нтцу на пользу. Он похудел и побледнел, а  пресловутый  шрам,
причинивший ему столько хлопот радужными переливами красок, в  конце  концов
исчез, предвещая, подобно радуге  после  проливного  дождя,  длинную  череду
ясных дней и тихих ночей.
   К тому же раненые были окружены самыми нежными заботами: когда кто-то  из
них смог встать с постели,  он  обнаружил  на  кресле,  стоявшем  подле  его
кровати, халат, а в тот день, когда он смог одеться, - костюм. Больше  того,
каждому из них в карман камзола кто-то вложил туго набитый кошелек, но, само
собою  разумеется,  оба  оставили  у  себя  кошельки  до  тех   пор,   когда
представится возможность вернуть кошелек неведомому покровителю.
   Этим неизвестным покровителем не мог быть герцог Алансонский, у  которого
жили молодые люди, ибо принц не только ни разу не вздумал навестить  их,  но
даже не прислал  кого-нибудь  спросить,  как  они  себя  чувствуют,  Смутная
надежда шептала сердцу каждого из них,  что  этим  неизвестным  покровителем
была любимая женщина.
   Поэтому оба раненых с величайшим нетерпением ждали, когда им можно  будет
выйти из дому. Ла Моль, окрепший и лучше подлечившийся,  чем  Коконнас,  мог
это сделать уже давно, но какое-то молчаливое обязательство связывало его  с
судьбою друга. Они условились, что в первый же день зайдут в три места.
   Во-первых, к неизвестному врачу, давшему целительное питье,  которое  так
облегчило страдания воспаленной груди Коконнаса.
   Во-вторых, в  гостиницу  покойного  Ла  Юрьера,  где  оба  оставили  свои
чемоданы и лошадей.
   В-третьих, к флорентийцу Рене, который, соединяя с  профессией  парфюмера
профессию  чародея,  занимался,  помимо   торговли   косметикой   и   ядами,
составлением любовных напитков и предсказанием судьбы.
   Наконец через два месяца, ушедших на поправку и проведенных в заключении,
столь желанный день настал.
   Мы сказали - "в заключении", и мы не ошиблись.
   Несколько раз, сгорая от нетерпения, они пытались приблизить  этот  день,
но часовые, поставленные у дверей, неизменно преграждали им путь и заявляли,
что пропустят их, только когда получат  exeat  <Буквально:  "пусть  выходит"
(лат.) - выписать, считать здоровым.> от Амбруаза Паре.
   Но вот в один прекрасный день искусный хирург, признав, что оба  пациента
хотя и не  совсем  выздоровели,  но  уже  близки  к  полному  выздоровлению,
произнес это самое exeat, и в один  из  тех  чудесных  осенних  дней,  какие
иногда   дарит   Париж   своим   изумленным   обитателям,   уже   запасшимся
долготерпением на зиму, два друга,  взявшись  под  руку,  перешагнули  порог
Лувра.
   Ла Моль, с величайшим удовольствием обнаруживший на одном из кресел  свой
знаменитый вишневый плащ, который он так бережно сложил и положил  на  землю
перед  боем,  вознамерился  быть  проводником  Коконнаса,  Коконнас  же,  не
противясь и даже не раздумывая, отдал себя в его распоряжение. Он знал,  что
друг ведет его к  неведомому  врачу,  вылечившему  его  в  одну  ночь  своим
таинственным питьем, тогда как все лекарства Амбруаза Паре медленно  убивали
его. Он из имевшихся у него двухсот дублонов  сто  отделил  для  безымянного
эскулапа, которому он был обязан своим выздоровлением:  Коконнас  не  боялся
смерти, но это не мешало ему любить жизнь, и потому,  как  видим,  он  решил
столь щедро наградить своего спасителя.
