Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
г, -
проговорила Кэрол, она тяжело дышала, словно после долгого бега, хотя
здесь, в ярко освещенной гостиной, среди ваз с цветами и корзин с
фруктами, она чувствовала себя все же намного увереннее. - Если б я
чем-нибудь могла помочь, я бы с удовольствием. Но я...
- Послушайте, - шепнула мисс Мансинг, не отпуская ее руки. - Не надо
закатывать истерик. У нас еще столько дел. Идемте сядем, - сказала она
успокаивающе и подвела Кэрол к дивану. - Садитесь. Возьмите себя в руки.
Времени у нас много. Не будем терять голову.
Кэрол безропотно дала себя усадить. Ей очень хотелось сказать, что ей
очень жаль, но она тут ни при чем, что не она в три часа утра зазвала к
себе в спальню знаменитость со слабым сердцем, что не она десять лет
поддерживала отношения с мужчиной, у которого в Палм-Бич жена и двое
детей. Она и побаивалась Эйлин Мансинг, и жалела ее, и никак не могла
решиться бросить ее одну в этой неразберихе цветов, телеграмм, обломков
крушения и предвестий скандала.
- Хотите выпить? - спросила Эйлин Мансинг. - По-моему, нам обеим не
худо бы выпить.
- Да, с удовольствием.
Премьерша налила два стакана почти неразбавленного виски и один
протянула Кэрол. "Мы очень дружны с Эйлин Мансинг, - завертелась в голове
какая-то нелепица, - мы часто после спектакля допоздна засиживаемся у нее
в номере, потягиваем виски, разговариваем о театральных делах; нынешним
своим успехом я во многом обязана ее тонким замечаниям, которые..."
- Слушайте, Кэрол, - Эйлин Мансинг придвинулась к ней, - совершенно
ясно одно - нельзя, чтобы его нашли у меня.
- Нельзя, - тупо повторила Кэрол, на какое-то мгновение становясь Эйлин
Мансинг и отчетливо понимая всю невозможность того, чтобы Сэмюэля
Боренсена обнаружили мертвым в ее комнате. - Но...
- Я этого не вынесу, - сказала Эйлин Мансинг. - Это меня доконает.
Довольно уже вылили на меня грязи по поводу моего второго развода.
Кэрол смутно припомнила какие-то газетные истории насчет частных
детективов, какого-то дневника, фотографий, снятых с помощью телеобъектива
и фигурировавших в суде, и еще за несколько лет до того что-то о
несчастном случае на шоссе в Мехико, когда рабочего, вышедшего на шоссе с
проселочной дороги, сбили насмерть и полиция обнаружила, что человек,
сидевший за рулем, был пьян и что он вовсе не был мужем Эйлин Мансинг
(первым, вторым или третьим?), хотя они провели трое суток в каком-то
отеле в Энсенадо, записавшись в книге под вымышленными именами.
- Им пришлось больше чем на год изъять из проката фильмы с моим
участием, - продолжала Эйлин Мансинг, рука ее судорожно сжимала стакан, из
которого она пила большими глотками. - И похоже было на то, что они вообще
перестанут меня снимать. А если выплывет это дело, - добавила она с
горечью, - каждый дамский клуб в этой стране будет требовать, чтобы меня
сожгли на костре. Господи, - сказала она, разрываясь от жалости к самой
себе, - стоит мне что-нибудь сделать, как подо мной тут же разверзается
пропасть. Я уже исчерпала все. Мне больше никто ничего не простит. Все со
мной случается не ко времени. - И она пила механически и жадно. - Если б
что-нибудь подобное случилось, когда я еще только начинала, все было бы в
порядке. Даже больше чем в порядке - это было бы кстати. Будь я
молоденькой девушкой, начинающей свою карьеру, - хриплый и горестный шепот
ее наполнял эту огромную, роскошную комнату, - люди бы говорили: "Ну что с
нее спрашивать - она молоденькая и живет одна! Конечно, такой человек мог
уговорить ее на что угодно". И все бы мной заинтересовались, все стали бы
расспрашивать обо мне, говорить обо мне, старались бы взглянуть на меня. О
господи, - воскликнула она с пафосом, - ну почему это не случилось со мной
пятнадцать лет назад - это было бы лучше, чем чемодан восторженных
рецензий!
