я в размерах, потрепанная
фигура,-- уставившись невидящим  взглядом в грязную, всю в пятнах стену  над
кроватью.
     -- Ты слышал? -- наконец вымолвил он.
     -- Слышал.
     -- Армия,--  тихо  констатировал  он.--  Если  со мной должно произойти
что-то приятное, обязательно вмешивается армия.
     В фуражке, съежившись на стуле, он  размышлял, очевидно, об  объявлении
войны в 1939 году,  о военной  катастрофе  в  Бельгии менее чем год  спустя;
горестно покачал  головой,  сделал большой, долгий глоток,  процедил  сквозь
зубы:
     -- Французское время, черт бы его побрал!
     Я долил виски в его стакан.
     --  Как  же  это  я опростоволосился?  -- сокрушался  он.-- Ведь  давно
воюю...
     -- Что произошло? -- поинтересовался  я,  надеясь, что рассказ  поможет
ему прийти наконец в себя.
     --  Ничего.-- Он фыркнул.-- Пришел я к ней  пять минут пятого.  Уоткинс
догнал меня за квартал от ее дома. Ты видел эти цветы?
     -- Да, видел.
     -- Как предусмотрительно с его стороны, не находишь?
     -- Да, конечно.
     -- Она готовила канапе1 для гостей, с сардинами,-- все пальцы в масле.
     -- Рассердилась?
     --  Не совсем так... Рассказываю, что случилось,--  хохочет! Так, что я
стал уже опасаться,  как  бы не  задохнулась. Никогда  в жизни  не  слышал у
женщины такого хохота.
     --  Ладно, Ронни,-- мне не  хотелось  бередить его  рану,--  расскажешь
как-нибудь в другой раз.
     Ронни упрямо замотал головой.
     --   Нет-нет,  сейчас!  Наконец,  сладила  с  диким  приступом  хохота,
поцеловала  меня в лоб.  "Что поделаешь,  дорогой, против судьбы не попрешь.
Останемся хорошими друзьями" -- вот ее слова. Ну что сказать на это? Налил я
себе виски, и сидели мы молча.
     --  Потом  попросила  меня помочь  ей  с  бутербродами,--  вдруг  снова
заговорил  Ронни.--  Открывал  пару  банок  тушенки --  порезал  палец.--  И
протянул  мне  правую  руку:  противный,  зазубренный  порез,  с  запекшейся
кровью.--  Вот сколько крови потерял за  всю эту  проклятую войну --  просто
смешно.  Ее друзья  явились раньше  --  в четыре пятнадцать. Сожрали все, до
последней  корки!  Пришлось  открывать  еще  три  банки  тушенки.  Поглощали
бутерброды, а сами все осуждали американскую армию. Эмиль тоже пришел раньше
-- в четыре тридцать пять.
     Ронни называл время точно, как заправский машинист.
     --  Его средневик  выиграл,--  с  горечью  сообщил  он, как  будто  это
последнее событие ему труднее  всего  вынести.--  Нокаутом в  первом раунде.
Эмиль выпил три стакана  виски подряд -- отмечал победу своего  любимца -- и
все  похлопывал  меня  по  спине,  называл  "mon  petit Anglais"  и  пытался
продемонстрировать  передо мной,  как проходил  бой. "Три  удара левой, "mon
petit  Anglais",  быстрые, как молнии, и  все в нюхалку, и  прямой правой --
прямо  в челюсть! Это  похуже снаряда. Его  противник не  мог прийти в  себя
целых десять  минут".  Эмиль,  в  хорошем  расположении духа, даже  позволил
Виржини  попрощаться  со   мной   наедине  в  прихожей.--  Ронни   с  трудом
улыбнулся.--  Она измазала мне маслом от сардин всю форму. И еще  поделилась
со мной  кое-какой  информацией: что  испытывает угрызения совести, ей не по
себе и  пришло  время  поговорить откровенно.  При этом как-то  странно себя
вела:  мне  все  время  казалось --  с трудом сдерживается, чтобы  снова  не
расхохотаться. Сказала, что знакома  с Эмилем с тридцать  седьмого года, что
не  жила в  семье  с пятнадцати лет  --  семья ее в Ницце, они  никогда и не
бывали  в Париже. А Эмиль никогда не был в Сопротивлении  -- я узнал об этом
от ее друзей. Всю войну занимался контрабандой масла из Нормандии.
     Ронни медленно, как будто это доставляло  ему острую  боль, поднялся со
стула, словно человек, у которого ноют все кости.
