Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
иметь с тобой ничего
общего! Долго все выносила. Не трать зря время на уговоры! Дверь
закрывается!" И закрыла у него перед носом, но не захлопнула, чтобы не
доставить удовольствия этой его рыжей -- пусть не думает, что я разозлилась.
Но закрыла резко. Через дверь слышу минуту-две их горестные перешептывания,
а потом ногами зашаркали вниз по лестнице, а я спать легла.
Через час звонит в дверь, кричит: "Я теперь один, Берта, впусти меня
ради бога!" Но я лежу, не двигаюсь: ни звука не издаю. Всю ночь в дверь
названивал, возился возле двери; только я бесповоротное решение приняла,
ничем себя не выдала, ни единым шорохом не дала ему понять, что слышу его
звонки и возню.
В конце концов, когда взошло солнце, дал он последний, отчаянный
звонок, в последний раз крикнул: "Я ухожу, Берта, прощаюсь с тобой навек!"
Хоть обида от этих слов легла мне на сердце,-- не ответила: давно пора
преподать ему урок. Вот и все, так я положила конец всему, что связано с
твоим отцом.
Клэрис попыталась было убедить мать -- дай, мол, отцу еще один шанс,--
но отказалась от своей затеи: уж очень у нее выражение лица грозное, и
челюсти так плотно сдвинуты... Принесла ей чашку чаю, постаралась, как
могла, утешить. Внимательно следила, как она надевает шляпу -- точно солдат
перед боем шлем, и долго прислушивалась к ее шагам на лестнице. Пошла делать
свои ежедневные покупки -- такая беспощадная и одинокая...
Целый день думала Клэрис о матери, о том, как сильно жгла ей сердце
любовь к отцу все эти сорок лет,-- нашла ведь в себе силы дать ему от ворот
поворот, пусть даже теперь, когда его так долго нет в живых, и все только
из-за какого-то поцелуя на крыльце отеля у Кротонского водопада в 1921 году.
А когда пришел домой с работы мистер Смолли, жена холодно глядела, как
он снимает ботинки, спокойно садится на стул, надевает очки, чтобы почитать
вечернюю газету, и размышляла: вот этот человек не способен вызвать такую
всепоглощающую страсть ни у одной женщины на свете; через десять дней после
того, как гроб с его телом опустят в могилу, ей не удастся вспомнить о нем
ничего, даже как отвратительно, на публику он манерничает.
-- Ах,-- муж устало уселся поудобнее и развернул газету.-- Какой
ужасный день! Все время занят, ни минуты отдыха...
Клэрис снова окинула его долгим, горьким взглядом.
-- Чем же? Надуванием бедняков и этих несчастных погорельцев -- из-за
пожара лишились всего,-- только чтобы не платить им положенной компенсации
за понесенные убытки?
-- Клэрис...-- Мистер Смолли, оторвав глаза от газеты, укоризненно
посмотрел на жену; удивленный и напуганный, почувствовав новую, страстную,
тревожащую нотку в ее голосе, он осознал наконец, что в этом браке никогда
ничего хорошего для себя не добьется.-- Что я такого сделал?
Но Клэрис ничего не ответила: молча надела пальто и вышла. Направилась
она в бар на Третьей авеню, неподалеку от угла улицы Блумингдейл.
ТОГДА НАС БЫЛО ТРОЕ
Мунни Брукс проснулся от двух прогремевших за окном выстрелов; открыв
глаза, он уставился в потолок. Если судить по слабому свету в комнате,--
окна зашторены,-- ясно, что на улице солнечно и тепло. Он повернул голову:
на соседней кровати спит Берт -- тихо, не издавая никаких звуков; аккуратно
наброшенное на голову одеяло стережет все его сны. Мунни вылез из кровати и,
прошлепав босыми ногами к окну, раздвинул шторы.
Последние остатки утреннего тумана поднимались, словно завитки, от
полей, а далеко внизу глянцевая гладь моря сияла под лучами октябрьского
солнца. Еще дальше, там, где побережье делало большой изгиб, Пиренеи своими
зелеными острыми грядами тянулись к мягкому, как пух, небу. Из-за стога
сена, в сотне ярдов от террасы отеля, вышел охотник с собакой -- не
торопился, на ходу перезаряжал ружье. Глядя на него, Мунни с удовольствием
вспомнил, что накануне вечером любитель поесть лакомился только что убитой,
разжиревшей после обильного летнего сезона куропаткой.