Кэрол встала. Ей уже не было холодно, спазмы в горле тоже прекратились.
Она посмотрела сверху на Эйлин Мансинг спокойно и сочувственно, как все
понимающая сестра.
- Эйлин, - сказала она, и впервые это имя так легко слетело с ее губ.
"Вот он, этот шанс, - думала она. - Кто бы мог подумать, что это случится
именно так". - Эйлин, - сказала она, ставя стакан и беря руки женщины,
которая была намного старше ее, в свои сочувственные, по-сестрински
ласковые руки, - Эйлин, не надо волноваться. Я, кажется, знаю, что нужно
делать.
Эйлин Мансинг подозрительно взглянула на нее снизу вверх, по-прежнему
ничего не понимая.
- Что? - спросила Эйлин.
Руки ее, холодные и безвольные, лежали в ладонях Кэрол.
Голос Кэрол был тверд и спокоен.
- Я считаю, что пора браться за дело, если мы хотим до утра перенести
его в мою комнату.
Тихий и мелодичный голос умолк, воспоминания оборвались. Мы снова были
в баре Стэтлера, спустя два года после памятной ночи. Мы посидели молча. Я
- потому, что был слишком ошарашен и потрясен, Кэрол - потому, что,
насколько это касалось ее, история была закончена.
- По правде говоря, - добавила она, помолчав, - все вышло именно так,
как мы думали. И только в одном я просчиталась. Я думала, что я лучше, чем
оказалась на самом деле, вот и все. Ну, а кому не случается ошибаться? -
Она посмотрела на часы и встала. - Мне пора.
Я подал ей шубу, и мы вместе двинулись к двери.
- Одного не понимаю, - сказал я. - Зачем ты все это мне рассказала?
Стоя в дверях, спиной к улице, где шумел город, она искренне и ласково
посмотрела мне в глаза.
- Скорее всего мы больше никогда не встретимся, и я хотела, чтобы ты
знал - я не изменяла тебе. Мне не хотелось, чтобы ты обо мне плохо думал.
Она потянулась, поцеловала меня в щеку и двинулась в сторону вокзала,
юная, нежная, очаровательная - и безумная. Когда она шла через улицу в
своем элегантном костюме, мягкой меховой шубке с рассыпавшимися по плечам
блестящими светлыми волосами, казалось, она выступает в поход -
завоевывать этот город.
Ирвин Шоу.
Ставка на мертвого жокея
-----------------------------------------------------------------------
Пер. - Л.Завьялова.
В кн: "Ирвин Шоу. Богач, бедняк". М., "Правда", 1987.
OCR & spellcheck by HarryFan, 14 March 2001
-----------------------------------------------------------------------
Когда зазвонил телефон, Ллойд Барбер лежал на кровати и читал "Франс
суар". Было уже два часа дня, но из-за дождя, который шел пятые сутки
кряду, Барберу не хотелось выходить на улицу. Он просматривал таблицу
чемпионата страны по регби. Сам он никогда не ходил на регби, и его не
интересовало, какое место в этой таблице занимает Лилль, По или Бордо, но
все остальное он уже прочитал. В темной комнатке было холодно, потому что
с десяти утра до шести вечера отопление отключали, и он лежал на
продавленной двуспальной кровати в носках, накрывшись пальто.
Он поднял телефонную трубку, и портье сказал:
- Мистер Барбер, вас внизу ожидает дама.
Барбер глянул на свое отражение в зеркале, висевшем над комодом
наискосок от кровати, и пожалел, что выглядит так скверно.
- Она назвалась?
- Нет. Может, мне спросить?
- Не стоит, я иду.
Он положил трубку и, спустив ноги с кровати, нащупал ими туфли. Он
всегда начинал с левого ботинка, на счастье. Потом застегнул ворот
рубашки, поправил галстук, отмечая про себя потертость на узле. Надев
пиджак, он похлопал по карманам, проверяя, есть ли у него сигареты.
Сигарет не было. Он пожал плечами и вышел из номера, оставив свет гореть
назло управляющему, который был с ним нелюбезен.