     -- Мне нужно уйти. Мне просто нужно сейчас уйти.-- Повернувшись ко мне,
долго  в упор  глядел на  меня,  мрачно  о чем-то  размышляя,  потом объявил
каким-то таинственным тоном:  -- Не удивляйся ничему, что  бы  ты обо мне ни
услышал.--  И,  еле  передвигаясь, удалился,-- казалось, кости  отказывались
повиноваться ему под упитанной плотью -- куда девалась воинская выправка.  Я
слышал,  как  он  вошел в свой номер, как скрипнули  пружины, когда он  всем
своим весом бросился на кровать.
     На следующий день я заметил в Ронни перемену. Где бы он ни появился, от
него исходил сильный запах особой, сладкой туалетной  воды; у него появилась
привычка засовывать в  рукав носовой платок. И ходить он стал как-то странно
-- семенить маленькими шажками,-- а в речи вдруг появилась шепелявость, что,
несомненно, не  могло не раздражать, особенно в человеке, который,  судя  по
его внешности, мог командовать полком.  Встреч  со мной он  теперь  избегал;
кончились  долгие  дружеские,  приятные  беседы  у  меня в  номере. Когда  я
приглашал его пообедать вместе, начинал как-то нервно хихикать и  утверждал,
что никак не может, так как все эти дни ужасно занят.
     Неделю спустя  ко  мне  зашел  английский  медик  --  унылый,  седеющий
капитан, специалист, как выяснилось, по психическим  расстройствам и случаям
боевой усталости.
     -- Скажите, лейтенант, не могли бы вы  мне помочь? -- спросил он, после
того  как  я  ему  сообщил,  что знаком  с  Ронни  почти год.--  Меня  очень
интересует ваш друг, лейтенант Биддел.
     -- А что с ним? -- осторожно поинтересовался я, удивляясь, почему Ронни
ничего мне не сообщил.
     -- Пока  я до конца  не  уверен... Вам не  приходилось замечать  в  нем
некоторые странности? Что скажете?..
     --  Ну...--  начал я, затрудняясь ответить  на вопрос, который явно мог
причинить неприятности Ронни,-- кто  знает?  А  почему вы спрашиваете? В чем
дело?
     -- На этой неделе лейтенант Биддел три или даже четыре раза приходил ко
мне с совершенно необычной жалобой...  самой  необычной.--  Капитан, видимо,
колебался,  стоит  ли  продолжать,  но  потом  призвал на  помощь  всю  свою
отвагу.--  Какой смысл в недомолвках? Он считает,  что ему  следует навсегда
уволиться со службы.
     -- Что такое? -- изумился я.
     --  Заявляет, что  совсем недавно обнаружил... ну... мы с вами взрослые
люди,  незачем ходить  вокруг да  около.  Не в  первый  раз слышим  подобные
жалобы, особенно во время  войны, когда  люди вырваны из обычной, нормальной
жизни  и  лишены  женского общества на долгие годы.--  Он помолчал.-- Буду с
вами  откровенен:  лейтенант  Биддел  утверждает, что в  настоящее  время...
чувствует непреодолимое влечение... к мужчинам.
     -- Ах,-- вздохнул я,-- бедняга Ронни! Так вот в чем дело! Эта туалетная
вода, носовой платочек в рукаве...
     -- Внешние признаки все это подтверждают, конечно  -- духи, манера речи
и  так далее. Но он мне никак не кажется  таким типом, хотя в  моей практике
многое приходилось  видеть, так что  удивляться  ничему не  приходится... вы
понимаете. В любом случае, по его словам, он сильно опасается, что если и  в
дальнейшем останется в военной  среде...  то будет  окончательно соблазнен и
ему придется совершить...  такой акт, больше  не  таясь. А  этот шаг  с  его
стороны,   несомненно,  приведет   к  нежелательным   для   него   серьезным
последствиям.  Поговорил  я  с  приятелями  офицерами,  конечно,  как  можно
тактичнее,  и с его шофером, и  все они, кажется, были крайне удивлены моими
словами. Слышал, что вы  с ним  самые  близкие друзья, поэтому пришел к вам,
надеясь, что вы проясните мне возникшую ситуацию.
     -- Ну...-- я колебался:  в какое-то мгновение подумал, не рассказать ли
всю  его историю, но  не решился (может, Ронни в  самом  деле  пора уйти  из
армии),-- я  замечал лишь  незначительные  признаки время  от  времени.--  И
добавил для большей откровенности: -- По-моему, он сильно истощен войной.
     Капитан кивнул.
     -- А кто нет? -- мрачно произнес он и, пожав мне руку, вышел.
