меня  не
устраивает. Ты сказал журналистам, что ешиботники повздорили, и  кто-то  в
состоянии аффекта трахнул Слуцкого по  голове  первым,  что  попалось  под
руку.
     - Да, - неохотно подтвердил Роман. - Это самая разумная версия.
     -  Это  полный  бред,  -  возразил  я.  -  Эта  версия  абсолютно  не
соответствует тому представлению, что сложилось у меня об учениках  ешивы.
Люди  они  чрезвычайно  уравновешенные.  Ультраортодоксы.  Они  просто  не
способны впасть в состояние аффекта.
     - Даже если кто-то в их присутствии оскорбляет  Бога?  -  осведомился
Роман.
     - Да, безусловно. Оскорбление пройдет мимо их  сознания.  Отреагируют
они только на какой-то  неожиданный  аргумент,  на  некое  доказательство,
понимаешь? Разум, а не чувство. Я ходил среди  них  весь  день  и,  каюсь,
действительно действовал на нервы всем, включая полицию. Хотел вывести  их
из себя, тем более, что  такая  ситуация,  нервы  напряжены...  Ничего  не
вышло. Полицейские злились и, как ты сказал, готовы были послать меня к...
А ешиботники смотрели мне в глаза и качали головами. Никто из них  не  мог
убить Слуцкого в состоянии аффекта.
     - И, однако, каждый из них утверждает, что убил он.
     - Врут.
     - Детектор лжи...
     - И детектор врет. То есть, они искренне считают, что говорят правду,
как они ее понимают. И потому детектор...
     - Короче, Песах, - прервал меня Роман, - ты тоже потерпел поражение.
     - Почему же? - сказал я. - Я знаю мотив, и я  знаю,  почему  все  они
берут вину на себя. Я не знаю имени того, кто конкретно  ударил  Слуцкого,
но, возможно, узнаю и это.
     - Ну-ну... - сказал Роман и посмотрел на  меня  с  сомнением:  он  не
поверил ни одному моему слову.
     - Чтобы быть полностью уверенным, - продолжал я, - мне  нужны  бумаги
покойного. Все, что есть. Или компьютерные тексты, если  у  него  не  было
бумаг.  Записки,  воспоминания,  все...  Решение   проблемы   в   личности
погибшего, а вовсе не в ешиботниках, которые  просто  не  могли  поступить
иначе.
     - По-моему, ты несешь чушь, - с чувством сказал Бутлер. - Но раз уж я
сам тебя втравил... Квартира Слуцкого  опечатана.  Компьютера  у  него  не
было, даже самого завалящего. Жил он бедно,  едва-едва  хватало  денег  на
квартиру  и  еду.  Бумаг,  насколько   я   знаю,   немного.   Но   мы   не
интересовались...
     - Напрасно, - назидательно сказал я.
     - Утром я дам тебе ключ, - сказал Бутлер, пропустив мою реплику  мимо
ушей, - и пошлю  с  тобой  полицейского.  Извини,  одному  нельзя,  таковы
правила.
     - Он мне не помешает, - сказал я, и Бутлер хмыкнул.


     Квартира покойного Моисея Слуцкого была аккуратной, как я  и  ожидал.
Полиция  ничего  здесь  не  трогала,  личность  убитого  их  не   особенно
интересовала. Небольшой салон  был  одновременно  и  спальней  -  напротив
журнального столика с подержанным, судя по виду, стереоприемником,  стояла
сохнутовская кровать. На книжном стеллаже  -  несколько  изданий  Торы,  и
ничего более. Одна из книг оказалась старославянским изданием 1874 года  -
экземпляр, наверняка, уникальный: это  был  Ветхий  Завет  в  классическом
переводе.
     То, что я искал, хранилось в тумбочке  у  кровати.  На  нижней  полке
лежала общая тетрадь российского производства - желтоватая грубая  бумага,
по которой даже неприятно было бы  водить  пером.  Текст  был  странным  -
русские  слова  перемежались  с  ивритскими  и  какими-то  еще,  по   всей
видимости,  арамейскими.  А  может,  еще  более  древними?  Или  вовсе  не
существующими в человеческих языках? Честно говоря, я готов  был  поверить
именно в эту последнюю идею.