   Ла Моль направился по улице Астрюс, вышел на  большую  улицу  Сент-Оноре,
свернул в переулок Прувель  и  наконец  дошел  до  Рынка.  Около  старинного
фонтана, в том месте, которое теперь называется  Квадратным  рынком,  стояло
каменное восьмиугольное сооружение, увенчанное широкой деревянной башенкой с
островерхой крышей и скрипучим флюгером. В деревянной башенке были проделаны
восемь отверстий, пересеченных, подобно  тому,  как  геральдическая  фигура,
именуемая rasce <Перевязь (лат.).>, пересекает гербовое  поле,  своего  рода
деревянным обручем с прорезями посредине такой величины, чтобы в  них  можно
было просунуть голову и руки осужденного или осужденных, которых  выставляли
напоказ в одном, в двух или во всех восьми отверстиях.
   Это  странное  сооружение,  не  имевшее  себе  подобных   среди   зданий,
называлось позорным столбом.
   К  основанию   этой   своеобразной   башни   прилепился,   словно   гриб,
бесформенный, кривой, косой домишко, с крышей,  покрытой  мшистыми  пятнами,
как кожа прокаженного.
   Это был домик палача.
   На деревянной башне стоял какой-то человек, который все  время  показывал
прохожим язык: это  был  один  из  воров,  орудовавших  вокруг  виселицы  на
Монфоконе и случайно пойманный с поличным.
   Коконнас, вообразив, что Ла Моль привел его взглянуть на  это  любопытное
зрелище, смешался с толпой  любителей  такого  рода  зрелищ,  отвечавших  на
гримасы преступника криками и улюлюканьем.
   Пьемонтец по природе был жесток, и это зрелище очень забавляло его,  хотя
он предпочел бы вместо криков и улюлюканья закидать камнями  преступника,  у
которого хватает наглости показывать язык благородным  вельможам,  оказавшим
ему честь своим приходом.
   Когда вращавшаяся башенка повернулась на цоколе,  чтобы  и  другая  часть
зрителей, стоявшая на площади, могла насладиться, глазея на  осужденного,  а
толпа двинулась вслед за башенкой, Коконнас хотел пойти со всей  толпой,  но
Ла Моль остановил его.
   - Мы пришли сюда совсем не для этого, - вполголоса сказал он.
   - А для чего же? - спросил Коконнас.
   - Сейчас увидишь, - ответил Ла Моль.
   Оба друга перешли на "ты" на следующий день после той достославной  ночи,
когда Коконнас собирался выпустить кишки Ла Молю.
   Ла Моль подвел своего друга к открытому окошку домика у подножия каменной
башни, а у окошка, опершись локтями на подоконник, стоял какой-то человек.
   - А-а! Это вы, ваши светлости! - сказал человек, приподнимая колпак цвета
бычьей крови и обнажая голову с густыми черными  волосами,  ниспадавшими  до
бровей. - Милости просим!
   - Кто это? - спросил Коконнас, пытаясь что-то  вспомнить:  ему  казалось,
что он видел эту голову в каком-то из своих кошмаров.
   - Это твой спаситель, дорогой Друг, - отвечал Ла Моль, - тот  самый,  что
принес целебное питье, которое так помогло тебе.
   - Ах, вот как! - произнес Коконнас. - В таком случае, друг мой...
   И он протянул человеку руку.
   Но, вместо того чтобы сделать ответное  движение,  человек  выпрямился  и
таким образом  отдалился  от  двух  друзей  на  равное  его  вогнутой  спине
расстояние.
   - Сударь, - обратился он к Коконнасу, -  благодарю  за  честь,  какую  вы
намерены мне оказать, но если бы вы знали, кто я такой, вы, вероятно, ее  не
оказали бы.
   - Будь вы хоть сам дьявол, я ваш должник, -  сказал  Коконнас,  -  потому
что, если бы не вы, я бы теперь лежал в могиле!
   - Я не совсем дьявол, - отвечал человек в  красном  колпаке,  -  но  люди
предпочли бы встретиться с дьяволом.