     На  следующий  день  без  всякого  предварительного  предупреждения  мы
получили приказ  немедленно эвакуироваться из Парижа.  В это же время  Ронни
был  отозван из нашей части  и переведен в Париж, где, как я  полагал, врачу
удобнее завершить медицинское обследование. Больше я Ронни не видел и не был
в Париже до окончания войны.
     Когда я туда вернулся, его там  уже не оказалось. Слышал, что, несмотря
на  все, что с  ним случилось, его из армии не уволили,  хотя он и просил об
этом. Кто-то  сообщил  мне, что Ронни  отправили для дальнейшего прохождения
службы   назад,  в  Англию.  Однако  сказано  это  было  с  некоторой  долей
неуверенности, а я, конечно, не мог провести  то единственное расследование,
которое многое прояснило бы для меня, не компрометируя при этом  Ронни. Нет,
это просто невозможно.
     Меня отправили на родину, в Америку, прямиком, не через Лондон, и много
лет время  от времени я печально  вспоминал о своем друге, размышляя не  без
сожаления о  том, как сложилась  его жизнь в  Лондоне в мирное  время, и  не
судил его строго. Не только суточные барражирования в небе или  нахождение в
боевом строю  бесконечными  месяцами без отпуска  подавляет волю  в  крепких
мужчинах, отбивая охоту продолжать  в том же духе. На  войне бывают и другие
потери, отнюдь не  от артиллерийского  или ружейного огня.  Когда я время от
времени встречал мужчину, который шепелявил и одевался слишком крикливо,  то
начинал задумываться:  вероятно,  в  прошлом, в  момент, когда в  его  жизни
наступил кризис,  все  для него  обернулось  бы  по-другому, стоило  кому-то
приехать на полчаса раньше или позже.
     Ронни  поцеловал невесту у алтаря. Оба, повернувшись, последовали вдоль
прохода между скамеек, а вслед им неслась музыка -- все громче, все слышнее.
Вот  он поравнялся со  мной,  крепкий,  как бык,  с  красной, торжествующей,
светящейся нежностью физиономией, и  подмигнул мне. Я сделал то  же в ответ,
радуясь: "Разве  все это не  мило?  Не так уж плохо все  обернулось  с сорок
четвертого".
     Когда новобрачные  выходили  из церкви, я подумал:  как бы мне получить
фамилию и адрес его психиатра -- порекомендовал бы одному-двум приятелям.


ОТЪЕЗД ИЗ ДОМА, ПРИЕЗД ДОМОЙ

     Констанс сидела как на иголках на своем маленьком стуле в каюте первого
класса,  время  от  времени делая глоточки из фужера  с  шампанским, которое
прислал ей  Марк. Его вызвали  куда-то  из  города,  и  он  не  смог  прийти
проводить ее, но зато прислал  бутылку шампанского. Вообще-то она шампанское
не любила,  но, коли  прислали, куда девать -- не выбрасывать же;  ничего не
остается другого, нужно  пить. Отец ее стоял перед иллюминатором и тоже пил.
Судя по кислому  выражению лица, и ему шампанское не нравится, а может, лишь
эта марка и этого урожая или потому, что подарок Марка. Но не исключено, что
дело вовсе не в шампанском, а просто отец беспокоится за нее.
     Констанс знала -- у нее сейчас печальный  вид; попыталась даже изменить
выражение  лица,  сделать  его более  веселым;  зато,  когда  она  печальна,
выглядит куда моложе, совсем ребенком -- не старше шестнадцати-семнадцати. И
что  ни делай в эту  минуту со своим лицом, к каким ухищрениям ни  прибегай,
все  равно оно становится мрачнее.  Поскорее бы раздался пароходный  гудок и
отец сошел с трапа...
     -- Наверно,  там, во  Франции,  ты будешь злоупотреблять этим  вином,--
предположил он.
     --  Я  не  намерена  долго  оставаться  во  Франции.  Найду себе  место
поспокойнее.
     Голос  прозвучал как у избалованного ребенка, отвечающего из детской,--
плаксиво,   завывающе,  озлобленно.  Констанс  попыталась  улыбнуться  отцу.
Последние несколько недель между ними то и дело  вспыхивали ссоры, и скрытая
враждебность  вот-вот грозила выплеснуться наружу.  Все это она воспринимала
болезненно,  и  вот  теперь,  за  десять  минут  до отплытия, ей  захотелось
восстановить   прежние,  не  такие  напряженные   отношения,  насколько  это
возможно. Поэтому она и попробовала улыбнуться, но тут же поняла, что улыбка
вышла холодной, притворной  и даже  кокетливой. Отец  отвернулся и рассеянно
глядел через  иллюминатор  на пристань с тентом. Шел дождь, задувал холодный
ветер; матросы  на  пирсе с  самым  жалким  видом  ожидали  команды  "Отдать
концы!".
