иметь с  тобой  ничего
общего!  Долго   все  выносила.  Не  трать  зря   время  на  уговоры!  Дверь
закрывается!" И  закрыла у  него перед носом, но  не  захлопнула,  чтобы  не
доставить удовольствия этой его рыжей -- пусть не думает, что я разозлилась.
Но  закрыла резко. Через дверь слышу минуту-две их горестные перешептывания,
а потом ногами зашаркали вниз по лестнице, а я спать легла.
     Через  час звонит  в дверь, кричит: "Я теперь один, Берта, впусти  меня
ради бога!" Но я лежу, не двигаюсь:  ни  звука не издаю.  Всю ночь  в  дверь
названивал,  возился возле двери; только я  бесповоротное  решение  приняла,
ничем себя не выдала,  ни единым шорохом  не дала ему  понять, что слышу его
звонки и возню.
     В  конце концов,  когда  взошло  солнце,  дал  он последний,  отчаянный
звонок, в последний раз крикнул: "Я ухожу,  Берта, прощаюсь с тобой  навек!"
Хоть обида от  этих слов легла мне  на  сердце,-- не  ответила:  давно  пора
преподать  ему урок. Вот и все, так я положила  конец всему,  что связано  с
твоим отцом.
     Клэрис попыталась  было убедить мать -- дай, мол, отцу еще один шанс,--
но  отказалась от  своей  затеи: уж очень  у  нее выражение лица  грозное, и
челюсти так  плотно сдвинуты...  Принесла  ей  чашку  чаю, постаралась,  как
могла, утешить. Внимательно следила, как она надевает шляпу -- точно  солдат
перед боем шлем, и долго прислушивалась к ее шагам на лестнице. Пошла делать
свои ежедневные покупки -- такая беспощадная и одинокая...
     Целый  день  думала Клэрис  о матери, о  том, как сильно жгла ей сердце
любовь к отцу все эти сорок лет,-- нашла ведь в себе силы дать ему  от ворот
поворот,  пусть  даже теперь, когда его так долго нет  в живых, и все только
из-за какого-то поцелуя на крыльце отеля у Кротонского водопада в 1921 году.
     А когда пришел домой  с работы мистер Смолли, жена холодно глядела, как
он снимает ботинки, спокойно садится на стул,  надевает очки, чтобы почитать
вечернюю  газету,  и размышляла: вот этот человек не способен вызвать  такую
всепоглощающую страсть ни у одной женщины на свете; через десять  дней после
того, как гроб с его  телом опустят в могилу, ей не удастся вспомнить о  нем
ничего, даже как отвратительно, на публику он манерничает.
     --  Ах,--  муж  устало  уселся поудобнее  и  развернул газету.--  Какой
ужасный день! Все время занят, ни минуты отдыха...
     Клэрис снова окинула его долгим, горьким взглядом.
     --  Чем  же? Надуванием бедняков и этих несчастных погорельцев -- из-за
пожара лишились всего,-- только чтобы не платить  им положенной  компенсации
за понесенные убытки?
     --  Клэрис...-- Мистер  Смолли,  оторвав  глаза от  газеты, укоризненно
посмотрел на  жену;  удивленный и напуганный, почувствовав новую, страстную,
тревожащую нотку в  ее голосе, он осознал наконец, что в этом  браке никогда
ничего хорошего для себя не добьется.-- Что я такого сделал?
     Но Клэрис ничего  не ответила: молча надела пальто и вышла. Направилась
она в бар на Третьей авеню, неподалеку от угла улицы Блумингдейл.


ТОГДА НАС БЫЛО ТРОЕ

     Мунни Брукс  проснулся от двух прогремевших за  окном выстрелов; открыв
глаза, он  уставился  в потолок. Если судить по слабому  свету  в комнате,--
окна  зашторены,-- ясно,  что на улице солнечно и тепло. Он повернул голову:
на соседней кровати  спит Берт -- тихо, не издавая никаких звуков; аккуратно
наброшенное на голову одеяло стережет все его сны. Мунни вылез из кровати и,
прошлепав босыми ногами к окну, раздвинул шторы.
     Последние  остатки  утреннего  тумана поднимались,  словно завитки,  от
полей, а далеко  внизу  глянцевая гладь  моря сияла под  лучами октябрьского
солнца. Еще дальше, там, где побережье делало большой изгиб,  Пиренеи своими
зелеными острыми грядами тянулись к  мягкому,  как  пух,  небу. Из-за  стога
сена,  в  сотне  ярдов от террасы  отеля,  вышел  охотник  с  собакой  -- не
торопился, на ходу перезаряжал ружье. Глядя на него,  Мунни с  удовольствием
вспомнил, что накануне вечером любитель  поесть лакомился только что убитой,
разжиревшей после обильного летнего сезона куропаткой.
