де Гиз!
   И король разразился хохотом, но хохот был неестественный и прокатился  по
комнате каким-то зловещим эхом.
   - Государь, одно слово, только одно слово! - настаивал  герцог,  невольно
затрепетав от этого смеха, звучавшего демонически. - Один ваш знак -  и  все
уже готово. У меня швейцарцы, у меня тысяча сто дворян, у  меня  рейтары,  у
меня горожане; у вашего величества - ваша личная охрана, ваши  друзья,  ваше
католическое дворянство... Нас двадцать против одного.
   - Так что ж, кузен, раз вы так сильны, какого черта вы приходите  жужжать
мне об этом в уши? Действуйте сами, действуйте сами!..
   И король отвернулся к собакам.
   Тут портьера приподнялась, и показалась Екатерина.
   - Все хорошо, - шепнула она Гизу, - настаивайте, и он уступит.
   Портьера опустилась, но Карл IX то ли не заметил этого, то ли сделал вид,
что не заметил.
   - Но я должен знать, - заметил  герцог  де  Гиз,  -  угожу  ли  я  вашему
величеству, если сделаю то, что хочу сделать.
   - Честное слово, кузен Генрих, вы пристаете ко мне с ножом к горлу, но  я
не поддамся, черт возьми! Разве я не король?
   - Пока нет, государь, но завтра вы станете королем, если захотите.
   - Ах, вот как! - подхватил Карл IX. - Значит, убьют и короля Наваррского,
и принца Конде.., у меня в Лувре!.. Фу!
   И король еле слышно добавил:
   - За его стенами - дело другое.
   - Государь! - воскликнул герцог. - Сегодня  вечером  они  идут  кутить  с
вашим братом, герцогом Алансонским.
   - Таванн, - сказал король с прекрасно разыгранным раздражением, - неужели
вы не видите, что злите мою собаку? Идем, Актеон, идем!
   Не желая больше слушать, Карл IX ушел к себе, оставив Таванна  и  герцога
де Гиза почти в прежней неизвестности.
   Другого рода  сцена  разыгралась  вслед  за  этим  у  Екатерины,  которая
посоветовала герцогу де Гизу держаться твердо и вернулась в свои покои,  где
застала всех, кто обычно присутствовал при ее отходе ко сну.
   Когда Екатерина вернулась к себе, лицо у нее было столь же веселым, сколь
мрачным оно было, когда она шла к королю.  Она  с  самым  приветливым  видом
отпустила по очереди своих придворных  дам  и  кавалеров,  и  вскоре  у  нее
осталась  одна  королева  Маргарита,  которая  сидела  у   открытого   окна,
погрузившись в глубокую задумчивость и глядя в небо.
   Уже  два  или  три  раза,  оставаясь  наедине  с  дочерью,  королева-мать
приоткрывала рот, чтобы заговорить, и каждый раз мрачная мысль останавливала
слова, готовые сорваться с ее губ.
   В это время портьера приподнялась, и появился Генрих Наваррский.
   Собачка проснулась, спрыгнула с кресла и подбежала к нему.
   - Это вы, сын мой? - вздрогнув, спросила Екатерина. - Разве вы ужинаете в
Лувре?
   - Нет, - отвечал Генрих. - Герцог  Алансонский,  принц  Конде  и  я  идем
шататься по городу. Я был почти уверен, что застану их здесь,  любезничающих
с вами.
   Екатерина улыбнулась.
   - Ну что ж, идите, идите, господа... Какие счастливцы мужчины, что  могут
ходить куда угодно!.. Правда, дочь моя? - спросила она.
   -  Да,  правда;  свобода  так  прекрасна  и  так  заманчива!  -  ответила
Маргарита.
   - Вы хотите сказать, что я мешаю вам быть  свободной?  -  сказал  Генрих,
склоняясь перед женой.
   - Нет, я страдаю не за себя, а за положение женщины вообще.
   - Сын мой, вы не увидитесь с адмиралом? - спросила Екатерина.