   - Кто же вы? - спросил Коконнас.
   - Сударь, я Кабош, палач парижского судебного округа, - ответил человек.
   - А-а!.. - произнес Коконнас, убирая руку.
   - Вот видите! - сказал Кабош.
   - Нет! Я прикоснусь к вашей руке, черт возьми! Давайте вашу руку!
   - Взаправду?
   - Во всю ширь ладони!
   - Вот она!
   - Еще шире.., шире.., отлично!
   Коконнас  вынул  из  кармана  пригоршню   золотых   монет,   которые   он
предназначил своему безымянному лекарю, и высыпал их в руку палача.
   - Я предпочел бы только вашу руку, - сказал Кабош,  -  золото  и  у  меня
бывает, а вот в руках, которые жмут мою руку, - большая недостача.  Ну,  все
равно. Да благословит вас Бог!
   - Так, значит, это вы, - с любопытством  глядя  на  палача,  -  заговорил
пьемонтец, - пытаете, колесуете, четвертуете, рубите головы, ломаете  кости?
Ну что ж, очень рад с вами познакомиться!
   - Сударь, не все делаю я сам, - отвечал Кабош. - Как вы, господа, держите
лакеев, чтобы они делали то, чего сами вы делать не желаете, так и  я  держу
помощников, которые делают всю  черную  работу  и  отправляют  на  тот  свет
мужланов. Но когда случается иметь дело  с  благородными,  ну,  например,  с
такими, как вы и ваш товарищ, - о, тогда дело другое!  Тут  уж  я  сам  имею
честь делать все до мелочей, от начала до конца, то есть начиная с допроса и
кончая отсечением головы.
   Коконнас невольно почувствовал, что дрожь пробежала по  всему  его  телу,
как будто жестокие клинья уже стиснули ему ноги, а стальное лезвие коснулось
шеи. Ла Моль безотчетно испытывал то же ощущение.
   Но Коконнас, устыдившись своего волнения, преодолел  его  и,  прощаясь  с
Кабошем, решил напоследок пошутить:
   - Что ж, ловлю вас на слове: когда придет мой черед влезать  на  виселицу
Ангеррана или на эшафот герцога Немурского <Герцог Немурский, Жак д'Арманьяк
(1437 - 1477)  -  парижский  губернатор,  неоднократно  восстававший  против
Людовика XI и казненный по его приказу.>, я буду иметь дело только с вами.
   - Обещаю.
   - А в знак того, что я принимаю ваше обещание, вот вам моя рука, - сказал
Коконнас и протянул руку палачу, тот робко пожал ее, но было видно, что  ему
очень хочется пожать ее от всей души.
   И все-таки от одного прикосновения Коконнас слегка побледнел, хотя улыбка
по-прежнему играла на его губах;
   Ла Молю было не по себе, и, увидав, что толпа,  следовавшая  за  круговым
движением деревянной башни, снова подходит к ним, он дернул друга за плащ.
   Коконнас, в глубине души желавший так же сильно, как и Ла Моль, покончить
с этой сценой, в которой по свойству своего характера принял гораздо большее
участие, чем хотел, кивнул головой и пошел вслед за Ла Молем.
   - Признайся, что здесь легче дышится, чем и  Рынке!  -  сказал  Ла  Моль,
когда они дошли до Трагуарского креста.
   - Признаюсь,  -  ответил  Коконнас,  -  но  все-таки  я  очень  рад,  что
познакомился с Кабошем. Полезно везде иметь друзей.
   - В том числе и под вывеской "Путеводная звезда", - со смехом  сказал  Ла
Моль.
   - Ах, бедняга Ла Юрьер! - воскликнул Коконнас. - Вот кто  погиб,  так  уж
погиб! Я сам видел огонь из аркебузы, слышал, как  пуля  звякнула,  точно  о
колокол собора Богоматери, и, когда я уходил, он лежал в крови, которая  шла
у него из носу и изо рта. Если считать его нашим другом, то он им  будет  на
том свете.