Старик охотник, в голубоватой робе рыбака и рыбацких резиновых высоких
сапогах, солидно, осторожно ступал за своей собакой, пробираясь через
срезанное жнивье. "Стану стариком,-- невольно пришло в голову Мунни, в его
двадцать два,-- вот точно как он буду в такое октябрьское утро".
Пошире раскрыл шторы, взглянул на часы: уже начало одиннадцатого; вчера
допоздна засиделись в казино в Биаррице. В начале лета, когда отдыхали на
Лазурном берегу, один лейтенант-парашютист продемонстрировал им надежную
систему выигрыша в рулетку; с тех пор старались почаще посещать казино.
Система влетела им в копеечку; никогда еще не удавалось выиграть за один раз
более восьми тысяч франков, что порой заставляло их сидеть, наблюдая за
вращающимся колесом, до трех утра. Но нужно отдать ей и должное: с того
времени, как они встретили лейтенанта, ни разу не проигрывали. Все это
делало их путешествие довольно приятным, даже не лишенным определенной
роскоши, особенно когда оказывались в таких местах, где работало казино. На
номера фишек в системе не обращалось никакого внимания, все
сосредоточивалось на цвете -- красном или черном -- и предусматривалось
ритмичное удвоение ставок.
Этой ночью они выиграли только четыре с половиной тысячи франков и ради
них проторчали в казино до двух ночи. Но все же сейчас, когда он проснулся
так поздно в ясную осеннюю погоду от того, что охотник стрелял прямо у них
за окном по дичи, вид четырех тысячных банкнот на шкафу придавал оттенок
везения и удовлетворенности приятному утру.
Стоя у окна, чувствуя, как теплые солнечные лучи нагревают босые ноги,
вдыхая солоноватый морской воздух и прислушиваясь к далекому, спокойному
прибою, вспоминая жирную куропатку и азарт, охвативший его во время игры, и
все, что произошло этим уже ушедшим летом, Мунни осознавал, что ему не
хочется возвращаться домой сегодня утром, как запланировано. Пристально
глядел вслед охотнику, ведущему собаку по жухлому коричневому полю у самой
кромки моря, думал, как все же было хорошо, когда он был молод.
Именно его способность наслаждаться любым моментом жизни с
непосредственностью молодости и рассудительной, меланхоличной зрелостью
старости одновременно позволила Берту как-то заметить полушутя-полусерьезно:
"Завидую я тебе, Мунни. У тебя редкий дар мимолетной ностальгии. Ты дважды
получаешь дивиденды на свой вложенный капитал".
Но у такого дара есть и свои недостатки. Мунни с большим трудом и
неохотой покидал понравившиеся ему места,-- при расставании с ними, когда
все заканчивалось, его переполняли эмоции, а старик, который всегда
путешествовал вместе с ним где-то внутри него, грустно, по-осеннему
нашептывал ему: "Все это больше никогда не повторится..."
Завершение этого долгого, растянувшегося до октября лета оказалось куда
болезненнее для Мунни, чем все прочие отъезды и прощания. Он чувствовал, что
расстается с последними деньками своих последних настоящих каникул в жизни.
Его путешествие в Европу -- подарок родителей по случаю окончания колледжа.
Вернувшись домой, он увидит на пристани знакомые, доброжелательные,
радушные, но и строгие лица, и все эти люди, ожидая, чем он намерен
заняться, станут расспрашивать, предлагать ему работу и свои добрые советы,
любовно, но неумолимо направляя его на привычную колею взрослого,
ответственного, перебесившегося в молодости человека. Все его каникулы будут
носить отныне временный характер -- торопливые, наскоро проглоченные летние
антракты, от конца одного рабочего цикла до начала другого. "Последние
веселые деньки твоей юности,-- нашептывал внутри него старичок.-- Через семь
дней -- знакомая пристань дома..."