   - Может быть, и увижусь.
   - Зайдите к нему и подайте пример другим, а завтра  расскажете  мне,  как
его здоровье.
   - Раз вы этого хотите, я, разумеется, зайду к нему.
   - Я ничего не хочу... - заметила Екатерина. - Кто там еще?.. Не пускайте,
не пускайте!
   Генрих уже сделал шаг к двери, чтобы исполнить приказание Екатерины, но в
это мгновение стенной ковер поднялся, и показалась белокурая головка г-жи де
Сов.
   - Ваше величество, это парфюмер Рене: вы приказали ему прийти.
   Екатерина бросила быстрый, как молния, взгляд на Генриха".
   Юный король слегка покраснел и почти тотчас же смертельно  побледнел:  он
услышал имя убийцы своей матери. Поняв, что лицо  выдает  его  волнение,  он
отошел к окну и прислонился к подоконнику.
   Собачка зарычала.
   В тот же миг вошли двое: тот, о ком доложили, и та, которая не  нуждалась
в докладе.
   Первым был  парфюмер  Рене,  который  подошел  к  Екатерине  со  слащавой
любезностью флорентийских слуг; в руках он нес открытый ящик, перегороженный
на отделения, в которых стояли коробки  с  пудрой  и  флаконы.  Второй  была
герцогиня Лотарингская, старшая  сестра  Маргариты.  Она  вошла  в  потайную
дверь, ведущую в кабинет короля, дрожа  всем  телом,  бледная,  как  смерть.
Герцогиня  надеялась,  что  Екатерина,  которая  вместе  с  г-жой   де   Сов
рассматривала содержимое ящика, принесенного Рене, не  заметит  ее,  и  села
рядом с Маргаритой, около  которой  стоял  король  Наваррский,  закрыв  лицо
руками, как человек, который старается прийти в себя после обморока.
   Но Екатерина обернулась.
   - Дочь моя, - обратилась она к Маргарите, - вы можете идти к себе. А  вы,
сын мой, - сказала она Генриху, - идите развлекаться в город.
   Маргарита поднялась; Генрих стал к ней вполоборота.
   Герцогиня Лотарингская схватила Маргариту за руку.
   - Сестра, - заговорила она торопливым шепотом, - герцог де  Гиз,  который
хочет спасти вам жизнь за то, что вы спасли его жизнь, просил передать  вам,
чтобы вы не уходили к себе, а остались здесь!
   - Что вы сказали, Клод? - спросила Екатерина, оборачиваясь к дочери.
   - Ничего, матушка.
   - Вы что-то сказали Маргарите шепотом.
   - Я только пожелала ей спокойной ночи  и  передала  сердечный  привет  от
герцогини Неверской.
   - А где эта красавица герцогиня?
   - У своего деверя, герцога де Гиза.
   Екатерина подозрительно посмотрела на сестер и нахмурилась.
   - Клод, подойдите ко мне! - приказала она дочери.
   Клод повиновалась. Екатерина взяла ее за руку.
   - Что вы ей сказали?.. Болтунья! - прошептала она,  стиснув  руку  дочери
так, что та вскрикнула.
   Хотя  Генрих  ничего  не  слышал,  от  него  не   ускользнула   пантомима
королевы-матери, Клод и Маргариты.
   - Окажите мне честь и разрешите поцеловать вам руку,  -  обратился  он  к
жене.
   Маргарита протянула ему дрожащую руку.
   - Что она сказала? - прошептал Генрих, наклоняясь к руке жены.
   - Чтобы я не выходила из Лувра. Ради Бога, не выходите и вы.
   Это была молния, но при свете этой на мгновение вспыхнувшей молнии Генрих
увидел целый заговор.
   - Это еще не все, - сказала Маргарита, - вот письмо, которое  привез  вам
один провансальский дворянин.
   - Господин де Ла Моль?
   - Да.
   - Спасибо, - взяв письмо и спрятав его под камзолом, сказал Генрих.