   Продолжая разговор, молодые люди дошли до улицы Арбр-сек и направились  к
вывеске "Путеводная звезда", все так же скрипевшей на том же месте, все  так
же манившей  путешественника  очагом,  предназначенным  для  чревоугодия,  и
надписью, возбуждающей аппетит.
   Коконнас и Ла Моль думали, что застанут всех домочадцев в горе,  вдову  в
трауре, а поварят с крепом на рукаве, но, к своему великому  удивлению,  они
застали в доме кипучую деятельность, г-жу Ла  Юрьер  -  сияющую,  а  слуг  -
веселыми, как никогда.
   - Ах, изменница! - воскликнул Ла Моль. - Успела выйти замуж за другого!
   Тут  он  обратился   к   новоявленной   Артемисии   <Артемисия   -   жена
Галикарнасского царя Мавзола, которая, овдовев, воздвигла  над  прахом  мужа
гробницу, считавшуюся одним из  "семи  чудес  света".  Название  гробницы  -
Мавзолей - стало именем нарицательным.>.
   - Сударыня, - сказал он, - мы дворяне, знакомые  бедняги  Ла  Юрьера.  Мы
оставили здесь двух лошадей, два чемодана и теперь пришли за ними.
   - Господа, - отвечала хозяйка дома, тщетно роясь в памяти, -  я  не  имею
чести знать вас, поэтому, с вашего разрешения,  я  позову  мужа...  Грегуар,
сходите за хозяином!
   Грегуар  прошел  через  первую  общую  кухню,  представлявшую  собой   ад
кромешный, во  вторую,  представлявшую  собой  лабораторию,  где  готовились
кушанья, которые Ла Юрьер при жизни считал достойными того, чтобы он готовил
их своими собственными опытными руками.
   - Черт меня побери, если мне не грустно видеть в этом доме веселье вместо
горя, - тихо сказал Коконнас. - Бедняга Ла Юрьер! Эх!
   - Он хотел убить меня, - сказал Ла Моль, - не я ему прощаю от всей души.
   Он не успел договорить, как появился человек, держа в руках кастрюльку, в
которой он тушил чеснок, помешивая его деревянной ложкой.
   Коконнас и Ла Моль вскрикнули от удивления.
   На крик человек поднял голову, испустил крик, в свою очередь, и,  выронив
из рук кастрюльку, застыл на месте с деревянной ложкою в руке.
   - La nomine Patris, - забормотал он, помахивая ложкой, как кропилом, - et
Filii, el Spiritos Sancti...  <Во  имя  Отца,  и  Сына,  и  Святого  Духа...
(лат.).>.
   - Ла Юрьер! - воскликнули молодые люди.
   - Господин де Коконнас и господин де Ла Моль! - сказал Ла Юрьер.
   - Значит, вас не убили? - произнес Коконнас.
   - Вы, стало быть, живая? - спросил трактирщик.
   - Я же своими глазами видел, как вы упали, - сказал Коконнас,  -  слышал,
как стукнула пуля, которая не знаю что, но что-то вам  раздробила.  Я  ушел,
когда вы лежали в канаве и кровь шла у вас из носа, из ушей и даже из глаз.
   - Все это, господин де Коконнас, так же истинно, как Евангелие. Но  нуля,
цоканье которой вы слышали, попала в мой шлем и, к счастью, расплющилась  об
него. Но удар все же был здоровый, и вот вам доказательство,  -  добавил  Ла
Юрьер, снимая колпак и обнажая лысую, как колено, голову, -  вот,  смотрите,
от этого удара на голове не осталось ни волоска.
   Молодые люди расхохотались при виде его уморительной физиономии.
   - А-а, вы смеетесь! - сказал, немного успокоившись,  Ла  Юрьер.  -  Стало
быть, вы пришли не с дурными намерениями?
