мосту Михаила Архангела, и, таким образом,  оба
дома,  примыкавшие  к  дому   Рене,   давным-давно   стояли   опустевшие   и
заколоченные. Однако, несмотря на заброшенность  и  запустение  этих  домов,
запоздалые прохожие видели пробивавшиеся сквозь запертые ставни лучи света и
уверяли, будто оттуда доносились звуки, похожие на стоны, а это  доказывало,
что какие-то живые существа посещали эти два дома, и только одно  оставалось
неизвестным  -  принадлежали  эти  существа  к  нашему  миру  или   к   миру
потустороннему.
   Поэтому жильцы двух других домов, примыкавших к двум  первым,  подумывали
иногда, не благоразумнее ли будет, если они последуют примеру своих соседей.
   Несомненно одно; именно этой страшной славе  Рене  был  обязан  тем,  что
получил  общепризнанное  и  исключительное  право  не  гасить   огня   после
определенного часа, освященного обычаем. А кроме того, ни ночной  дозор,  ни
ночная стража не осмеливались беспокоить человека, который был вдвойне дорог
ее величеству: как парфюмер и как соотечественник.
   Предполагая, что наш читатель,  вооруженный  философией  XVIII  века,  не
верит ни в колдовство, ни в колдунов, мы приглашаем его последовать за  нами
в жилище парфюмера, которое в то время - время суеверий наводило такой  ужас
на всю округу.
   Самая лавка парфюмера в нижнем этаже пустеет и погружается  в  темноту  с
восьми часов вечера, - тогда она закрывается с тем, чтобы  открыться  только
на следующий день, иногда совсем рано  утром;  тут  ежедневно  идет  продажа
кремов, духов и всяческой косметики, - словом всего,  чем  торгует  искусный
химик. Два ученика помогают Рене при  розничной  продаже,  но  ночуют  не  в
лавке, а на улице Каландр. Вечером они уходят перед самым закрытием лавки, а
утром разгуливают перед нею, пока им не отворят дверь.
   В лавке, на нижнем этаже, как мы сказали, теперь безлюдно и темно.
   Внутри лавки, занимающей широкое и длинное  помещение,  есть  две  двери,
выходящие на две лестницы:  одна  из  лестниц,  потайная,  пробита  в  толще
боковой стены; другая, наружная, видна и с  набережной,  -  той  самой,  что
теперь называется Августинской, и с высокого  берега  реки,  который  теперь
называется Ке-Дез-Орфевр.
   Обе лестницы ведут в комнату второго этажа.
   По величине она точь-в-точь такая же, как и комната в  нижнем  этаже,  но
ковер, протянутый вдоль нее, параллельно линии моста, разделяет  ее  на  две
половины. В глубине первой половины комнаты есть дверь на наружную лестницу.
В боковой стене второй половины - дверь с потайной лестницы,  но  эта  дверь
посетителям не видна, так как ее скрывает высокий резной шкаф, соединенный с
дверью железными крюками таким образом, что когда открывают шкаф, отворяется
и потайная дверь. Секрет  этой  двери  известен  только  Рене  и  Екатерине,
которая поднимается и спускается по потайной лестнице  и  нередко,  приложив
ухо или глаз к пробитым в стенке шкафа дыркам, подслушивает  и  подглядывает
то, что происходит в комнате.
   В двух других стенах второй половины есть расположенные друг против друга
еще две двери, ничем не скрытые. Одна из них ведет  в  небольшую  комнату  с
верхним светом - в ней находятся горн, перегонные кубы, тигли и реторты: это
и есть лаборатория алхимика. Другая дверь ведет в маленькую келью - наиболее
своеобразное помещение во всем доме: она никак не освещена,  в  ней  нет  ни
ковров, ни мебели, а только некое подобие каменного алтаря.
   Полом служит каменная плита, стесанная на четыре ската от центра к стенам
кельи, где небольшой желоб огибает  всю  комнату  и  кончается  воронкой,  в
которой виднеются воды Сены. На вбитых в стену гвоздях развешены инструменты
странной формы: концы их тонкие, как иглы, а лезвия  отточены,  как  бритвы;
одни из этих инструментов блестят, как зеркало, у других лезвия матово-серые
или темно-синие.