Морин Ричардсон сидела в небольшой прихожей, в одном из тех выцветших
плюшевых кресел, которыми обставляются третьеразрядные парижские отели,
чтобы клиенты тут не засиживались. Ни одна лампа не горела, и тусклый,
мертвенно-зеленый свет просачивался с дождливой улицы сквозь пыльные
шторы. Морин была молоденькой хорошенькой девушкой с большими доверчивыми
голубыми глазами, когда Барбер познакомился с ней во время войны,
незадолго перед тем, как она вышла за Джимми Ричардсона. Но с тех пор она
родила двоих детей, дела у Ричардсона шли неважно, и теперь на ней было
насквозь промокшее поношенное пальтишко, румянец пропал, и при зеленоватом
свете лицо приняло цвет слоновой кости, а глаза поблекли.
- Привет, Красотка, - сказал Барбер. Ричардсон всегда звал ее так. И
хотя это вызывало смех его друзей по эскадрилье, оставался верен себе, и в
конце концов так ее стали звать все.
Морин резко обернулась, словно испугавшись.
- Ллойд, - сказала она, - как я рада, что застала тебя.
Они пожали друг другу руку, и Барбер спросил, не хочет ли она пойти
куда-нибудь и выпить кофе.
- Пожалуй, нет, - ответила Морин. - Я оставила детей пообедать у
подруги и обещала забрать в два тридцать, так что времени у меня в обрез.
- Ну, что ж, - сказал Барбер. - Как Джимми?
- Послушай, Ллойд...
Морин подергала себя за пальцы, и Барбер заметил, что руки у нее
погрубели, а ногти обломались.
- ...ты не видел его?
- Что? - Барбер озадаченно посмотрел на нее сквозь тусклый свет. - Что
ты имеешь в виду?
- Ты не видел его? - переспросила Морин испуганным голоском.
- С месяц назад, - сказал Барбер. - А что?
Он задал вопрос, почти зная ответ.
- Он исчез, Ллойд, - ответила Морин. - Тридцать два дня назад. И я не
знаю, что мне делать.
- Он куда-нибудь уехал? - спросил Барбер.
- Не знаю. - Морин достала пачку сигарет и закурила. Она была настолько
расстроена, что не предложила сигарету Барберу. - Он мне не сказал. - Она
жадно курила. - Я страшно беспокоюсь и подумала, может, он что-нибудь
сказал тебе или ты виделся с ним.
- Нет, - осторожно ответил Барбер. - Он ничего не говорил.
- Удивительное дело. Мы женаты больше десяти лет, и он еще никогда так
не поступал, - сказала Морин, пытаясь совладать с голосом. - Однажды
вечером он пришел домой и сказал, что его отпустили с работы на месяц и он
вернется дней через тридцать. Обещал рассказать мне все по возвращении и
умолял не задавать вопросов.
- И ты не задавала вопросов?
- Он вел себя так странно, - сказала Морин. - Я еще не видела его
таким. Нервный. Возбужденный. Можно сказать, счастливый, но всю ночь он
ходил смотреть на детей. Он никогда не давал мне повода беспокоиться из-за
девочек, - гордо сказала Морин. - Совсем не как другие мужья - за
примерами далеко ходить не надо. У него была одна отличительная черта -
ему можно было доверять. Так что я без лишних вопросов помогла ему
собраться.
- И что он взял с собой?
- Только дорожную сумку с легкой одеждой. Словно собирался в летний
отпуск. Даже прихватил теннисную ракетку.
- Теннисную ракетку, - утвердительно кивнул Барбер, как будто это
вполне естественно, если муж берет с собой теннисную ракетку, перед тем
как исчезнуть из дому. - Ты получила от него хоть какое-нибудь известие?
- Нет, - ответила Морин. - Он сказал, что писать не будет. Слышал ты
что-либо подобное?
Даже при всей своей тревоге она позволяла себе говорить тоном обиженной
жены.
- Я всегда знала, что нам нечего было ехать в Европу. Ты - дело другое.
Ты не женат и всегда вел бесшабашный образ жизни, не то что Джимми...
- Ты звонила ему на работу? - прервал ее Барбер. Ему не хотелось
слушать, что думают люди о его бесшабашной холостяцкой жизни.
- Я просила позвонить одного знакомого, - ответила Морин. - Было бы
слишком подозрительно, если бы звонила жена и спрашивала, где ее муж.