     Я спросил  полицейского,  пришедшего  со  мной,  могу  ли  я  забрать
тетрадь, чтобы не торчать весь день (а может, и не  только  день)  в  этой
квартире. Меланхоличный шотер,  настроившийся  было  поспать  на  кухонном
табурете, связался по биперу с начальством и благожелательно сказал:
     - Бери что хочешь, только напиши расписку.
     Вернувшись домой, я сел к  компьютеру,  поскольку  только  с  помощью
интербанка памяти мог рассчитывать на соединение всех  слов,  нацарапанных
рукой Слуцкого, в некий связный текст.
     Вечером я все еще сидел, глядя на экран. Жена пыталась оторвать меня,
соблазняя салатом оливье, но мне было не до еды. Потом меня позвал к видео
Роман, но я послал его туда, где ему  надлежало  находиться  в  это  время
суток. К ночи эвристическая  программа,  в  основу  которой  легли  записи
Слуцкого, была готова, и компьютер начал формировать  с  ее  помощью  свои
виртуальные миры. Я в этом процессе ничего не  понимаю,  поэтому  позволил
себе расслабиться, и до двух часов  ночи  пил  крепкий  чай,  размышляя  о
странной судьбе человеческого рода.
     На часах было три  минуты  третьего,  когда  компьютер  объявил,  что
мозаика  сложена,  причем  единственным  образом,  первоначальные   триста
девяносто   тысяч   вариантов   программа    отбросила    как    логически
противоречивые, а в то, что получилось, я могу войти, но  должен  накрепко
усвоить кодовое слово "сброс", каковое и должен произнести мысленно,  если
мне станет невтерпеж и захочется к маме...


     "...Я родился в тот самый день, когда умер мой дед. А может, и  в  ту
самую минуту. В этом факте не было бы ничего примечательного, если  бы  он
не повторялся из поколения в поколение. Насколько  я  узнал,  расспрашивая
родственников, наша  семейная  "традиция"  не  имела  исключений.  Цепочка
рождений и смертей прослеживалась до  одного  из  современников  Радищева,
еврея по крови,  жившего  в  местечке  около  недавно  основанного  города
Одессы. Во мне перемешалось немало кровей, не только русских и  еврейских,
но также польских, немецких, грузинских и  даже,  если  верить  преданиям,
испанских. Конечно, кроме фактов,  подтвержденных  документально,  были  и
легенды, как-то эти факты объясняющие. Главная гипотеза: переселение  душ.
В миг смерти душа деда переселяется во внука  и  продолжает  жить  в  иной
ипостаси.
     ...Моя личность, мой дух были  всегда.  Когда  умирал  один  из  моих
предков, личность моя переходила в его потомка. Я проследил  этот  процесс
глубоко в прошлое и не нашел начала, оно терялось где-то и когда-то, когда
человека еще не было на Земле.
     ...И кем же я был в то время? Дух мой витал над водами? Я был  Богом?
Тем, кто создал Мир, отделил свет от тьмы, дал жизнь  людям?  И  что?  Сам
стал человеком среди своих чад? А если так, почему  допустил,  чтобы  люди
стали такими? Ведь к Богу - ко мне? - обращали  свои  молитвы  миллионы  и
миллионы. Я не слышал?
     ...Я слышал все. Почему никогда - ни разу! -  не  вмешался?  Суббота?
Отдых? Забытье? Нет. Насколько я понимал сам себя, я не вмешивался потому,
что не мог. Был бессилен.
