Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
иву в кафе однажды дождливым
вечером, позволив ему заплатить за свою выпивку.
-- Француженки, мой дорогой приятель,-- доверительно делился он своими
впечатлениями о Виржини,-- мне больше по вкусу. Откровенны, не играют в игры
с мужчиной, прямолинейны.
Однако, как выяснилось позднее, Виржини не была столь прямолинейной.
Молодая, черноволосая, с серыми глазами, в которых, по словам Ронни, можно
утонуть, с чисто французскими чувственными губами, она призналась ему, что
живет в очень благочестивой семье и ей не разрешают приглашать в дом молодых
людей. После бесчисленных обедов и вечеров, проведенных в театрах и в опере,
девушка безжалостно покидала кавалера у двери своего дома. Ронни тоже жил в
семье и мог попасть в свою комнату только через гостиную, так что ему
пришлось навсегда расстаться с мыслью пригласить Виржини к себе. Влюбился он
в нее без памяти и в своей безудержной любви дошел до того, что уводил ее из
дома по три раза в неделю, страстно целовал в подъезде и даже говорил что-то
о браке.
Но тут разразилась война. Нежно попрощались, при большом скоплении
народа, в Люксембургском саду1, и Ронни вернулся домой, в Англию, пообещав
Виржини писать по письму каждый день, заверяя ее, что объединенные армии
очень скоро добьются полной победы над врагом. Здоровый, крепкий юноша, с
громадной силой воли, но без особого воинского таланта был призван в армию,
получил звание рядового и направлен в мастерскую по ремонту двигателей возле
Солсбери, где выполнял обязанности дежурного и сидел за своим столом. Однако
то ли ложный патриотизм, то ли непреодолимое желание лично вступить в
схватку с врагом заставили Ронни надавить на все рычаги, чтобы добиться
перевода туда, где ему грозила куда большая опасность, и в результате спустя
несколько месяцев он уже был на пути во Францию. До Парижа он не добрался,
закончил свой поход в Ренни, где его снова посадили дежурить за стол в точно
такой же мастерской по ремонту двигателей.
Виржини не могла к нему приехать -- ей не разрешали родители, но Ронни
удалось добиться двух увольнительных в Париж, где в отместку за унижение,
которое терпел по вине своей презренной солдатской формы, закатывал
роскошные обеды с Виржини в самых модных ресторанах и покупал ей на свой
постоянно убывающий доход дорогие подарки в самых изысканных парижских
магазинах.
Пока о женитьбе не шло речи, но любовный пыл, раздуваемый разлукой, уже
нельзя было сдерживать, и он, позабыв о нравоучениях тетушек, вырвал у
Виржини согласие на интимное свидание. После обычных и таких естественных
для девушки колебаний (она их использовала максимально) Виржини, принимая во
внимание осязаемые угрозы военного времени и патриотические заявления этих
несчастных мальчишек в форме, которые сегодня здесь, а завтра Бог ведает
где, сдалась. Но столь долгое ожидание, столько страстных, но неутоленных
вздохов, ночных разговоров шепотом под уличными фонарями и возле темных
подъездов,-- не сдаваться же сразу, в одно мгновение. Она согласна на такое
свидание, но только в будущем. Твердо пообещала: когда он снова приедет в
Париж, такое важное событие непременно произойдет. Но для этого и ему и ей
нужно как следует подготовиться.
Ронни не солоно хлебавши вернулся в Ренни, сгорая от нетерпения, и тут
же подал рапорт о предоставлении еще одной увольнительной. Ему пообещали
увольнительную только через три недели, и он, тщательно готовясь к новой
встрече, по почте заказал в небольшом, но очень хорошем отеле двухкомнатный
люкс с ванной, но этим не ограничился: добавил еще заказ на обед с вином для
этого имеющего для него жизненно важное значение вечера.
Четыре года спустя, когда он рассказывал мне об этом, все еще точно
помнил заказанные блюда и вина: копченая шотландская лососина; утка,
зажаренная с персиками, салат и дикая земляника; бутылка "О-Брион" 1928 года
и "Вдова Клико" -- 1919-го.