- И что ему ответили?
- Что они ждали его возвращения еще два дня назад, но он так и не
объявился.
Барбер взял сигарету из пачки Морин и закурил. Это была первая сигарета
с самого утра, и она показалась ему необычайно приятной. Он даже
эгоистически проникся благодарностью к Морин за то, что она пришла к нему
в отель.
- Ты что-нибудь знаешь, Ллойд? - спросила Морин, такая несчастная и
заморенная в своем промокшем пальтишке при этом тусклом свете.
Барбер заколебался.
- Нет, - ответил он. - Но я сделаю несколько звонков и завтра перезвоню
тебе.
Они встали. Морин натянула перчатки на покрасневшие руки. Перчатки были
поношенные. Глядя на них, Барбер вдруг вспомнил, какой изящной и сияющей
она была, когда они впервые встретились в Луизиане, несколько лет назад, и
какими подтянутыми, в хорошо пригнанной форме, с новыми нашивками на груди
были он, Джимми, и другие лейтенанты.
- Послушай, Красотка, - сказал Барбер, - а как у тебя насчет деньжат?
- Я пришла к тебе не за этим, - твердо ответила Морин.
Барбер достал бумажник и тщательно проверил его содержимое. В этом,
однако, не было нужды. Он точно знал, сколько там осталось.
- На, возьми, - сказал он, протягивая Морин бумажку в пять тысяч
франков [здесь и далее денежные суммы указаны в старых франках], - и
употреби на дело.
Морин сделала движение, словно отказываясь принять деньги.
- Я действительно не имела в виду... - начала она.
- Тихо, Красотка, - сказал Барбер. - В Париже не найдется американки,
которая не сумела бы истратить пять тысяч в такой день, как этот.
Морин вздохнула и сунула купюру в записную книжку.
- Мне ужасно неловко брать у тебя деньги, Ллойд.
Барбер чмокнул ее в лоб.
- Это на память о дивно-голубом прошлом, - сказал он, пряча бумажник
обратно в карман. В нем было теперь пятнадцать тысяч франков, и, как он
считал, этого должно было хватить ему на всю оставшуюся жизнь. - Джимми
мне вернет их.
- Ты думаешь, с ним все в порядке? - спросила Морин, стоя вплотную к
Барберу.
- Конечно, - с притворной беспечностью ответил Ллойд. - Никакой причины
для беспокойства. Вполне возможно, что когда я позвоню тебе завтра, он сам
уже снимет трубку и выдаст мне за то, что пока он отсутствует, я увиваюсь
за его женой.
- Это точно, - ответила Морин с жалкой улыбкой. Она прошла через
мрачное фойе и вышла на дождливую улицу.
Барбер вернулся в номер, поднял телефонную трубку и стал ждать, когда
старик внизу соединит его с городом. На полу стояли два открытых чемодана,
набитые рубашками, - они не уместились в ящиках комода, предоставляемого
отелем. На нем лежали: просроченный счет от портного; письмо его бывшей
жены из Нью-Йорка, которая спрашивала, что он прикажет делать ей с его
армейским пистолетом, который, как оказалось, лежит на дне большого
чемодана; письмо от матери, которая молила его перестать быть таким
дураком, вернуться домой и найти постоянную работу; письмо от женщины,
которая его не интересовала, с приглашением приехать к ней на виллу
неподалеку от Эз, где, по ее словам, красиво и тепло и где ей нужен
мужчина в доме; письмо от парня, который летал с ним в войну стрелком и
уверял, что Барбер спас ему жизнь, когда он был ранен в живот над Палермо,
и, как это ни удивительно, потом написал книгу. Теперь он по меньшей мере
раз в месяц посылал ему длинные письма, написанные неплохим слогом. Это
был странный парень, с обостренным восприятием, который постоянно мучился
вопросом, оправдывают ли он и его любимые - к ним он не без смущения
причислял и Барбера, главным образом из-за тех восьми минут над Палермо -
надежды, какие они подавали. "Нашему поколению грозит опасность, -
отпечатал он в своем письме. - Это опасность измельчания. Все, что нам
суждено было пережить, мы пережили до срока. Наша любовь выродилась в
слепую привязанность, ненависть - в отвращение, отчаяние - в меланхолию,
страсть - в пристрастие. Мы живем жизнью послушных лилипутов в короткой
интермедии со смертельным исходом".