   Отойдя от растерянной жены, он положил руку на плечо флорентийца.
   - Ну как идет ваша торговля, Рене? - спросил он.
   - Неплохо, ваше  величество,  неплохо,  -  ответил  отравитель  со  своей
коварной улыбкой.
   - Еще бы, когда состоишь поставщиком всех  коронованных  особ  Франции  и
других стран, - сказал Генрих.
   - Кроме короля Наваррского, - нагло ответил флорентиец.
   - Вы правы, мэтр Рене, черт вас побери, - сказал Генрих, - но моя  бедная
мать, ваша покупательница, умирая, рекомендовала мне  вас.  Зайдите  ко  мне
завтра или послезавтра и принесите ваши лучшие парфюмерные изделия.
   - Это не вызовет косых взглядов, - с улыбкой заметила Екатерина,  -  ведь
говорят, что...
   - Что у меня карман тощий, - со смехом подхватил Генрих. - Кто вам сказал
об этом, матушка? Марго?
   - Нет, сын мой, госпожа де Сов, - отвечала Екатерина.
   В эту минуту герцогиня Лотарингская, несмотря  на  все  свои  усилия,  не
смогла сдержаться и разрыдалась. Генрих Наваррский даже не обернулся.
   - Сестра, что с вами? - воскликнула Маргарита и бросилась к Клод.
   -  Пустяки,  пустяки,  -  сказала  Екатерина,  становясь  между  молодыми
женщинами, - у нее бывают приступы  нервного  возбуждения,  и  врач  Мазилло
советует лечить ее благовониями.
   Екатерина еще сильнее, чем  в  первый  раз,  сжав  руку  старшей  дочери,
обернулась к младшей.
   - Марго, вы разве не слыхали, что я предложила  вам  идти  к  себе?  Если
этого недостаточно, я вам приказываю, - сказала она.
   - Простите, - отвечала бледная,  трепещущая  Маргарита,  -  желаю  вашему
величеству доброй ночи.
   - Надеюсь, что ваше пожелание исполнится. Спокойной ночи, спокойной ночи.
   Маргарита напрасно  старалась  перехватить  взгляд  мужа  -  он  даже  не
повернулся в ее сторону, и Маргарита вышла, едва держась на ногах.
   Воцарилось минутное молчание; Екатерина устремила пристальный  взгляд  на
герцогиню Лотарингскую, а та молча смотрела на мать, сжимая руки.
   Генрих стоял к ним спиной, но следил за этой сценой в зеркале, делая вид,
что помадит усы помадой, которую преподнес ему Рене.
   - А вы, Генрих, разве не собираетесь уходить? - спросила Екатерина.
   - Ах да! - воскликнул король Наваррский. - Честное  слово,  я  совершенно
забыл, что меня ждут герцог Алансонский и принц  Конде!  А  все  из-за  этих
изумительных духов - они одурманили меня и, сдается мне, отбили  память.  До
свидания!
   - До свидания! А завтра вы расскажете мне, как себя чувствует адмирал?
   - Не премину. Ну, Фебея, что с тобой?
   - Фебея! - сердито крикнула Екатерина.
   - Отзовите ее, сударыня, она не хочет меня выпустить.
   Королева-мать встала, взяла собачку за ошейник и держала ее, пока  Генрих
не вышел, а уходил он с таким спокойным и веселым лицом, как будто в глубине
души не чувствовал, что над ним нависла смертельная опасность.
   Собачка,  отпущенная  Екатериной  Медичи,  бросилась  за  ним,  но  дверь
затворилась; тогда она  просунула  свою  длинную  мордочку  под  портьеру  и
протяжно, жалобно завыла.
   - Теперь, Карлотта, - сказала Екатерина  баронессе  де  Сов,  -  позовите
герцога де Гиза и Таванна - они в моей молельне; вернитесь с ними и посидите
с герцогиней Лотарингской: ей опять нехорошо.