Мунни, повернувшись, посмотрел на спящего друга: по-прежнему спит
тихо-тихо, удобно растянувшись под одеялом с простыней, торчит только
геометрически прямой, длинный, загорелый нос. "И здесь меня подстерегает
перемена",-- понимал Мунни. Пароход причалит к пристани, и между ними уже не
возникнет прежней тесной дружбы.
Никогда они уже не будут так близки, как на морских скалах Сицилии, или
карабкаясь по облитым солнцем развалинам в Пестуме1, или преследуя двух
девушек -- англичанок, гоняясь за ними по римским ночным клубам.
Как в тот дождливый день во Флоренции -- впервые вместе разговорились с
Мартой. Как во время длинного, головокружительного путешествия втроем по
серпантину горных дорог в крошечном автомобиле с открытым верхом: мчались от
Лигурийского побережья к границе, останавливаясь, где хотели выпить белого
вина или искупаться и отдохнуть в пляжных павильончиках, украшенных
маленькими, яркими разноцветными вымпелами, трепещущими на ветру на жарком
средиземноморском солнцепеке.
Или когда, как заговорщики, пили пиво с парашютистом в баре казино в
Жюан-ле-Пэн, усваивая с его помощью беспроигрышную систему.
На светлой, радостной заре, пахнущей лавандой, гнали на машине назад в
отель, ликуя по поводу выигрыша, а Марта дремала, сидя между ними.
Сидели в Барселоне на солнечной трибуне, обливаясь потом, прикрывая
ладонями глаза, восторженно приветствуя матадора: тот ходил по арене с
зажатыми в руках высоко поднятыми над головой отсеченными бычьими ушами, а к
его ногам со всех сторон летели букеты цветов и кожаные фляжки с вином.
В Саламанке и Мадриде ехали по дороге почти через всю эту соломенного
цвета, жаркую, обнаженную страну во Францию, попивая сладкое, неразбавленное
испанское бренди, пытаясь запомнить чудесную музыку, под которую танцевали в
пещерах цыганки.
И никогда не будут так близки, наконец, как сейчас, в этом маленьком,
аккуратно побеленном номере баскского отеля: Берт спит; он, Мунни, стоит у
окна, наблюдая за стариком, все дальше уходящим от террасы со своей собакой
и ружьем; а наверху спокойно, как всегда, свернувшись калачиком, словно
ребенок, спит Марта -- пока они, оба словно не доверяя друг другу, не войдут
к ней, чтобы разбудить ее и рассказать, какой наметили план на сегодня.
Мунни еще шире раздвинул шторы, и солнечные лучи, стремительно
ворвавшись, заполонили всю комнату. Если и есть такой пароход на свете,
пропустить который он имеет право хотя бы раз в жизни,-- это, несомненно,
тот, что выходит из Гавра послезавтра.
Подошел к кровати Берта, осторожно переступая через разбросанную на
полу мятую одежду; толкнул его в голое плечо пальцем, позвал:
-- Мастер, солнце уже давно встало!
Между ними уговор: кто проигрывает в теннис, называет своего победителя
в течение суток не иначе как Мастер. Берт накануне выиграл у него со счетом
6:3, 2:6, 7:5.
-- Уже начало одиннадцатого,-- ткнул его Мунни еще раз твердым пальцем.
Берт, открыв глаза, тоже равнодушно устремил взор в потолок.
-- У меня похмелье, как ты думаешь? -- поинтересовался он.
-- С чего бы это? -- удивился Мунни.-- Выпили на двоих бутылку вина за
обедом да по паре пива потом.
-- Ладно, пусть похмелья у меня нет,-- согласился Берт, словно такая
весть сильно его огорчила.-- Но ведь, по-моему, идет дождь.
-- Что ты, яркое, солнечное, жаркое утро! -- разуверил его Мунни.
-- Все меня постоянно уверяли, что в стране басков на побережье вечно
идет дождь,-- пожаловался Берт, видимо и не собираясь вставать.
-- Все лгали,-- успокоил его Мунни.-- Да вылезай же ты, черт тебя
побери, из постели!
Берт медленно выпростал ноги из-под одеяла, свесил с края кровати и сел
-- худой, костистый, голый по пояс. Из коротких для него пижамных брюк
высовывались, болтаясь, его большие ступни.
-- Знаешь ли ты, почему американские женщины живут дольше, чем
американские мужчины, толстяк?