   -  А  вы,  господин  Ла   Юрьер,   излечились   от   ваших   воинственных
наклонностей?
   - Ей-Богу, излечился, господа! И теперь...
   - Что теперь?
   - Теперь я дал обет не иметь Дела ни с каким огнем, кроме кухонного.
   - Браво! Вот это благоразумно! - заметил Коконнас. - А теперь вот что,  -
продолжал он, - у вас в конюшне остались две наши лошади, а в  комнатах  два
наших чемодана.
   - Ах, черт! - почесывая за ухом, сказал трактирщик.
   - Так как же?
   - Вы говорите, две лошади?
   - Да, у вас в конюшне.
   - И два чемодана?
   - Да, в наших комнатах.
   - Видите ли, в чем дело... Ведь вы думали, что я убит, не так ли?
   - Конечно!
   - Согласитесь, что коли вы ошиблись, мог ошибиться и я.
   - То есть подумать, что и мы убиты? Вполне могли!
   - Ну да! А так как вы умерли,  не  сделав  завещания...  -  продолжал  Ла
Юрьер.
   - Ну, ну, дальше, дальше!
   - Я подумал... Теперь-то я вижу, что был неправ...
   - А что же вы подумали?
   - Я подумал, что могу стать вашим наследником.
   - Ха-ха-ха! - расхохотались молодые люди.
   - Но при всем том, господа, я очень доволен, что вы живы-здоровы!
   - Короче говоря, вы продали наших лошадей? - спросил Коконнас.
   - Увы! - ответил Ла Юрьер.
   - А наши чемоданы? - спросил Ла Моль.
   - О-о! Чемоданы - нет! - воскликнул Ла Юрьер. -  Только  то,  что  в  них
было.
   - Скажи, Ла Моль, - заговорил Коконнас, - ну не наглый  ли  прохвост?  Не
выпотрошить ли нам его?
   Угроза, видимо, сильно подействовала на Ла Юрьера.
   - Мне думается, господа, что это можно уладить.
   - Слушай, - обратился к Ла Юрьеру Ла Моль, - уж если кому и жаловаться на
тебя, так это мне!
   -  Разумеется,  ваше  сиятельство!   Я   припоминаю,   что   в   минутном
умопомрачении я имел дерзость вам угрожать.
   - Да, пулей, пролетевшей на волосок от моей головы.
   - Вы так думаете?
   - Уверен.
   - Раз вы в этом уверены, господин де  Ла  Моль,  -  сказал  Ла  Юрьер,  с
невинным видом поднимая кастрюльку, - я ваш покорный слуга и  не  стану  вам
возражать.
   - Так вот, - продолжал Ла Моль, - я не требую у тебя ничего.
   - Неужели?
   - Кроме...
   - Ай-ай-ай! - произнес Ла Юрьер.
   - Кроме обеда для меня и моих друзей, когда я буду в твоем квартале.
   - Ну, конечно! - радостно воскликнул Ла Юрьер. - Всегда к вашим  услугам,
всегда к вашим услугам!
   - Значит, уговорились?
   - Уговор дороже денег... А вы, господин де Коконнас, - обратился хозяин к
пьемонтцу, - подписываетесь под договором?
   - Да, но, как и мой друг, с условием...
   - С каким?
   - С таким, что вы отдадите господину де Ла Молю пятьдесят экю, которые  я
ему должен и которые отдал вам на сохранение.
   - Мне, сударь?! Когда же это?
   - За четверть часа до того, как вы продали мою лошадь и мой чемодан.
   Ла Юрьер понимающе кивнул головой.
   - А-а! Понимаю! - сказал он. Он подошел к шкафу, вынул  оттуда  пятьдесят
экю, и монета за монетой отсчитал их Ла Молю.
   - Отлично, сударь! - сказал Ла Моль. - Отлично! Подайте  нам  яичницу.  А
пятьдесят экю пойдут Грегуару.