   Дальний угол, где трепыхаются две черные  курицы,  привязанные  за  ножки
одна к другой, представляет собой святилище авгура  Авгуры  -  древнеримские
жрецы, предсказывавшие будущее по полету  и  пению  птиц,  по  внутренностям
животных и т, д.
   Вернемся в комнату, разделенную ковром на две половины.
   Сюда вводят простых посетителей, пришедших за  советом;  здесь  находятся
египетские ибисы, мумии в золоченых пеленах, здесь висит под потолком чучело
крокодила с открытой пастью, здесь же черепа с пустыми глазными впадинами  и
оскаленными зубами, наконец здесь пыльные, объеденные  крысами  козероги,  и
все эти разнопородные предметы бьют посетителю  в  глаза,  возбуждая  в  нем
разные чувства и мешая ему сосредоточиться.  За  занавеской  стоят  мрачного
вида, причудливой формы амфоры, флаконы и ящички; все это  освещается  двумя
совершенно одинаковыми маленькими серебряными лампадами, словно  похищенными
из алтаря Санта  Мария  Новелла  или  из  церкви  Деи  Серви  во  Флоренции;
наполненные благовонным  маслом,  они  висят  под  мрачным  сводом  на  трех
почерневших цепочках каждая и разливают с потолка желтоватый свет.
   Рене  в  одиночестве  расхаживает  большими  шагами  по  второй  половине
комнаты, скрестив  на  груди  руки  и  покачивая  головой.  После  долгих  и
печальных размышлений он останавливается перед песочными часами.
   - Ай-ай-ай! Я и забыл перевернуть их,  -  может  быть,  песок  уже  давно
пересыпался.
   Он смотрит на луну, с трудом пробирающуюся сквозь  большую  черную  тучу,
словно повисшую на шпиле колокольни собора Богоматери.
   - Девять часов, - бормочет он. - Если  она  придет  как  обычно,  значит,
придет через час или полтора; времени хватит на все.
   В эту минуту на мосту  послышались  чьи-то  шаги.  Рене  приложил  ухо  к
длинной трубке, выходившей на  улицу  другим  своим  концом  в  виде  головы
геральдической змеи.
   - Нет, - сказал Рене, - это не она и не они. Это мужские шаги; сюда  идут
мужчины.., остановились у моей двери...
   В это мгновение раздались три коротких удара в дверь. Рене быстро  сбежал
вниз, но не стал отпирать дверь, а приложил к ней ухо. Три  таких  же  удара
повторились.
   - Кто там? - спросил Рене.
   - А разве надо называть себя? - спросил чей-то голос.
   - Непременно, - отвечал Рене.
   - В таком случае, меня зовут граф Аннибал де Коконнас, - ответил  тот  же
голос.
   - А я - граф Лерак де Ла Моль, - произнес Другой голос.
   - Подождите, господа, подождите, я к вашим услугам.
   Рене принялся отодвигать засовы, поднимать щеколды  г,  наконец,  отворил
дверь молодым людям, после чего запер ее, но только на ключ,  провел  их  по
наружной лестнице и впустил во вторую половину верхней комнаты.
   Входя в комнату, Ла Моль перекрестился под плащом; он  был  бледен,  рука
его дрожала: он не мог преодолеть свое малодушие.
   Коконнас начал по порядку рассматривать все  предметы  и,  очутившись  во
время этого занятия перед входом в t-ельто, хотел было отворить дверь.
   - Позвольте, ваше сиятельство, - внушительно сказал Рене, положив руку на
руку пьемонтца, - все посетители,  оказывающие  мне  честь  своим  приходом,
располагаются только в этой половине комнаты.
   - А-а, это другое дело, - ответил  Коконнас,  -  да  я  и  сам  не  прочь
посидеть.
   И он сел на стул.
   На минуту воцарилась  глубокая  тишина:  Рене  ждал,  что  кто-нибудь  из
молодых людей скажет о цели их прихода. Слышалось только  свистящее  дыхание
еще не совсем выздоровевшего пьемонтца.
   - Господин Рене, - наконец заговорил Коконнас,  -  вы  человек  сведущий;
скажите мне: я так и останусь калекой, то есть всегда ли у меня будет  такая
одышка? А то мне трудно ездить верхом, фехтовать и есть яичницу с салом.
   Рене приложил ухо к груди Коконнаса и внимательно выслушал легкие.
   - Нет, вы, ваше сиятельство, выздоровеете, - сказал он.