-- Нет, не знаю,-- не скрыл Мунни.
-- Потому что подолгу спят по утрам. Моя цель в жизни,-- Берт снова
улегся на кровать, но все еще свешивая ноги с края,-- прожить так же долго,
как американские женщины.
Мунни зажег сигарету, другую бросил Берту. Тот ухитрился прикурить ее,
не поднимая головы с подушки.
-- Послушай,-- заговорил Мунни,-- пока ты здесь дрых, растрачивая зря
драгоценное время юности, мне в голову пришла одна блестящая идея...
-- Напиши на бумажке и опусти в ящик для предложений.-- Берт, зевнув,
закрыл глаза.-- Администрация подарит седло из буйволовой кожи каждому
служащему, выдавшему нам заманчивую идею, которую сразу можно применить на
практике...
-- Послушай,-- нетерпеливо перебил его Мунни,-- мне кажется, нам нужно
пропустить этот проклятый пароход.
Берт лежал и молча курил, сощурив глаза и задрав нос к потолку.
-- Некоторые люди,-- задумчиво начал он,-- рождены только для того,
чтобы пропустить пароход, поезд или самолет. Вот взять, к примеру, мою мать.
Однажды ей удалось избежать преждевременной смерти только потому, что она
заказала себе второй десерт. Самолет взмыл в ту минуту, когда она вышла на
взлетное поле, но через тридцать пять минут взорвался. Ни одного оставшегося
в живых -- все всмятку... Знаешь, что подавали на десерт? Мороженое с
размятой свежей клубникой.
-- Да ладно тебе, Берт.-- Иногда Мунни действовала на нервы привычка
Берта высказываться не по делу, особенно когда он, Мунни, размышлял над
чем-то серьезным.-- Знаю я все о твоей матери.
-- Весной,-- продолжал Берт, не обращая никакого внимания на нетерпение
друга,-- она просто с ума сходит по клубнике. Скажи-ка мне, Мунни, ты
что-нибудь пропускал в жизни?
-- По-моему, нет.
-- Неужели ты считаешь, что поступаешь мудро, занимаясь на таком
позднем этапе пустяками, пытаясь выяснить, как сложится жизнь?
Мунни вошел в ванную комнату, налил из-под крана стакан воды. Когда он
вернулся в спальню, Берт все лежал в той же позе, болтая ногами и покуривая.
Мунни подошел поближе и стал медленной струйкой лить воду ему на голую,
загорелую грудь. Вода тонкими ручейками растеклась между ребер и оттуда --
прямо на простыню.
-- Ах,-- Берт продолжал покуривать,-- как приятно освежает!
Оба засмеялись, и Берт сел в постели, заявив:
-- Ладно, толстяк, не думаю, что ты это серьезно.
-- Моя идея такова,-- объяснил Мунни,-- остаться здесь, подождать, пока
погода ухудшится. Грех уезжать в такие славные, солнечные деньки.
-- Ну а что с билетами?
-- Пошлем телеграмму пароходному начальству, сообщим, что воспользуемся
их услугами позже. У них там список желающих длиной с милю -- будут просто в
восторге.
Берт рассудительно кивнул.
-- Ну а как насчет Марты? Если она захочет сегодня же быть в Париже?
-- Марта никуда не хочет ехать. И никогда. Ты сам прекрасно знаешь.
Берт снова кивнул.
-- По-моему, она самая счастливая девушка в мире.
За окном раздался выстрел. Берт, повернув голову, прислушался:
прогремел второй.
-- Вот это да! -- воскликнул Берт, облизывая губы.-- Никогда не забуду
эту замечательную куропатку, которой мы угощались вначале!
Встал, озираясь, в своих хлопающих по ногам пижамных штанах: просто
мальчишка, с неплохими перспективами попасть в сборную колледжа,-- если
усиленно кормить в течение года. Когда призывался в армию, выглядел
неплохо,-- круглолицый, щеки полные,-- а демобилизовался в мае --
превратился в длинного, худущего парня, с круто выпирающими ребрами. Если
Марте хотелось его подразнить -- сравнивала с английским поэтом в плавках.
Берт подошел к окну, стал смотреть на горы, море, щурился на солнце. Мунни
стал рядом.