Ипохондрик, несмотря на свою здоровую внешность, он ужасно боялся, как
бы столь продолжительное состояние внутренней напряженности не привело его к
катастрофе -- болезни или госпиталю. Стал совершать продолжительные,
укрепляющие здоровье прогулки быстрым шагом по серому, однообразному
предместью Ренни и отказался на целых три недели от выпивки, даже от стакана
вина. По мере того как приближался благословенный день, он уже не спал ночью
более четырех-пяти часов, хотя все больше убеждался, что приедет в Париж в
форме вполне приемлемой.
Старательно выполнив все свои служебные обязанности, вычистив и
отутюжив форму, Ронни урегулировал довольно нудные договоренности с банком и
уже готов был выехать в Париж, и тут немецкая армия, которая в течение
восьми месяцев вела пассивные боевые действия на Западном фронте, неожиданно
нанесла мощный удар из Нидерландов.
Все увольнительные, включая и увольнительную Ронни, были тут же
отменены, и в течение двадцати дней он молился куда более неистово, чем
любой генерал, командующий вступившими в сражение войсками,-- о стабилизации
положения на фронте.
По мере того как все обходные маневры, все атаки одна за другой
отбивались и отбрасывались назад немецкими танковыми частями, Ронни все
больше овладевала апатия. Когда английская армия, верная своей военной
доктрине -- прежде всего спасать жизнь нестроевому составу,-- отправила его
на грузовике в порт, расположенный в Южной Бретани, он, так и не услышав ни
одного пушечного выстрела, оказался на комфортабельном пароходе на пути в
Англию. Теперь он утратил всякий интерес к войне, не желал даже слушать
сообщения судового радио об отступлении к северу раздробленных на части
союзнических армий.
Полгода после этого Ронни торчал на каком-то холме в Сассексе, где
обслуживал танк, оставленный вечно стоять на лугу, так как двигатель давно
разобрали и отправили в какую-то боевую часть. Ни неподвижность танка, ни
тот факт, что экипаж располагал только четырьмя снарядами, чтобы вести огонь
по немцам, в случае если те неожиданно появятся на дороге у подножия холма,
не нарушали его меланхоличного спокойствия. Подобно философам, которых гнало
в монастыри тайное, но непреодолимое разочарование в жизни, Ронни в этот
период своей службы совершенно не заботился о таких мирских, преходящих
вещах, как броски армий, гибель в бою или падение правительства. Сидел на
лугу среди летних цветов, рядом с абсолютно бесполезной грудой металла --
когда-то грозным оружием,-- и ему было очень хорошо. Улыбался безмолвно,
вспоминая о своих фронтовых товарищах, вновь и вновь перечитывал коротенькие
письма, полученные от Виржини до падения Парижа, и пробегал глазами текст
своего письменного общения с менеджером отеля и меню знаменитого обеда
(сохранил копию).
Когда в войну вступила Америка, всем снова показалось, что английская
армия в будущем вновь окажется на континенте. Ронни, встрепенувшись от
спячки, заставил себя подать заявление о приеме в корпус по подготовке
офицерского состава, вполне разумно предполагая, что, если ему суждено
вернуться в Париж в офицерской форме, Виржини встретит его гораздо
благосклоннее. Напряженно учился и работал и в конечном итоге получил первое
офицерское звание, находясь в почетной середине выпускников курса. Ничем
особо не отличался от своих товарищей офицеров, за исключением, может быть,
одного: единственный подписал одну из петиций за открытие Второго фронта,
распространяемых в это время коммунистами, хотя сам был выходцем из семьи
несгибаемых консерваторов, а его личные политические взгляды признал бы
средневековыми даже герцог Веллингтонский.