     ...Я не тот Бог, о котором написано в  Библии,  Торе,  Коране  и  еще
где-то. То фантазии, а есть Истина. Когда я создавал Вселенную,  сила  моя
была почти беспредельна. В этом "почти" все дело. Предел.  Половину  своей
силы, - точнее сказать, энергии, - я потратил в День  первый,  и  половину
того, что осталось - в День второй. Когда настал День пятый, я мог  только
управлять генетическим аппаратом, а создав человека в День шестой, утратил
все и стал таким же человеком, как и остальные люди. Разве что изредка,  в
каком-то  из  моих  поколений,  прорывалось  что-то  немногое,  копившееся
веками, и я был способен, например, дать людям Заповеди..."


     Я сказал "сброс" и вывалился из компьютерной реальности в  реальность
своего уютного кабинета. Быть Слуцким оказалось попросту не в моих силах.
     Никакой  психопатии.  Никакой.  Компьютер  отметил  бы  любое,  самое
минимальное, отклонение от психической нормы. Слуцкий  был  Богом.  Богом,
вначале бесконечно сильным и мудрым. Богом, сотворившим Вселенную, а потом
потерявшим свою силу потому, что  оказался  подвластен  закону  сохранения
энергии, который сам же и придумал...
     Так?
     Я вспомнил известный с детства софизм, любимое лакомство атеистов: "а
может ли Бог создать такой камень, который сам не смог бы поднять?"
     Компьютер застыл в режиме ожидания - у него  было  еще  что  показать
мне, и я понял, что хочу видеть, даже если не смогу переварить, даже  если
мои мозги расплавятся, и я не успею крикнуть "сброс"...
     Я не хотел погружаться в прошлое на миллиард лет, хотя,  если  судить
по списку подпрограмм, компьютер рассчитывал  погрузить  меня  для  начала
куда-то во время, когда еще не было  на  Земле  жизни  (день  третий?  Или
четвертый от сотворения?). Нет, не сейчас...
     Я  надел  на  голову  проектор  и  мысленно  попросил  Слуцкого  быть
осторожным. Я разговаривал с ним как с живым...


     "Гора была - Синай. Угрюмые скалы, похожие на лунные кратеры, и ни на
что земное не похожие вообще. Смотреть вниз - страшно,  смотреть  вверх  -
трудно и страшно тоже. У тех, кто карабкался по валунам, пытаясь добраться
до огромного бурого  пятна  на  вершине,  были  суровые  лица  странников,
бородатые,  с  большими,  нависающими  тучей,  бровями.  Одеты  они  были,
впрочем, традиционно для местных жителей - грубая  дерюга  едва  покрывала
тело, избитое частыми падениями и ночлегом на голых камнях.
     Первым карабкался молодой гигант, голубоглазый и широкоскулый. Он был
ловчее прочих и, подобно героям, рвущимся первыми в  отчаянную  атаку,  не
вынес бы, если бы не достиг цели раньше всех.
     Я стоял за скалой над пропастью, у самого пятна - это был всего  лишь
причудливо  изломанный  выход  на  поверхность  железной  руды.   Красиво,
конечно, но ко мне, ждущему, не имело никакого отношения.  Приманка  -  не
более. Я жил здесь давно, и отец мой жил здесь, и дед, мы были из того  же
племени иудеев, но племя разделилось, покидая родину, наш клан пошел на юг
и жил здесь, а сейчас я ждал этого гиганта, которого  звали  Моше,  потому
что настало время сказать ему Слово. Я думал над Словом  много  веков,  во
всех поколениях, и теперь оно стало Истиной. Не для  меня  -  я  знал  эту
Истину всегда, я сам ее придумал и хранил.
     Кое-что я еще умел, хотя и с трудом, с мучительными головными болями,
дрожью в руках и слабостью в ногах. И когда Моше схватился рукой за выступ
и перепрыгнул через небольшой провал, а спутники его  -  их  было  трое  -
отстали, не решаясь это сделать, я  сказал  себе  "пора",  и  острогранная
скала чуть повыше путников пошатнулась и  рухнула.  Она  промчалась  вниз,
грохоча и разламываясь на части, от неожиданности и испуга  спутники  Моше
остановились, на миг ослабли их руки, и этого  оказалось  достаточно:  все
трое не удержались на ногах, и общий вопль ужаса отразился от скал.