-- Ты прав,-- признал Берт.-- Только идиоту может прийти в голову
дурацкая идея возвращаться домой в такой славный денек. Пошли к Марте,
скажем, что путешествие продолжается.
Друзья быстро облачились в хлопчатобумажные штаны и теннисные рубашки,
надели легкие испанские туфли и поднялись наверх, к Марте. Вот они уже в ее
комнате -- не стали утруждать себя стуком. Под порывами ветра одна из ставен
громко хлопает по окну, но на Марту это, по-видимому, не действует -- спит
себе спокойно, свернувшись калачиком, из-под одеяла виднеется одна макушка,
с темными, коротко стриженными, спутанными волосами... Подушка валяется
рядом, на полу...
Мунни и Берт молча стояли, глядя на эту свернувшуюся под одеялом
фигуру, оба в эту минуту убежденные, что другому невдомек, о чем он сейчас
думает.
-- Ну-ка, просыпайся! -- тихонько произнес Берт.-- Тебя ждут слава и
величие! -- наклонился, постучал пальцем по выглядывающей макушке.
Мунни почувствовал, что кончики его собственных пальцев задергались,
словно от электрического заряда.
-- Оставьте, прошу вас! -- Марта не открывала глаз.-- Охота вам меня
беспокоить, когда еще глубокая ночь...
-- Что ты? Уже почти полдень! -- Мунни прибавил часика два.-- К тому же
нам нужно сообщить тебе нечто важное.
-- Сообщайте,-- сонно разрешила Марта,-- и отчаливайте.
-- Видишь ли, у толстяка,-- начал объяснять Берт, стоя у ее
изголовья,-- возникла одна идея. Чтобы мы все остались здесь, покуда не
зарядят дожди. Ну, что скажешь?
-- Само собой,-- сразу согласилась Марта.
Берт и Мунни улыбнулись друг другу -- как все же хорошо они ее знают!
-- Марта,-- провозгласил Берт,-- ты единственная на свете оставшаяся в
живых замечательная девушка -- само совершенство!
И они вышли из комнаты, чтобы не смущать ее,-- пусть одевается.
Встретили они Марту Хольм во Флоренции. Судя по всему, у нее
представления о том, какие музеи и церкви нужно обязательно посетить, точно
как у них -- они постоянно сталкивались с ней в этих местах. Бродит одна;
вероятно, американка; как выразился Берт, "еще не видел такой красоты"; в
конце концов они с ней заговорили. Хотя впервые такая идея, наверно, пришла
в голову Мунни в галерее Уффици, в зале, где были выставлены картины
Боттичелли. Несмотря на коротко, довольно небрежно подстриженные черные
волосы, он сразу нашел ее похожей на "Весну" Боттичелли: высокая, стройная,
молоденькая, словно девчонка, с изящным, узким носом и глубокими, умными
глазами, подернутыми пленкой грусти,-- весьма опасными. Его здорово смущало,
что в голове у него бродят такие мысли об этой совершеннолетней американке,
которая год проучилась в престижной школе Смита и носит брючки в обтяжку. Но
поделать с собой ничего не мог и никогда в этом не признавался самой Марте
и, конечно, не говорил ни слова Берту.
Марта знала массу людей и в самой Флоренции, и в округе (позже
выяснилось -- знала многих практически в любом месте); пригласила их на чай
в Фьезоле, на одну виллу с бассейном, потом на прием, где Мунни даже
станцевал с графиней. В Европе Марта провела уже два года, отлично знала,
какие места непременно нужно посетить, а какие просто пустые приманки,
свободно говорила на итальянском и французском и, если ее просили, была
готова через минуту; не канючила и не жаловалась, когда нужно пройти на
своих двоих несколько кварталов; весело смеялась шуткам Берта и Мунни, да и
своим тоже; не хихикала, не плакала, не надувала сердито губки, и потому
Мунни совершенно справедливо, по его мнению, ставил ее на голову выше всех
других знакомых девушек.
Молодые люди провели вместе три дня во Флоренции, собирались после
этого ехать в Портофино, а потом во Францию, и двум друзьям казалась
непереносимой сама мысль бросить ее, оставить одну.
Насколько Мунни и Берт понимали, никаких своих планов