     --  Предстоит  тяжелая  ночь, море неспокойно,--  промолвил отец.--  Ты
захватила с собой драмамин?
     Как только она услыхала слово  "драмамин", прежняя  враждебность  к ней
вернулась. Надо же, в такой ответственный момент!
     --  Мне он  не  понадобится!  --  резко ответила  она и сделала большой
глоток шампанского.
     Судя по этикетке, оно  безупречно, как и все подарки  Марка, но кислое,
как уксус.
     Отец снова повернулся к ней,  улыбнулся,  а она озлобленно подумала: "В
последний раз  ему  сойдет с  рук,  что  помыкает мной!" Стоит  перед ней --
крепко  сбитый,  здоровый,  самоуверенный,  моложавый  --   и,  по-видимому,
забавляется про себя. А что, если она вот сейчас встанет и сойдет на берег с
этого драгоценного парохода,-- интересно, как ему эта выходка понравится?
     -- Как  я тебе завидую!  -- заговорил отец.--  Кто бы  меня  отправил в
Европу, когда мне было всего двадцать...
     "Двадцать", "двадцать",--  мысленно повторила Констанс.-- Вечно одна  и
та же песня".
     -- Пожалуйста, папа, прекрати все  это, прошу тебя!  Ну вот я здесь, на
пароходе,  я  уезжаю, все в порядке, но  только не  нужно этих  разговоров о
зависти. Пощади меня!
     --  Всякий раз, как  только я  напоминаю, что  тебе  двадцать,--  мягко
возразил отец,-- ты принимаешь это в штыки, словно я тебя оскорбляю.
     И  опять улыбнулся,  довольный,  что  он  так  восприимчив,  так хорошо
понимает  дочь,--  не  из  тех  отцов,  чьи дети  безвозвратно  покидают их,
погружаясь в глубины таинственного современного мира.
     -- Давай  не  будем  спорить,--  откликнулась  Констанс глухим,  низким
голосом.
     Как  только  представлялась возможность, она всегда прибегала  к  этому
трюку.  Иногда  из-за  такого  низкого,  басистого  голоса ее  принимали  по
телефону за сорокалетнюю пожившую даму или даже за мужчину.
     -- Повеселись как следует,-- напутствовал ее отец.-- Обязательно посети
все  самые  приятные  места. Захочешь  остаться подольше --  дай  мне знать.
Может, я тоже приеду и мы вместе проведем несколько недель.
     --  Ровно  через  три  месяца  с этого дня  мой  пароход войдет  в  эту
гавань,-- твердо заявила Констанс.
     -- Как угодно, дорогая моя.
     Когда он  ее так называл,  "дорогая моя", она  понимала,  что он просто
шутит.  Но здесь,  в этой отвратительной  маленькой каюте,  в  такую  дурную
погоду, когда  пароход  уже готов к отплытию  и  из соседней каюты доносятся
громкие  возгласы  прощания  и веселый смех,--  это невыносимо. Будь  она  в
лучших отношениях с отцом, всплакнула бы.
     Раздался протяжный гудок -- приглашение  провожающим  сойти  на  берег.
Отец подошел к ней, поцеловал, прижал  ее к себе,  удержав, может быть, чуть
дольше, чем обычно, но и она старалась быть с ним помягче.
     Потом он с очень серьезным видом произнес:
     -- Вот увидишь,  ровно через  три месяца ты будешь благодарить меня  за
это.
     Констанс оттолкнула его, разгневанная такой несносной самоуверенностью.
Обоим было прискорбно, что  они,  когда-то  такие близкие друг другу, теперь
перестали быть друзьями.
     -- До свидания,--  выдавила  она обычным,  не низким голосом.-- Слышишь
гудок? Прощай!
     Взяв шляпу и похлопав дочь по плечу, он направился к двери -- но отнюдь
не расстроенный. Постояв там в нерешительности несколько мгновений, оказался
в коридоре и смешался с  толпой провожающих, дружно устремившейся к трапу, а
с него -- на берег.
     Убедившись,  что  отец в самом  деле ее  оставил,  Констанс постояла на
палубе,  под ледяным, кусающимся, порывистым  дождем, наблюдая, как  буксиры
тащат судно на середину течения. Пароход  медленно пошел  в гавань, а оттуда
--  в  открытое  море.  Она  вся дрожала  от холода на  морозном воздухе  и,
похваливая себя за проявленное величие духа, думала: "Ну  вот, я приближаюсь
к континенту, с которым меня ничто не связывает..."