     Старик охотник, в голубоватой робе рыбака и  рыбацких резиновых высоких
сапогах, солидно,  осторожно  ступал  за  своей  собакой,  пробираясь  через
срезанное жнивье. "Стану  стариком,-- невольно пришло  в голову Мунни, в его
двадцать два,-- вот точно как он буду в такое октябрьское утро".
     Пошире раскрыл шторы, взглянул на часы: уже начало одиннадцатого; вчера
допоздна засиделись в казино  в  Биаррице. В начале лета,  когда отдыхали на
Лазурном берегу,  один лейтенант-парашютист  продемонстрировал  им  надежную
систему выигрыша  в  рулетку; с  тех пор старались  почаще посещать  казино.
Система влетела им в копеечку; никогда еще не удавалось выиграть за один раз
более  восьми тысяч  франков,  что порой  заставляло их  сидеть, наблюдая за
вращающимся  колесом, до  трех утра. Но  нужно отдать  ей и должное:  с того
времени,  как  они  встретили  лейтенанта, ни разу  не  проигрывали. Все это
делало  их  путешествие довольно  приятным,  даже не  лишенным  определенной
роскоши, особенно когда оказывались в таких местах, где работало казино.  На
номера   фишек    в   системе   не   обращалось   никакого   внимания,   все
сосредоточивалось на  цвете  --  красном или  черном  -- и предусматривалось
ритмичное удвоение ставок.
     Этой ночью они выиграли только четыре с половиной тысячи франков и ради
них проторчали в  казино до двух ночи. Но все же сейчас, когда  он проснулся
так  поздно  в ясную осеннюю погоду от того, что охотник стрелял прямо у них
за  окном по дичи,  вид четырех  тысячных банкнот на шкафу  придавал оттенок
везения и удовлетворенности приятному утру.
     Стоя у окна, чувствуя,  как теплые солнечные лучи нагревают босые ноги,
вдыхая  солоноватый  морской  воздух  и прислушиваясь к далекому, спокойному
прибою, вспоминая жирную куропатку и азарт, охвативший его  во время игры, и
все, что  произошло  этим  уже ушедшим  летом, Мунни осознавал,  что ему  не
хочется  возвращаться домой  сегодня  утром,  как  запланировано. Пристально
глядел вслед охотнику, ведущему собаку по жухлому коричневому  полю у  самой
кромки моря, думал, как все же было хорошо, когда он был молод.
     Именно  его   способность   наслаждаться   любым   моментом   жизни   с
непосредственностью  молодости  и  рассудительной,  меланхоличной  зрелостью
старости одновременно позволила Берту как-то заметить полушутя-полусерьезно:
"Завидую я тебе, Мунни. У тебя редкий  дар мимолетной ностальгии. Ты  дважды
получаешь дивиденды на свой вложенный капитал".
     Но у  такого  дара есть  и свои недостатки.  Мунни с большим  трудом  и
неохотой  покидал понравившиеся ему места,--  при расставании  с ними, когда
все  заканчивалось,   его  переполняли  эмоции,  а  старик,  который  всегда
путешествовал  вместе  с  ним   где-то  внутри  него,  грустно,  по-осеннему
нашептывал ему: "Все это больше никогда не повторится..."
     Завершение этого долгого, растянувшегося до октября лета оказалось куда
болезненнее для Мунни, чем все прочие отъезды и прощания. Он чувствовал, что
расстается с последними деньками своих последних настоящих  каникул в жизни.
Его путешествие в Европу -- подарок родителей по случаю окончания колледжа.
     Вернувшись  домой,  он увидит на  пристани  знакомые, доброжелательные,
радушные,  но и  строгие  лица,  и  все эти  люди,  ожидая,  чем он  намерен
заняться, станут  расспрашивать, предлагать ему работу и свои добрые советы,
любовно,  но  неумолимо   направляя  его   на   привычную  колею  взрослого,
ответственного, перебесившегося в молодости человека. Все его каникулы будут
носить отныне временный характер --  торопливые, наскоро проглоченные летние
антракты,  от  конца  одного  рабочего  цикла до  начала другого. "Последние
веселые деньки твоей юности,-- нашептывал внутри него старичок.-- Через семь
дней -- знакомая пристань дома..."