   - Правда?
   - Уверяю вас.
   - Очень рад.
   Снова наступило молчание.
   - Не хотите ли узнать что-нибудь еще?
   - Конечно! Я бы хотел знать, серьезно ли я влюблен, - сказал Коконнас,  -
Серьезно, - отвечал Рене.
   - Почем вы знаете?
   - Потому что вы спрашиваете об этом.
   - Черт побери! По-моему, вы правы! А в кого?
   -  В  ту  самую,  которая  теперь  по  любому  поводу  повторяет  то   же
ругательство, что и вы.
   - Ей-Богу, вы молодец! - сказал озадаченный  Коконнас.  -  Ну,  Ла  Моль,
теперь твой черед. Ла Моль покраснел и смутился.
   - Да говори же! Какого черта?.. - воскликнул Коконнас.
   - Говорите, - сказал флорентиец.
   - Я не стану спрашивать у вас, влюблен ли я, - тихо и нерешительно  начал
Ла Моль,  но,  понемногу  успокаиваясь,  заговорил  увереннее,  -  не  стану
спрашивать потому, что сам это знаю и отнюдь не скрываю от себя. Но  скажите
мне, буду ли я любим, ибо все, что раньше подавало мне  надежду,  обернулось
теперь против меня.
   - Возможно, вы не делали всего, что нужно.
   - Что же делать, сударь, как не доказывать уважением и преданностью  даме
моей мечты, что она любима искренне и глубоко?
   - Вы прекрасно знаете, - отвечал  Рене,  -  что  такие  проявления  любви
иногда не достигают цели.
   - Значит, я должен оставить всякую надежду?
   - Нет, вы  должны  прибегнуть  к  науке.  В  натуре  человека  существуют
антипатии, которые можно преодолеть,  и  симпатии,  которые  можно  усилить.
Железо не магнит, но если его намагнитить, оно само притягивает железо.
   - Верно, верно, - прошептал Ла Моль, - но мне противны всякие заклинания.
   - Зачем же вы сюда пришли, если они вам противны?
   - Ну, ну, нечего ребячиться? - вмешался Коконнас.  -  Господин  Рене,  не
можете ли вы показать мне черта?
   - Нет, ваше сиятельство.
   - Досадно, я бы сказал ему два слова, - может быть, это подбодрило бы  Ла
Моля.
   - Ну хорошо, - сказал Ла Моль, - поговорим откровенно. Мне рассказывали о
каких-то восковых фигурках, сделанных  по  подобию  любимого  человека.  Это
помогает?
   - Не было случая, чтобы это не помогло.
   - Но этот опыт не может повредить здоровью или жизни любимого существа?
   - Ни в коей мере.
   - Тогда попробуем.
   - Хочешь, начну я? - спросил Коконнас.
   - Нет, - ответил Ла Моль, - раз уж я начал, то я и закончу.
   - Господин де Ла Моль, желаете ли вы знать - желаете ли горячо, страстно,
неудержимо, - что вы должны делать? - спросил флорентиец.
   - О, страстно желаю! - воскликнул Ла Моль. В эту минуту  кто-то  тихонько
постучал во входную дверь, но так тихо, что только Рене услыхал стук,  да  и
то, вероятно, потому, что ждал его.
   Продолжая задавать Ла  Молю  ничего  не  значащие  вопросы,  он  спокойно
приложил  ухо  к  трубке  и  услыхал  на  лице  голоса,  видимо,  очень  его
заинтересовавшие.
   - Теперь сосредоточьтесь на вашем желании, - сказал Рене  Ла  Молю,  -  и
призывайте ту, кого вы любите.
   Ла Моль встал на колени, словно взывая к божеству, а Рене прошел в первую
половину комнаты и бесшумно спустился вниз по внешней лестнице; через минуту
по лавке прошелестели легкие шаги.
   Когда Ла Моль поднялся с  колен,  перед  ним  уже  стоял  Рене;  в  руках
флорентийца была аляповатая восковая фигурка в мантии и с короной на голове.
   -  Вы  по-прежнему  хотите,  чтобы   вас   полюбила   ваша   коронованная
возлюбленная? - спросил парфюмер.
   - Да, хотя бы мне пришлось заплатить за это жизнью и погубить мою душу! -
ответил Ла Моль.