     * * *
     Констанс  крепче   прижалась   к  перекладине  подъемника,--   он   уже
приближался к серединной отметке на горе. Еще раз  убедилась, что лыжи точно
скользят  по  проложенной колее,  выехала на ровный  участок  утрамбованного
снега, где  выстроилась  небольшая очередь лыжников, спустившихся  с вершины
сюда, только до середины, и теперь  ожидавших  момента, чтобы ухватиться  за
свободный  крюк  и  снова забраться  наверх. На этой  черте  Констанс всегда
трусила: если держишься  за одну перекладину,  а вторая  свободна и первый в
очереди  лыжник ухватится за нее рядом с тобой,  подъемник резко усилит тягу
-- ничего не стоит потерять равновесие и упасть.
     Какой-то  мужчина ждет места рядом  с ней,-- она  сразу вся напряглась,
стремясь не  утратить  женской  грациозности,  выпрямилась,  чтобы  достойно
встретить напарника. Тот  сделал все ловко, без  резких движений, и они двое
легко  проскользили мимо ожидающих  своей очереди.  Констанс  отдавала  себе
отчет, что он  сбоку  поглядывает  на нее, но  в  этот  момент  нужна особая
осторожность -- только вперед, себе под ноги и не верти зря головой.
     --  А я  вас  знаю,-- сообщил  он во время  благополучного  подъема  на
вершину.-- Вы та самая очень серьезная американка.
     Впервые  Констанс взглянула  на него: лицо, коричневое от загара, как у
каждого  заправского лыжника, но щеки все равно  по-детски розоватые, видимо
от прилива крови.
     -- А вы,-- ответила она, стараясь не нарушать традиции (здесь, в горах,
все  без  всяких  церемоний  общались  друг с другом),--  тот  самый веселый
англичанин.
     -- Вы  правы,  но  лишь  наполовину,-- улыбнулся он.-- Нет,  по крайней
мере, на треть -- это точно!
     Зовут его Притчард, это она  знала -- слышала, как обращались  в отеле;
слышала даже отзыв о нем  лыжного инструктора: "Такой бесшабашный -- слишком
самоуверен! Для высокой скорости техники не хватает".
     Бросив на него еще один взгляд,  Констанс решила: и впрямь бесшабашный.
И  нос длинный --  такой никогда хорошо не получается на  фотографиях,  но в
общем ничего, сойдет, особенно на продолговатом,  тонком лице. Лет  двадцать
пять -- двадцать шесть, не больше, прикинула она.
     Притчард прижался грудью к перекладине, не держась  за нее руками, снял
перчатки,  вытащил из одного  кармана  (их  много) пачку  сигарет, предложил
Констанс:
     -- Дешевые, "Плейерс",-- не обессудьте.
     --  Нет, спасибо,--  поблагодарила  она, почему-то уверенная:  стоит ей
попытаться  прикурить  сигарету -- обязательно выпустит из  рук  перекладину
подъемника и упадет.
     Наклонившись  и сложив чашечкой ладони, он зажег сигарету. Струйка дыма
взмыла  вверх  у  него  перед  глазами. Говорят, что люди с такими длинными,
тонкими руками  нервные, легко расстраиваются.  Высокий,  стройный, на  нем,
заметила Констанс, потертые  лыжные штаны, красный свитер и шарф в клетку --
вид  истинного  денди,  который посмеивается над собой.  Легко  скользит  на
лыжах,  сразу видно  --  один из  тех лыжников, которые  не  боятся  никаких
падений.
     -- Почему я ни разу не видел вас в баре? -- Он бросил спичку на  снег и
снова натянул перчатки.
     -- Потому что я не пью.-- Констанс слегка погрешила против истины.
     -- У  них там есть кока-кола: ведь Швейцария -- это сорок  девятый штат
Америки1.
     -- Я не люблю кока-колу.
     -- Знаете,  ведь  Швейцария  когда-то была одной  из  передовых колоний
Великобритании.--  Он широко  улыбнулся.-- Но, увы,  мы потеряли ее вместе с
Индией. До войны все эти горы  были  усыпаны  англичанами, как эдельвейсами.
Чтобы  отыскать среди них хоть  одного  швейцарца  в лыжный сезон с  первого
января по тридцать первое марта, пришлось бы прибегать к помощи ищеек.
     --  А  где  вы были до войны? -- поинтересовалась Констанс,  не скрывая
интереса.