Глава 7

НОЧЬ 24 АВГУСТА 1572 ГОДА

   Когда Ла Моль и Коконнас закончили свой скудный ужин, -  скудный,  ибо  в
гостинице "Путеводная звезда" куры жарились только на  вывеске,  -  Коконнас
повернул на одной ножке свой стул, вытянул ноги, оперся  локтем  о  стол  и,
допивая последний стакан вина, спросил:
   - Господин де Ла Моль, хотите сейчас же лечь спать?
   - По правде говоря, поспать мне очень хочется, сударь, -  ведь  ночью  за
мной могут прийти.
   - И за мной тоже, - сказал Коконнас, - но  я  думаю,  что  лучше  нам  не
ложиться и не заставлять ждать тех, кто пришлет за нами, а попросить карты и
поиграть. Таким образом, когда за нами придут, мы будем готовы.
   - Я с удовольствием принял бы ваше предложение, сударь,  но  для  игры  у
меня слишком мало денег: в моем кошельке едва ли наберется сто экю  золотом,
и это - все мое богатство. С ним я должен теперь устраивать свою судьбу.
   - Сто экю золотом! - воскликнул Коконнас. -  И  вы  еще  жалуетесь,  черт
побери! У меня, сударь, всего-навсего шесть.
   - Да будет вам! - возразил Ла Моль. - Я видел, как вы вынимали из кармана
кошелек: он был не то что полон, а, можно сказать, битком набит.
   - А-а! Эти деньги пойдут в уплату давнишнего долга одному  старому  Другу
моего отца, - сказал Коконнас, - как я подозреваю, такому же гугеноту, как и
вы. Да, тут сто нобилей с розой,  -  продолжал  Коконнас,  хлопнув  себя  по
карману, - но эти нобили принадлежат Меркандону; моя же личная собственность
состоит, как я сказал, из шести экю.
   - Что же это за игра?
   - Вот потому-то я и хочу играть. Кроме того, мне пришла в голову мысль.
   - Какая?
   - Мы оба приехали в Париж с одной и той же целью.
   - Да.
   - У каждого из нас есть могущественный покровитель.
   - Да.
   - Вы рассчитываете на своего так же, как я на моего?
   - Да.
   - Вот мне и пришла в голову мысль сперва сыграть на деньги,  а  потом  на
первую благостыню, которую получим от двора или от возлюбленной...
   - В самом деле, здорово придумано! - со смехом заметил  Ла  Моль.  -  Но,
признаюсь, я не такой страстный игрок, чтобы рисковать моей судьбой, играя в
карты или в кости, - ведь первая благостыня,  которую  мы  с  вами  получим,
вероятно, определит течение всей нашей жизни.
   - Хорошо! Оставим первую благостыню от двора и  будем  играть  на  первую
благостыню от возлюбленной.
   - Есть одно препятствие, - возразил Ла Моль.
   - А именно?
   - У меня нет возлюбленной.
   - У меня тоже нет, но я собираюсь скоро обзавестись ею. Слава Богу, мы  с
вами не так скроены, чтобы страдать от недостатка в женщинах.
   -  Вы-то,  господин  де  Коконнас,  конечно,  не  будете  терпеть  в  них
недостатка, а я не так уж твердо верю в мою звезду любви и  боюсь  обокрасть
вас, поставив свой заклад против вашего. Давайте играть на шесть экю, а если
вы, к несчастью, их проиграете  и  захотите  продолжать  игру,  то  ведь  вы
дворянин, и ваше слово ценится на вес золота.
   - Отлично! Вот это разговор!  -  воскликнул  Коконнас.  -  Вы  совершенно
правы, сударь, слово дворянина ценится на вес  золота,  особливо  если  этот
дворянин пользуется доверием двора. А потому  считайте,  что  я  не  слишком
рискую, играя с вами на первую благостыню, которую наверняка получу.
   - Да, вы-то можете проиграть ее, но я не могу ее выиграть - ведь я  служу
королю Наваррскому и ничего не могу получить от герцога де Гиза.