     Мунни,  повернувшись,  посмотрел на  спящего  друга:  по-прежнему  спит
тихо-тихо,  удобно  растянувшись  под  одеялом  с  простыней,  торчит только
геометрически прямой, длинный,  загорелый нос. "И  здесь  меня  подстерегает
перемена",-- понимал Мунни. Пароход причалит к пристани, и между ними уже не
возникнет прежней тесной дружбы.
     Никогда они уже не будут так близки, как на морских скалах Сицилии, или
карабкаясь по облитым солнцем  развалинам  в  Пестуме1,  или  преследуя двух
девушек -- англичанок, гоняясь за ними по римским ночным клубам.
     Как в тот дождливый день во Флоренции -- впервые вместе разговорились с
Мартой.  Как во  время длинного, головокружительного путешествия  втроем  по
серпантину горных дорог в крошечном автомобиле с открытым верхом: мчались от
Лигурийского  побережья к границе, останавливаясь, где хотели выпить  белого
вина  или  искупаться  и  отдохнуть  в  пляжных  павильончиках,   украшенных
маленькими, яркими разноцветными вымпелами, трепещущими  на  ветру на жарком
средиземноморском солнцепеке.
     Или когда, как  заговорщики, пили пиво  с парашютистом в баре казино  в
Жюан-ле-Пэн, усваивая с его помощью беспроигрышную систему.
     На светлой, радостной заре, пахнущей лавандой,  гнали на машине назад в
отель, ликуя по поводу выигрыша, а Марта дремала, сидя между ними.
     Сидели  в Барселоне на  солнечной трибуне,  обливаясь потом,  прикрывая
ладонями  глаза,  восторженно  приветствуя  матадора:  тот ходил по арене  с
зажатыми в руках высоко поднятыми над головой отсеченными бычьими ушами, а к
его ногам со всех сторон летели букеты цветов и кожаные фляжки с вином.
     В Саламанке и Мадриде ехали по дороге  почти через всю  эту соломенного
цвета, жаркую, обнаженную страну во Францию, попивая сладкое, неразбавленное
испанское бренди, пытаясь запомнить чудесную музыку, под которую танцевали в
пещерах цыганки.
     И никогда не будут так близки, наконец, как сейчас, в  этом  маленьком,
аккуратно побеленном номере баскского отеля: Берт спит;  он, Мунни,  стоит у
окна, наблюдая за стариком, все дальше уходящим от террасы со своей  собакой
и  ружьем; а  наверху  спокойно, как всегда, свернувшись  калачиком,  словно
ребенок, спит Марта -- пока они, оба словно не доверяя друг другу, не войдут
к ней, чтобы разбудить ее и рассказать, какой наметили план на сегодня.
     Мунни  еще  шире  раздвинул  шторы,  и  солнечные  лучи,   стремительно
ворвавшись, заполонили  всю  комнату. Если и есть  такой пароход  на  свете,
пропустить который  он имеет право  хотя бы  раз в жизни,-- это, несомненно,
тот, что выходит из Гавра послезавтра.
     Подошел к кровати  Берта, осторожно  переступая  через  разбросанную на
полу мятую одежду; толкнул его в голое плечо пальцем, позвал:
     -- Мастер, солнце уже давно встало!
     Между ними уговор: кто проигрывает в теннис, называет своего победителя
в течение суток не иначе как Мастер. Берт накануне выиграл у  него со счетом
6:3, 2:6, 7:5.
     -- Уже начало одиннадцатого,-- ткнул его Мунни еще раз твердым пальцем.
     Берт, открыв глаза, тоже равнодушно устремил взор в потолок.
     -- У меня похмелье, как ты думаешь? -- поинтересовался он.
     -- С чего бы это? -- удивился Мунни.-- Выпили на двоих бутылку  вина за
обедом да по паре пива потом.
     -- Ладно,  пусть  похмелья у меня нет,-- согласился Берт, словно  такая
весть сильно его огорчила.-- Но ведь, по-моему, идет дождь.
     -- Что ты, яркое, солнечное, жаркое утро! -- разуверил его Мунни.
     --  Все меня  постоянно уверяли, что в стране басков на побережье вечно
идет дождь,-- пожаловался Берт, видимо и не собираясь вставать.
     --  Все  лгали,-- успокоил  его Мунни.-- Да  вылезай  же ты,  черт тебя
побери, из постели!
     Берт медленно выпростал ноги из-под одеяла, свесил с края кровати и сел
--  худой, костистый,  голый по  пояс. Из  коротких  для  него пижамных брюк
высовывались, болтаясь, его большие ступни.
     --  Знаешь  ли  ты,  почему  американские  женщины  живут  дольше,  чем
американские мужчины, толстяк?