Письмо привело Барбера в полное уныние, и он оставил его без ответа. С
него хватало подобных разговоров с французами. Хорошо бы его бывший
стрелок перестал писать ему письма или по крайней мере сменил тему. Барбер
не ответил и бывшей жене, потому что приехал в Европу в надежде забыть ее.
Он не ответил матери, потому что скорее всего та была права. И он не
поехал в Эз, потому что, как ни трудно ему было, не собирался себя
запродавать.
В раму зеркала над комодом была вставлена фотография - он сам и Джимми
Ричардсон на пляже в Довиле. Семейство Ричардсонов снимало там прошлым
летом домик, и Барбер провел с ними несколько уик-эндов. Джимми был еще
одним из тех, кто в войну привязался к Барберу. Так получалось, что
Барберу дарили свою преданность именно те люди, преданности которых он не
искал. "Люди цепляются за тебя потому, что ты всегда притворяешься, и
стоит кому-нибудь войти в комнату, как ты, сам того не желая, становишься
развеселым и самоуверенным", - как-то сказала ему со зла одна девица.
На этом фото они с Джимми были запечатлены в плавках на фоне залитого
солнцем моря, и Барбер выглядел высоким ухоженным блондином, которому
посчастливилось иметь внешность типичного калифорнийца, рядом с Джимми,
напоминавшим закормленного несмышленого ребенка.
Барбер всмотрелся в фотографию. Джимми никак не был похож на человека,
способного исчезнуть на тридцать два дня. Что касается его, то Барбер с
отвращением подумал, что, сам того не желая, он казался развеселым и
самоуверенным.
Барбер дотянулся до фотографии, сорвал ее и кинул в ящик комода. Затем,
держа телефон на весу, с отвращением оглядел комнату. При свете лампы
темная деревянная мебель имела мрачный вид, как будто ее источили жучки, а
кровать, с крапчатым плюшевым покрывалом цвета гнилых груш, могла отбить
всякий сон даже у человека, бодрствовавшего несколько суток подряд. Его
пронзила острая тоска по номерам отелей "Стетлер" и по купе в поездах,
курсирующих между Нью-Йорком и Чикаго, Сент-Луисом и Лос-Анджелесом.
В трубке послышался свист и потрескивание, что вернуло Барбера к
действительности. Он назвал коммутатор отеля "Георг V". Когда его
соединили, он спросил мистера Смита, мистера Берта Смита. Помешкав,
девушка ответила, что мистер Смит больше в отеле не проживает. Барбер
поспешил спросить, пока его еще не разъединили, не ожидают ли возвращения
мистера Смита в ближайшее время или не оставлял ли он нового адреса. "Нет,
- ответила девушка после затяжной паузы, - его возвращения не ожидают, и
он не оставлял своего адреса".
Барбер положил трубку. Это известие его не удивило. Берт Смит
непостижимым образом менял отели и мог сменить десяток с тех пор, как
Барбер общался с ним последний раз.
Барбер сознательно старался не думать о Джимми Ричардсоне, его жене,
которую вся эскадрилья дружелюбно звала Красоткой, его двух малышах.
Хмурясь, он подошел к окну. Зимний парижский дождь густо моросил над
узкой улицей, скрывая ее очертания в бессильной злобе городского дождя,
обесцвечивая дома через дорогу так, что нельзя было и представить себе,
как они выглядели раньше. Рабочий разгружал грузовик с ящиками вина, явно
досадуя на непогоду, и этот парижский звон бутылок заглушали и поглощали
струи серой воды, которая лилась отовсюду - с небес, оконных карнизов,
вывесок, скатанных тентов над витринами.
В такой день нельзя было утратить мужа, утратить друга. В такой день
нельзя было оставаться одному, или иметь в кармане последние пятнадцать
тысяч, или оказаться в узкой комнате отеля, где с десяти утра до шести
вечера отключали отопление. В такой день нельзя было оставаться без
работы, сигарет или обеда. В такой день нельзя было мучить себя вопросами
и признаться, что, сколько бы ни нашлось оправданий, в конце концов