   - Хорошо, - сказал флорентиец и, опустив кончики пальцев  в  кувшинчик  с
водой, брызнул несколько капель на голову фигурки и произнес несколько  слов
по-латыни.
   Ла Моль вздрогнул: он понял, что совершается святотатство.
   - Что вы делаете? - воскликнул он.
   - Я нарекаю эту фигурку Маргаритой.
   - Но для чего?
   - Чтобы вызвать ответное чувство.
   Ла Моль уже было открыл рот, намереваясь прекратить святотатство, но  его
удержал насмешливый взгляд Коконнаса.
   Рене заметил это и остановился в ожидании.
   - Нужна полная, твердая воля, - сказал он.
   - Действуйте, - ответил Ла Моль.
   Рене начертал на узенькой полоске красной бумаги какие-то кабалистические
знаки, просунул бумажку  в  ушко  стальной  иглы  и  вонзил  иглу  в  сердце
статуэтки.
   Странное дело: в  ранке  появилась  капелька  крови.  Тогда  Рене  поджег
бумажку.
   Накалившаяся игла растопила воск вокруг себя и высушила капельку.
   - Ваша любовь своею силой пронзит и зажжет  сердце  женщины,  которую  вы
любите, - сказал Рене.
   Коконнас, как и полагается вольнодумцу,  исподтишка  посмеивался,  но  Ла
Моль, любящий и суеверный, чувствовал, что капли холодного пота выступают  у
корней его волос.
   - А теперь, - сказал Рене, -  приложитесь  губами  к  губам  статуэтки  и
скажите: "Маргарита, люблю тебя;
   Маргарита, приди!".
   Ла Моль повиновался.
   В то же мгновение послышался стук отворяемой  двери  во  второй  половине
комнаты и чьи-то легкие шаги. Любопытный и ни во что не веровавший Коконнас,
опасаясь, что  Рене  опять  сделает  ему  замечание,  как  тогда,  когда  он
собирался отворить дверь в келью,  вынул  кинжал,  проткнул  толстый  ковер,
разделявший комнату, приложил глаз к дырке и вскрикнул  от  изумления.  А  в
ответ ему вскрикнули две женщины.
   - Что там такое? - спросил Ла Моль и едва  не  уронил  фигурку,  но  Рене
подхватил ее.
   - А то, - ответил Коконнас, - что  там  герцогиня  Неверская  и  королева
Маргарита.
   - Ну что, маловер? - с суровой улыбкой сказал Рене. - Вы и теперь  будете
сомневаться в силе взаимочувствия?
   Увидав свою  королеву,  Ла  Моль  застыл  на  месте.  На  одно  мгновение
закружилась голова и у Коконнаса, когда он  узнал  герцогиню  Неверскую.  Ла
Моль  вообразил,  что  Маргарита  только  призрак,  вызванный  чарами  Рене,
Коконнас  же,  видевший,  как  в  приоткрытую  дверь  вошли   очаровательные
призраки, сразу нашел объяснение чуда в области обычного и материального.
   Пока Ла Моль крестился  и  дышал  так,  словно  ворочал  каменные  глыбы,
Коконнас предавался философским размышлениям и отгонял злого духа  кропилом,
именуемым неверием;  в  щель  задернутого  занавеса  он  видел  и  изумление
герцогини Неверской, и чуть язвительную улыбку Маргариты и  решил,  что  это
момент решающий; сообразив, что от лица своего друга можно сказать то,  чего
нельзя сказать от своего лица, Коконнас подошел не к герцогине Неверской,  а
прямо к Маргарите и,  став  на  одно  колено,  подобно  царю  Артаксерксу  в
ярмарочных представлениях, произнес довольно  громким  голосом,  к  которому
примешивались хрипы от раны в легком:
   - Сударыня! Сию минуту мэтр Рене, по просьбе  моего  друга  графа  де  Ла
Моля, вызвал вашу тень;  и  вот,  к  моему  великому  изумлению,  тень  ваша
появилась, но не одна, а в сопровождении телесной оболочки, столь  для  меня
драгоценной, что я хочу представить  ее  моему  другу.  Тень  ее  величества
королевы  Наваррской,  соблаговолите  приказать  телесной   оболочке   вашей
спутницы выйти из-за занавеса!
   Маргарита рассмеялась и сделала Анриетте знак, чтобы та подошла к ним.