     -- Нет, не знаю,-- не скрыл Мунни.
     --  Потому что подолгу спят по  утрам.  Моя цель в жизни,-- Берт  снова
улегся на  кровать, но все еще свешивая ноги с края,-- прожить так же долго,
как американские женщины.
     Мунни зажег сигарету, другую бросил Берту. Тот ухитрился  прикурить ее,
не поднимая головы с подушки.
     -- Послушай,-- заговорил Мунни,--  пока  ты здесь дрых, растрачивая зря
драгоценное время юности, мне в голову пришла одна блестящая идея...
     -- Напиши на бумажке и опусти в  ящик  для предложений.-- Берт, зевнув,
закрыл  глаза.--  Администрация  подарит  седло  из буйволовой кожи  каждому
служащему,  выдавшему нам заманчивую идею, которую сразу можно применить  на
практике...
     -- Послушай,-- нетерпеливо перебил его Мунни,-- мне кажется,  нам нужно
пропустить этот проклятый пароход.
     Берт лежал и молча курил, сощурив глаза и задрав нос к потолку.
     -- Некоторые  люди,-- задумчиво начал  он,--  рождены только  для того,
чтобы пропустить пароход, поезд или самолет. Вот взять, к примеру, мою мать.
Однажды ей  удалось избежать преждевременной  смерти только потому, что  она
заказала  себе второй десерт. Самолет взмыл  в ту минуту, когда она вышла на
взлетное поле, но через тридцать пять минут взорвался. Ни одного оставшегося
в  живых  -- все всмятку...  Знаешь,  что  подавали  на десерт? Мороженое  с
размятой свежей клубникой.
     -- Да  ладно тебе, Берт.--  Иногда Мунни  действовала на нервы привычка
Берта высказываться  не по  делу, особенно  когда  он,  Мунни, размышлял над
чем-то серьезным.-- Знаю я все о твоей матери.
     -- Весной,-- продолжал Берт, не обращая никакого внимания на нетерпение
друга,--  она просто  с ума  сходит  по клубнике.  Скажи-ка мне,  Мунни,  ты
что-нибудь пропускал в жизни?
     -- По-моему, нет.
     --  Неужели  ты  считаешь,  что  поступаешь  мудро, занимаясь на  таком
позднем этапе пустяками, пытаясь выяснить, как сложится жизнь?
     Мунни вошел в ванную  комнату, налил из-под крана стакан воды. Когда он
вернулся в спальню, Берт все лежал в той же позе, болтая ногами и покуривая.
Мунни подошел поближе  и стал медленной  струйкой лить  воду ему  на  голую,
загорелую грудь. Вода тонкими ручейками растеклась между  ребер и  оттуда --
прямо на простыню.
     -- Ах,-- Берт продолжал покуривать,-- как приятно освежает!
     Оба засмеялись, и Берт сел в постели, заявив:
     -- Ладно, толстяк, не думаю, что ты это серьезно.
     -- Моя идея такова,-- объяснил Мунни,-- остаться здесь, подождать, пока
погода ухудшится. Грех уезжать в такие славные, солнечные деньки.
     -- Ну а что с билетами?
     -- Пошлем телеграмму пароходному начальству, сообщим, что воспользуемся
их услугами позже. У них там список желающих длиной с милю -- будут просто в
восторге.
     Берт рассудительно кивнул.
     -- Ну а как насчет Марты? Если она захочет сегодня же быть в Париже?
     -- Марта никуда не хочет ехать. И никогда. Ты сам прекрасно знаешь.
     Берт снова кивнул.
     -- По-моему, она самая счастливая девушка в мире.
     За  окном  раздался  выстрел.  Берт,   повернув   голову,  прислушался:
прогремел второй.
     -- Вот  это да! -- воскликнул Берт, облизывая губы.-- Никогда не забуду
эту замечательную куропатку, которой мы угощались вначале!
     Встал, озираясь, в  своих  хлопающих по ногам пижамных  штанах:  просто
мальчишка,  с неплохими  перспективами  попасть  в  сборную колледжа,-- если
усиленно  кормить  в  течение  года.  Когда  призывался  в  армию,  выглядел
неплохо,--  круглолицый,   щеки  полные,--   а   демобилизовался  в  мае  --
превратился  в длинного, худущего парня, с круто выпирающими  ребрами.  Если
Марте хотелось его  подразнить -- сравнивала с английским поэтом в  плавках.
Берт подошел к окну, стал  смотреть на горы, море, щурился на  солнце. Мунни
стал рядом.