   - Ого!  -  воскликнул  Ла  Юрьер.  -  Ей-Богу,  господа  дворяне,  у  вас
благородные сердца, и я ваш до конца моих дней.
   - Ну, раз так, - сказал Коконнас, - сделайте  нам  яичницу  сами,  да  не
пожалейте ни сала, ни масла.
   Тут он взглянул на стенные часы.
   - Ты прав, Ла Моль, - продолжал он, - нам ждать еще три часа,  так  лучше
их провести здесь, чем неизвестно где. Тем  более  что,  если  не  ошибаюсь,
отсюда до моста Михаила Архангела рукой подать.
   Молодые люди прошли в дальнюю комнатку и заняли за столом те самые места,
на которых сидели достопамятным вечером 24 августа 1572 года, когда Коконнас
предложил  Ла  Молю  играть  в  карты  на  первую  любовницу,  которой   они
обзаведутся.
   К чести молодых людей, мы должны сказать, что в этот вечер подобная мысль
не приходила в голову ни тому, ни Другому.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 1

ЖИЛИЩЕ РЕНЕ, ПАРФЮМЕРА КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ

   Во времена, когда происходила  история,  которую  мы  рассказываем  нашим
читателям, в Париже для перехода через реку из одной части города  в  другую
было только пять мостов деревянных  и  каменных;  все  пять  мостов  вели  к
центральной части города. Это были - мост Мельников, Рыночный,  мост  собора
Богоматери, Малый мост и мост Михаила Архангела.
   В других местах, где требовался переезд, ходили паромы, худо  ли,  хорошо
ли заменявшие собой мосты.
   На всех пяти мостах стояли дома, как  до  сих  пор  еще  стоят  на  Ponte
Vecchio <Старый мост (итал.).> во Флоренции.
   Из всех пяти мостов, каждый  из  которых  имеет  свою  историю,  мы  пока
займемся только одним - мостом Михаила Архангела.
   Каменный мост Михаила Архангела был построен в 1373 году; несмотря на его
видимую прочность, разлив Сены 31 января 1408 года частично его разрушил;  в
1416 году построили деревянный мост; в ночь на  16  декабря  1547  года  его
опять снесло; около 1550 года, то есть за двадцать два года  до  событий,  о
которых мы ведем рассказ, снова построили деревянный мост, и, хотя теперь он
требовал поправки, его считали еще крепким.
   Среди домов, вытянувшихся вдоль бортов моста, против островка, на котором
когда-то сожгли тамплиеров, а теперь покоятся устои нового моста, обращал на
себя внимание обшитый досками дом с  широкой  крышей,  нависавшей  над  ним,
словно веко над огромным  глазом.  Единственное  окошко  второго  этажа  над
крепко запертыми окном и дверью в нижнем этаже светилось красноватым светом,
привлекавшим взоры прохожих к низкому, широкому, выкрашенному в  синий  цвет
фасаду с пышной золоченой  лепкой.  Верхний  этаж  был  отделен  от  нижнего
своеобразным фризом с изображением целой вереницы чертей  в  самых  забавных
положениях, а между фризом и окном в нижнем этаже протянулась вывеска в виде
широкой, тоже синей ленты с надписью:

   Рене, флорентиец, парфюмер ее величества Королевы-матери

   Дверь этой лавочки, как мы сказали, была прочно  закрыта  на  засовы,  но
лучше всяких засовов охраняла лавку от ночных грабителей слава  ее  хозяина,
слава, настолько страшная, что все, проходившие по мосту Михаила  Архангела,
описывали в этом месте дугу к противоположной стороне  моста,  точно  боясь,
как бы запах разных благовоний не дошел до них сквозь стену.
   Больше того - соседи парфюмера справа и слева, несомненно  опасаясь,  что
такое соседство их скомпрометирует, одни за другим удрали  из  своих  жилищ,
как только Рене поселился на