     Надо отдать должное  Моше,  он  даже  не  оглянулся,  он  понял,  что
произошло, но не остановился, продолжая карабкаться вверх,  он  уже  почти
добрался до ровной площадки, цель была близка, и в  буром  пятне  чудилась
ему кровь людская, кровь народа его,  оставшегося  внизу,  на  равнине,  и
ждущего - чего? Он еще не знал.
     Теперь нас было двое здесь, я вышел из своего укрытия и стоял на фоне
слепящего послеполуденного солнца. Моше видел только  мой  силуэт,  и  его
распаленному воображению предстало существо, сияющее огнем.
     Моше стоял у самой кромки рудного выхода и ждал.  Он  увидел  Бога  в
огненном шаре, и Бог повелел ему слушать и запоминать. Я не  в  силах  был
переделать природу человека.  Но  мог  попытаться  убедить.  Что  ж,  пора
начинать.
     Я протянул вперед руки, положил  пальцы  на  голову  Моше,  и  гигант
медленно опустился на колени, глаза его закрылись, он слушал.
     Я говорил о Хаосе, каким был Мир, и говорил о себе  и  тех  временах,
когда я еще мог все. Говорил о  красоте  молодой  планеты,  о  первожизни,
которую я создал в океане из неживой материи, и о перволюдях  -  в  них  я
вложил последние свои силы и выпустил в Мир, чтобы они в нем жили.
     Наконец я подошел к главному: люди живут  не  так,  как  должны  жить
разумные существа. Они предоставлены себе, и в мыслях у них хаос, подобный
тому, каким был Мир до Дня первого.
     Жить  нужно  по-людски.  Почитать  мать  и  отца.  Не   убивать.   Не
прелюбодействовать. Не красть. Не  произносить  ложного  свидетельства  на
ближнего своего. Не желать дома ближнего своего; не желать  жены  ближнего
своего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его...
     Моше понимал, может быть, десятую часть того, что  я  говорил.  А  из
понятого еще только десятую часть мог пересказать своими словами. Я  знал,
что пройдут века, и пересказ Моше, сам  уже  во  многом  сфантазированный,
обрастет нелепыми подробностями. Но это было неизбежно - рождалась Книга.
     Я должен был дать ему что-нибудь с собой, что-то вполне материальное,
что он мог бы держать в руках и показывать: вот Книга,  дарованная  Богом.
Каменные пластины я обтачивал год, выбивал на них буквы,  понятные  народу
Моше. Конечно, это был не весь текст: ровно столько, сколько  голубоглазый
гигант смог бы унести.
     Я кончил говорить, когда до захода солнца оставался час. Моше  должен
был еще совершить нелегкий спуск, и я не хотел, чтобы он сломал себе  шею.
Очнувшись от транса, Моше огляделся (я отошел за камни),  увидел  у  своих
ног божественные скрижали, и сдавленный вопль вырвался из его груди.
     - Иди! - сказал я.
     Моше затолкал пластины в заплечный мешок, где лежали остатки  еды,  и
побежал по камням вниз - слишком резво, как мне показалось.
     Он кричал что-то, но я  не  понимал  слов,  я  возвращался  к  своим,
предвкушая горячий ужин и теплую постель под холодными звездами. Жена  моя
ждала своего мужа и повелителя, чтобы этой  ночью  зачать  сына,  которому
предстоит родить своего через двадцать с небольшим лет, и тогда умрет  это
мое тело, а дух мой перейдет в потомка, чтобы продолжить цепь жизни. Я был
человеком среди людей, и Заповеди, которые я дал Моше и его  народу,  были
Заповедями и для меня. Я знал, как трудно исполнять их. И как нужно, чтобы
они были исполнены.
     Моше Рабейну спускался с горы Синай к своему народу."


     - Все это  компьютерные  штучки,  -  сказал  наутро  Роман,  когда  я
пригласил его к себе и показал  процесс  Дарования  Торы.  -  Ты  ведь  не
думаешь, что это все происходило на самом деле?