   - Ага, нечестивец! Я сразу  тебя  почуял,  -  пробурчал  хозяин,  начищая
старый шлем, и, прервав работу, перекрестился.
   - Вот как, - сказал Коконнас, тасуя карты, принесенные  слугой,  -  стало
быть, вы...
   - Что я?
   - Протестант.
   - Я?
   - Да, вы.
   - Ну, предположим, что это так, - усмехнувшись,  сказал  Ла  Моль.  -  Вы
что-нибудь имеете против нас?
   - О, слава Богу - нет. Мне все равно. Я всей душой  ненавижу  гугенотскую
мораль, но не питаю ни малейшей ненависти к гугенотам,  а  кроме  того,  они
теперь в чести.
   - Чему доказательством служит аркебузный выстрел в господина адмирала,  -
с улыбкой заметил Ла Моль. - Не доиграемся ли и мы до выстрелов?
   - Как вам будет угодно, - отвечал Коконнас, - мне лишь бы  играть,  а  на
что - все равно.
   - Ну что ж, давайте играть, - сказал Ла Моль, взяв и разобрав свои карты.
   - Да, играйте и притом играйте смело: ведь если даже я проиграю  сто  экю
против ста ваших, завтра же утром я найду, чем вам заплатить.
   - Стало быть, счастье придет к вам во сне?
   - Нет, я пойду искать его.
   - Куда же это? Скажите мне, и я пойду с вами!
   - В Лувр.
   - Разве вы пойдете туда ночью?
   - Да, ночью я получу личную аудиенцию у великого герцога де Гиза.
   Когда Коконнас объявил, что пойдет за деньгами в Лувр,  Ла  Юрьер  бросил
чистить каску, встал за  стулом  Ла  Моля  так,  что  его  мог  видеть  один
Коконнас, и начал делать ему знаки, но пьемонтец не замечал их,  поглощенный
игрой и разговором.
   - Да это просто чудо! - сказал Ла Моль. - Вы были правы,  когда  сказали,
что мы родились под одной звездой. У  меня  тоже  свидание  в  Лувре  ночью,
только не с герцогом де Гизом, а с королем Наваррским.
   - А вы знаете пароль?
   - Да.
   - А сигнал для сбора?
   - Нет.
   - Ну, а я знаю. Мой пароль...
   С этими словами пьемонтец поднял голову, и в тот же миг Ла  Юрьер  сделал
ему  знак  до  такой  степени  выразительный,  что  дворянин  сразу  осекся,
остолбенев от этой мимики гораздо больше, чем от потери ставки  в  три  экю.
Заметив удивление, возникшее на лице партнера,  Ла  Моль  обернулся,  но  не
увидел никого, кроме хозяина, стоявшего позади него, скрестив руки на груди,
и в том самом шлеме, который он чистил минуту назад.
   - Что с вами? - спросил Ла Моль Коконнаса. Коконнас  переводил  взгляд  с
хозяина на партнера и ничего ему не ответил, так  как  не  знал,  что  нужно
ответить, несмотря на то, что Ла Юрьер усердно подавал ему новые знаки.
   Ла Юрьер смекнул, что должен прийти к нему на помощь.
   - Дело в том, - быстро заговорил он, - что я сам любитель играть в карты,
вот я и подошел взглянуть на ваш ход, благодаря которому вы выиграли, а граф
вдруг увидал на голове простого горожанина боевой шлем, ну и удивился.
   - Действительно, хороша фигура! - воскликнул Ла Моль, заливаясь смехом.
   - Эх, сударь! - заметил Ла Юрьер, отлично разыгрывая добродушие и пожимая
плечами и делая вид, что сознает свое полное  ничтожество.  -  Конечно,  наш
брат не из породы храбрецов, и нет у нас настоящей выправки. Это вам, бравым
дворянам, хорошо сверкать золочеными касками да  тонкими  рапирами,  а  наше
дело - отбыть свое время в карауле.
   - Так, так! - сказал Ла Моль, тасуя карты. - А разве вы ходите в караул?