Когда я познакомился с ним в Лондоне в 1943 году, он был живым, веселым
парнем, слыл проамерикански настроенным, главным образом из-за того, что с
прибытием в Англию каждого нового воинского подразделения из Соединенных
Штатов его смутная надежда на освобождение Парижа сменялась все большей
уверенностью. Американская простота и фамильярность во взаимоотношениях с
представительницами слабого пола восхищала его, но следовать нашему примеру
оказывалось выше его сил. Для него, одного из тех несчастных мужчин, чьи
представления о любви, сексе, равенстве между полами неизменно связывались с
одной-единственной женщиной, четырехлетняя разлука с любимой, живущей за
Английским каналом1, где сосредоточены шестьдесят немецких дивизий, не
только не меняла его взглядов, а, напротив, укрепляла в них.
И вот всем стало ясно, что вторжение на континент в скором времени
неизбежно. Ронни, получив к этому времени повышение, добровольно вызвался
отправиться в самую горячую точку и каким-то образом ухитрился вступить на
песок пляжа в Нормандии в первый день высадки англо-американских войск. С
этого момента он стал образцовым, без всякого изъяна, солдатом, который
считал дело своей страны собственным делом. Всегда с веселой улыбкой
предлагал свои услуги в патрулировании, разведке, обеспечении связи, атаках,
а ведь его подразделение обычно не выполняло боевых задач. Думаю,
справедливости ради надо сказать: все, что мог сделать простой, занимающий
незначительную должность лейтенант, чтобы, преодолевая оборонительные линии
противника с рядами колючей проволоки, прогнать немецкую армию назад, к
Рейну,-- Ронни честно делал.
В тот день, когда пал Париж, Ронни въехал в город с первыми
американскими частями, под восторженные крики толпы, не обращая внимания на
огонь вражеских снайперов. Его вез на своем грузовичке капрал по фамилии
Уоткинс, который, хотя ему чуть больше сорока и он отец пятерых детей,
остался романтиком в душе и горячо симпатизировал Ронни.
Под руководством этого Уоткинса он вел свою машину по парижским улицам,
то опасно пустынным, то забитым празднующими победу парижанами,-- вел к тому
дому за Сен-Лазарским вокзалом, у дверей которого в последний раз видел
Виржини.
Существует целое племя счастливых мужчин, в подобной любовной жажде
находящих свою даму нарядной и надушенной, готовой броситься им в объятия.
Стоит ли говорить, что Ронни не принадлежал к этим счастливцам? Виржини
нигде поблизости не оказалось, и никто из опрошенных соседей ее не помнил. В
ее старой квартире жила какая-то чокнутая пара из Каены; узнав, что Ронни
говорит по-французски, эти двое воспользовались такой возможностью, чтобы
тут же горько пожаловаться на бомбежки английской авиации,-- к несчастью,
под них попали.
В тот вечер в разгар шумного веселья в честь первых двадцати четырех
часов свободы прекрасного города Ронни рассеянно бродил по Парижу с улыбкой
на губах,-- слишком хороший, добрый человек, чтобы своей печалью портить
настроение друзьям, отравлять им праздник. Внутри себя переживал трагедию
обманутого ожидания, все больше убеждаясь: для него любовь кончилась раз и
навсегда, едва начавшись.
Наша часть, совсем уж выбившись из сил на подступах к Парижу, там и
осталась по чьим-то весьма двусмысленным приказам. Расположились в небольшом
отеле неподалеку от улицы Риволи, а тем временем линия фронта уходила от нас
все дальше. Ронни занимал соседний номер, и каждую ночь я слышал за стенкой
его по-военному четкие шаги -- расхаживает взад и вперед по комнате, словно
часовой, который решается подойти к полковнику и доложить ему, что опозорил
честь полка.
И вот произошло чудо: однажды днем, через трое или четверо суток после
нашего прибытия в Париж, ехал он на том же грузовичке с капралом по
Итальянскому бульвару и увидел Виржини: быстро катит на велосипеде в
противоположном направлении. Правда, стала блондинкой, но Ронни -- он
внимательно изучал каждое встречающееся ему на улице женское лицо с нервным
упрямством радарной антенны -- провести невозможно. Махнул Уоткинсу: мол,
поворачивай назад. Уоткинсу уже частично передалась охватившая командира
страсть,-- резко развернувшись, он врезался в самую гущу велосипедов, джипов
и пешеходов и, невзирая на все препятствия, сумел поравняться с Виржини на
углу улицы Лафит. Ронни, выпрыгнув на ходу из машины, дико заорал,
выкрикивая имя Виржини и пытаясь ухватиться за руль ее велосипеда. Почти
сразу она узнала его, они порывисто обнялись прямо на улице, а Уоткинс, в
восторге, широко улыбался, глядя на них вместе с другими -- многие
остановились и наблюдали за этой сценой с большим интересом.