     В голосе его звучала неуверенность.
     - А ты спроси об этом у рави Бен-Ури, - сказал я.
     - Я-то спрошу, но... Нет, это глупо. Мало ли кто что может  придумать
о себе...
     - Он не придумывал.
     - Мне бы твою уверенность.
     - Хорошо, переключи на меня своих  полицейских  программистов,  пусть
они посмотрят.
     Бутлер покачал головой.


     Честно говоря, меня это совершенно не интересовало. В конце концов, я
историк, а не  полицейский.  Да,  кто-то  из  них,  учеников  ешивы,  убил
Слуцкого, и мне было все равно - кто. За что - я знал, и они знали, а если
Роман этого еще  не  понял,  путь  думает.  Я  перебросил  на  полицейский
компьютер все просчитанные  реальности  и  забыл  о  соседе  своем  Романе
Бутлере. Пробегая глазами список файлов, созданных на основании проработки
записей Слуцкого (я не мог назвать его иначе,  его  настоящим  именем,  не
мог, не был готов к этому), я остановился на файле "Каин"...


     "Каин и Авель действительно были братьями.  И  действительно:  первый
был земледельцем, второй - скотоводом. И Каин  на  самом  деле  убил.  Все
остальное - плод фантазии Моше, воображение у него по  тем  временам  было
отменное, лучше, чем память.
     Конечно, братья не были сыновьями Адама - ведь  адамово  первородство
было придумано тем же Моше, чтобы  упростить  для  самого  себя  понимание
сути. Я говорил ему так: "И создал Бог первых людей на Земле, и было это в
День пятый, и явились первые люди наги и босы, и не знали ни  имен  своих,
ни сути своей, ни назначения своего,  ибо  разум  их  еще  не  проснулся".
Перепутать "на Земле" и "из земли" - это еще  не  самое  грустное,  вторая
часть фразы и вовсе выпала, ну да не о том речь.
     Племя Каина и Авеля кочевало в долине Иордана со стадами своими, было
в племени человек триста, скота чуть  побольше.  Каин  -  был  он  старшим
братом - не любил сторожить стадо,  делал  это,  когда  прикажут.  В  свои
двадцать восемь он еще не совершил того, что полагалось мужчине - не  взял
жену, не родил ребенка. Был замкнут, угрюм.
     Как бы то ни было, Каин при всей своей видимой  ущербности  прекрасно
понимал, чего хочет. Где бы ни стояло племя, он закапывал в землю косточки
плодов и ждал. Он мог часами лежать на  земле  неподвижно,  глядя  в  одну
точку, где пробивались на свет слабые ростки. Что  будет  потом?  Вырастет
дерево? Куст? Он не знал.
     В его голове не было еще понимания того, что  из  косточек  апельсина
родится апельсин, из шиповника - шиповник, да и проблемы урожайности,  как
и возможность употреблять выращенное в пищу, его  не  волновали.  Хотелось
знать, что из этого  вырастет.  Может  быть,  следовало  в  истории  науки
обозначить эту веху: Каин, скорее всего, был первым человеком,  обладавшим
истинно научным мироощущением.
     Он  страдал,  потому  что  никогда  (ни  разу!)  не  смог   дождаться
результата. Племя кочевало, на одной стоянке задерживалось не больше,  чем
на месяц-другой, и за это короткое время Каин мог убедиться  лишь  в  том,
что семя (он носил с собой в мешочках много разных  косточек)  проросло  и
побеги начали вытягиваться вверх. А дальше, что же дальше?  Ничего.  Племя
уходило,  уходил  Каин,  оглядываясь  в  пути,  и  когда,  бывало,   племя
возвращалось на прежнее место - через полгода, год, а то и больший срок, -
Каин бросался искать свою делянку,  чаще  всего  не  находил,  но  изредка
обнаруживал кустик или стебель и был уверен, что это - его семя.
     Частые отлучки брата, его небрежение обязанностями пастуха  не  могли
остаться  незамеченными.  П