     --  Ты  прав,-- признал Берт.--  Только  идиоту может  прийти в  голову
дурацкая  идея возвращаться домой в  такой  славный денек.  Пошли  к  Марте,
скажем, что путешествие продолжается.
     Друзья быстро облачились в хлопчатобумажные  штаны и теннисные рубашки,
надели легкие испанские туфли  и поднялись наверх, к Марте. Вот они уже в ее
комнате -- не стали утруждать себя стуком. Под порывами ветра одна из ставен
громко хлопает по окну, но  на Марту  это, по-видимому, не действует -- спит
себе спокойно, свернувшись калачиком, из-под одеяла виднеется одна  макушка,
с  темными,  коротко  стриженными,  спутанными  волосами... Подушка валяется
рядом, на полу...
     Мунни и  Берт  молча  стояли,  глядя на  эту  свернувшуюся под  одеялом
фигуру, оба в эту минуту убежденные, что другому  невдомек,  о чем он сейчас
думает.
     --  Ну-ка, просыпайся! --  тихонько произнес Берт.-- Тебя ждут  слава и
величие! -- наклонился, постучал пальцем по выглядывающей макушке.
     Мунни  почувствовал, что кончики его собственных  пальцев  задергались,
словно от электрического заряда.
     -- Оставьте, прошу вас! --  Марта не  открывала глаз.-- Охота вам  меня
беспокоить, когда еще глубокая ночь...
     -- Что ты? Уже почти полдень! -- Мунни прибавил часика два.-- К тому же
нам нужно сообщить тебе нечто важное.
     -- Сообщайте,-- сонно разрешила Марта,-- и отчаливайте.
     --  Видишь  ли,  у   толстяка,--  начал  объяснять   Берт,  стоя  у  ее
изголовья,--  возникла одна  идея.  Чтобы мы  все остались  здесь, покуда не
зарядят дожди. Ну, что скажешь?
     -- Само собой,-- сразу согласилась Марта.
     Берт и Мунни улыбнулись друг другу -- как все же хорошо они ее знают!
     -- Марта,-- провозгласил Берт,--  ты единственная на свете оставшаяся в
живых замечательная девушка -- само совершенство!
     И они вышли из комнаты, чтобы не смущать ее,-- пусть одевается.
     Встретили  они  Марту  Хольм  во   Флоренции.  Судя  по  всему,  у  нее
представления о том, какие музеи  и церкви нужно обязательно посетить, точно
как  у  них -- они постоянно сталкивались с ней в этих местах. Бродит  одна;
вероятно, американка; как  выразился  Берт, "еще  не видел такой красоты"; в
конце концов они с ней заговорили. Хотя впервые такая идея,  наверно, пришла
в  голову  Мунни  в  галерее Уффици,  в зале, где  были  выставлены  картины
Боттичелли.  Несмотря  на  коротко,  довольно  небрежно подстриженные черные
волосы, он сразу нашел ее похожей на "Весну"  Боттичелли: высокая, стройная,
молоденькая, словно  девчонка, с изящным,  узким  носом  и глубокими, умными
глазами, подернутыми пленкой грусти,-- весьма опасными. Его здорово смущало,
что в голове у него бродят  такие мысли об этой совершеннолетней американке,
которая год проучилась в престижной школе Смита и носит брючки в обтяжку. Но
поделать с собой ничего не мог и никогда  в этом не признавался  самой Марте
и, конечно, не говорил ни слова Берту.
     Марта  знала  массу  людей  и  в  самой  Флоренции, и в  округе  (позже
выяснилось -- знала многих практически  в любом месте); пригласила их на чай
в  Фьезоле,  на  одну  виллу с  бассейном, потом на прием,  где  Мунни  даже
станцевал с графиней.  В Европе Марта провела уже  два года,  отлично знала,
какие  места  непременно  нужно  посетить, а  какие  просто пустые приманки,
свободно  говорила  на итальянском и французском  и,  если ее  просили, была
готова через  минуту;  не канючила и не жаловалась,  когда  нужно пройти  на
своих двоих  несколько кварталов; весело смеялась шуткам Берта и Мунни, да и
своим  тоже; не  хихикала,  не плакала, не надувала сердито губки, и  потому
Мунни совершенно справедливо, по его мнению, ставил  ее на голову  выше всех
других знакомых девушек.
     Молодые  люди провели  вместе три  дня  во Флоренции, собирались  после
этого  ехать  в  Портофино,  а  потом во  Францию,  и двум  друзьям казалась
непереносимой сама мысль бросить ее, оставить одну.
     Насколько Мунни и Берт  понимали, никаких  своих планов