Как позже признавался мне Ронни, в тот момент, на оживленной улице,
запрудив все движение, оглушенный пронзительным воем сигналов, крепко держа
Виржини в объятиях, он почувствовал, что война достигла для него
кульминационной точки.
Как выяснилось, Виржини куда-то торопилась и не могла терять время, но
все же выкроила минуту-другую, чтобы опрокинуть с ним по стаканчику в
ближайшем кафе и немного поговорить. Час спустя, рассказывая мне об их
разговоре, Ронни, никак не мог вразумительно передать, о чем он был.
Условились о встрече в шесть вечера, в баре неподалеку от нашего отеля,
и при расставании поцеловались. Ронни -- для него в понятие "любовь"
непременно входило понятие "дарение" -- провел весь остаток дня, собирая из
всевозможных источников подарки для Виржини. Купил ей ярко-красный шарф,
несмотря на просто умопомрачительный обменный курс; выменял за немецкий
трофейный бинокль пять ярдов парашютного шелка; выпросил у одного друга три
коробки сардин, которые тот свято хранил в вещмешке и таскал за собой
повсюду целых два месяца; приказал Уоткинсу использовать свои связи с
американскими сержантами, работавшими на кухне, чтобы получить и с них дань.
Уоткинса не пришлось долго уговаривать -- всегда рад услужить; успешно
провел операцию -- вернулся с коробкой, а в ней десять пайков и пятифунтовая
банка апельсинового джема -- немалый подвиг в городе, где все поголовно, и
солдаты и гражданские, давно вынуждены сесть на строгую диету.
Ронни хотел, чтобы я с ней познакомился, даже просил, но я убеждал его,
что в первый день их встречи, когда постепенно проходит шок от зря
потерянных лет, им лучше побыть наедине. Однако он -- его понимание счастья
подразумевало необходимость им делиться, конечно, нервничал: как сложатся
эти первые, деликатные моменты встречи с Виржини?.. Настоял все же, чтобы я
побыл с ними минут пять, не больше, а потом можно и удалиться.
Прихожу я в бар вскоре после шести: Ронни сидит весь напрягшись, в
поту, один среди разложенных на полу подарков, то и дело с тревогой
поглядывая на часы. Сажусь напротив.
-- Она не пришла,-- говорит.-- Какой же я дурак! Нужно было ей сказать,
что я зайду за ней и приведу ее сюда. Наверно, не может найти этот бар.
-- Но ведь она прожила всю жизнь в Париже,-- возразил я.-- Отыщет,
непременно отыщет этот бар!
-- Не знаю, право...-- Ронни, задумавшись, не спускал глаз с двери.-- К
тому же беда с временем: сказал, что встречаемся в шесть, но не помню, что
имел в виду -- французское или армейское время.-- В те годы из-за
мероприятий по сбережению дневного света, проводимых прижимистыми немцами,
чтобы сэкономить на топливе и удлинить рабочий день, французское время на
час опережало наше.-- А может, она была здесь,-- волновался Ронни,-- и не
стала ждать, пошла домой, а я, как последний идиот, даже не спросил у нее
адрес...
-- А не видел ли ее бармен? Ты спрашивал?
-- Да, говорит, что никого не видел,-- грустно ответил Ронни.
-- Или заглянула сюда и решила подождать на улице. Она такая
застенчивая, а сидеть здесь с солдатами...-- И вдруг осекся, резко встал, на
дрожащих губах появилась улыбка.
-- Виржини,-- тихо произнес он.