   - Да, граф, приходится!  Я  ведь  сержант  одного  из  отрядов  городской
милиции.
   Сказавши это, Ла Юрьер, пока Ла Моль  сдавал  карты,  удалился,  приложив
палец  к  губам  и  таким  способом  предупредив  совершенно  растерявшегося
Коконнаса, чтобы он не проболтался.
   Необходимость быть настороже привела к  тому,  что  Коконнас  проиграл  и
вторую ставку так же быстро, как и первую.
   - Ну вот и все ваши шесть экю! Хотите отыграться  в  счет  ваших  будущих
благ?
   - С большим удовольствием, - ответил Коконнас.
   - Но прежде чем продолжать игру, я напомню вам: ведь вы говорили,  что  у
вас назначено свидание с герцогом де Гизом?
   Коконнас посмотрел в сторону кухни и увидал  огромные  глаза  Ла  Юрьера,
который делал ему все тот же знак.
   - Да, - сказал Коконнас, - но теперь еще не время. А  впрочем,  поговорим
лучше о вас, господин де Ла Моль.
   - А по-моему, дорогой господин де Коконнас, поговорим лучше  об  игре,  а
то, если не ошибаюсь, я сейчас выиграл у вас еще шесть экю.
   - А ведь правда, черт побери!.. Мне всегда говорили, что гугенотам  везет
в игре, и мне страх как захотелось стать гугенотом, черт меня подери!
   Глаза Ла Юрьера загорелись, как угли, но Коконнас, всецело занятый игрой,
этого не заметил.
   - Переходите к нам, граф, переходите, - сказал Ла Моль, - и хотя  желание
стать гугенотом пришло к вам путем весьма  своеобразным,  вы  будете  хорошо
приняты у нас.
   Коконнас почесал за ухом.
   - Будь я уверен, что счастье в игре зависит от этого, то  ручаюсь  вам..,
ведь я в конце концов не так уж сильно привержен к мессе, а раз и король  не
столь уж привержен к ней .
   - А кроме того, это прекрасное исповедание: оно так просто, так чисто!  -
подхватил Ла Моль.
   - И к тому же оно в моде, - продолжал Коконнас, - да еще приносит счастье
в игре: ведь, черт меня подери, все тузы у вас, а между тем я слежу за  вами
с  тех  пор,  как  мы  взяли  карты  в   руки:   вы   играете   честно,   не
передергиваете... Стало быть, дело в протестантской вере...
   - Вы задолжали мне еще шесть экю, - спокойно заметил Ла Моль.
   - Ах, как сильно вы меня искушаете! - сказал Коконнас, - И если  ночью  я
останусь недоволен герцогом де Гизом...
   - Что тогда?
   - Тогда я завтра же попрошу вас представить меня  королю  Наваррскому,  и
будьте покойны: уж если я стану гугенотом, то большим, чем  Лютер,  Кальвин,
Меланхтон и все реформаторы вместе взятые.
   - Те! Вы поссоритесь с нашим хозяином, - сказал Ла Моль.
   - Да, верно, - согласился Коконнас, взглянув в сторону кухни. -  Нет,  он
нас не слышит, он сейчас очень занят.
   - А что он делает? - спросил Ла Моль, который не мог  видеть  хозяина  со
своего места.
   - Он разговаривает с... Черт подери! Это он!
   - Кто - он?
   - Да та ночная птица, с которой он разговаривал,  когда  мы  подъехали  к
гостинице, - человек в желтом камзоле и в плаще цвета древесного гриба. Черт
побери! Как он увлекся! Эй! Ла Юрьер! Уж не  занимаетесь  ли  вы  политикой?
Признавайтесь!
   Но на этот раз Ла Юрьер ответил  таким  энергичным,  таким  повелительным
жестом, что Коконнас, несмотря на свое пристрастие к раскрашенным картонкам,
встал и пошел к нему.
   - Что с вами? - спросил Ла Моль.
   - Вам вина, граф? - спросил Ла