Несколько формально они пожали друг другу руки. Ронни тут же представил
меня ей. Заботливо поддерживал стул, когда она садилась.
-- Я ужасно спешу, Ронни,-- объявила Виржини.
В длинной юбке, она усаживалась легкими, воздушными движениями.
Довольно красивая девушка, хотя белокурые волосы, к великому несчастью, ей
явно не шли. Выражение лица настороженное, пытливое, как у азартного игрока,
который прощупывает взглядом противника, прежде чем назвать свою ставку.
Небольшого роста, опрятная, аккуратненькая, умный взгляд -- обычная девушка
из большого города, и мне показалось странным, что она четыре года назад
столь решительно и настойчиво прощалась с Ронни у своей двери, не уступая
ему ни на йоту.
-- У них здесь есть виски?
-- Конечно есть! -- ответил Ронни таким решительным тоном, будто сейчас
приготовит ей этот крепкий напиток прямо здесь, если необходимо; крикнул
бармену принести одно виски и, весь сияя, неловко стал выбрасывать перед ней
на стол свои дары.-- Я тут купил тебе кое-что. Вот шарф, а эта шелковая
ткань...
-- Ах,-- воскликнула Виржини,-- американские пайки! -- И ласково
погладила глянцевый картон коробки; выражение лица чуть изменилось --
азартный игрок решил, что противнику в этой игре не повезет; ласково
улыбнулась, прикоснулась к руке Ронни, протянула: -- Все то-от же ста-арый
Ронни... Всегда такой забо-отливый.-- И с притворным недовольством сморщила
носик.-- Но как же я все это довезу до дома? На велосипеде?..
-- У меня грузовичок.-- Ронни чувствовал себя еще счастливее от
возможности оказать ей еще одну услугу.-- Все подарки отвезу к тебе домой.
-- А велосипед там поместится?
-- Конечно.
-- Отлично! В таком случае я могу остаться с вами еще минут на
пятнадцать.-- И нежно улыбнулась Ронни.
Как я ни вглядывался в ее лицо, не заметил ни особой глубины в глазах
(по словам Ронни, "утонуть можно"), ни чего-то "чисто французского" в губах.
-- Знаешь, мне не терпится услышать, как ты воевал, и...-- бросила на
меня многозначительный взгляд,-- хотелось бы тебе кое-что объяснить... когда
останемся наедине.
-- Извините,-- я встал,-- мне пора на обед.
-- Американцы -- такой тактичный народ,-- наградила она меня
очаровательной улыбкой.
Ронни засиял еще ярче, испытывая гордость за друга, сумевшего
понравиться Виржини. Уходя, я слышал, как хрипло дышит Ронни, разговаривая
со своей подругой интимным шепотом. Виржини слушала его, опустив глаза,
время от времени постукивая пальцами по краям коробки с десятью
американскими пайками.
Я лежал в своем номере и читал, когда, постучавшись в дверь, появился
Ронни,-- явно нервничал и, видимо, еще и выпил. Не в состоянии сидеть
спокойно, лишь возбужденно, неловко ходил туда-сюда по изношенному ковру
перед моей кроватью.
-- Ну, что скажешь о ней? -- наконец не выдержал он.
-- Я...
-- Разве не прелесть?..
-- Прелесть,-- согласился я.
-- Все же в француженках что-то есть... Боюсь, теперь я навсегда
отравлен и для меня больше не существуют английские девчонки.
-- Ну,-- возразил я,-- возможно, ты...
-- Не можешь ли достать для меня блок сигарет? -- неожиданно попросил
он.
-- Ты же знаешь сам, как это трудно.
Он торопливо добавил:
-- Я заплачу, конечно.
-- Для чего они тебе понадобились? Разве Виржини курит?
-- Нет, это не для нее. Для человека, с которым она живет.
-- Ах вот оно что! -- захлопнул я книгу.
-- Заядлый курильщик, курит одну за другой,-- объяснил Ронни.-- Но ему
нравятся только американские сигареты.
-- Понятно.
Ронни прошелся еще раза два по ковру.
-- Вот почему она так спешила: он ужасно ревн