   - Ла Моль, друг мой, - сказал Коконнас, - поговори с  герцогиней  и  будь
красноречив, как Демосфен, как Цицерон, как канцлер Л'Опиталь,  и  прими  во
внимание, что речь идет о моей жизни и смерти и что, стало быть,  ты  должен
убедить телесную оболочку герцогини Неверской, что я самый преданный,  самый
покорный, самый верный ее слуга.
   - Но... - пролепетал Ла Моль.
   - Делай, что тебе говорят! А вы, мэтр Репе, позаботьтесь, чтобы нам никто
не помешал, - распорядился Коконнас.
   Рене спустился вниз.
   - Черт побери! Вы остроумный человек, сударь. - заметила Маргарита.  -  Я
слушаю вас. Послушаем, что вы мне скажете.
   - Сударыня, я хочу сказать, что тень моего  друга,  -  а  он  лишь  тень,
доказательством чему служит его полная  неспособность  вымолвить  хоть  одно
словечко,  -  так  вот,  тень  моего  друга  умоляет  меня   воспользоваться
способностью телесных оболочек говорить  вразумительно,  чтобы  сказать  вам
следующее: прекрасная тень, вышеупомянутый бестелесный дворянин  утратил  от
ваших суровых взоров не только тело, но и дух. Если бы передо мной стояли вы
собственной персоной, я скорее  попросил  бы  мэтра  Рене  засунуть  меня  в
какую-нибудь дыру, полную горячей  серы,  чем  разговаривать  так  вольно  с
дочерью короля Генриха Второго, сестрой короля  Карла  Девятого  и  супругой
короля Наваррского. Но тени чужды земной гордыне и  не  сердятся,  когда  их
любят. Поэтому, сударыня, умолите ваше  тело  хоть  сколько-нибудь  полюбить
душу несчастного Ла Моля, душу, страдающую от небывалых мук;  душу,  сначала
потерпевшую от друга, который трижды вонзал  в  се  нутро  несколько  дюймов
стали; душу, сожженную огнем ваших глаз - огнем, в тысячу раз более  жгучим,
чем адский пламень. Сжальтесь над этой бедной душой,  немного  полюбите  то,
что некогда было красавцем Ла Молем, и, если вы утратили дар слова, ответьте
хоть улыбкой, хоть жестом. Душа моего друга очень  умная,  она  поймет  все.
Итак, начинайте! В противном случае я проткну мэтра Рене шпагой за то,  что,
вызвав столь своевременно вашу тень, он вместе с  тем  воспользовался  своею
властью над тенями и внушил ей, чтобы она  вела  себя  отнюдь  не  так,  как
подобает столь любезной тени, какую, на мой взгляд, вы представляете собой.
   Когда пьемонтец закончил свою речь и встал перед Маргаритой в позу  Энея,
спускающегося в преисподнюю,  она  не  смогла  удержаться  от  гомерического
хохота и молча, как и подобает в таких случаях королевской  тени,  протянула
ему руку.
   Коконнас бережно взял ее руку и позвал Ла Моля.
   - Тень моего друга, приди ко мне, не медля! - воскликнул пьемонтец.
   Ла Моль, растерянный и трепещущий, повиновался.
   - Вот и отлично, - сказал Коконнас, беря его за затылок. - Теперь нагните
тень вашего красивого смуглого липа к этой тени белоснежной ручки королевы.
   Сопровождая слова действием, Коконнас нагнул голову  Ла  Моля  к  изящной
ручке Маргариты и с минуту удерживал их обоих в этом положении,  хотя  белая
ручка и не пыталась уклониться от нежного прикосновения губ.
   Маргарита все время улыбалась, зато не улыбалась герцогиня Неверская, все
еще взволнованная  неожиданным  появлением  молодых  людей.  Она  испытывала
болезненное чувство все нараставшей ревности: ей казалось, что  Коконнас  не
должен был до такой степени пренебрегать своими  интересами  ради  интересов
чужих.
   Ла Моль увидел ее нахмуренные брови, заметил недобрые огоньки в глазах и,
несмотря на свою страсть, призывавшую  отдаться  упоительному  волнению  его
души, он понял, какая опасность грозит его  другу,  и  сообразил,  что  надо
сделать для его спасения.
   Встав с колен и оставив руку Маргариты в руке Коконнаса, Ла Моль  подошел
к герцогине Неверской, взял ее за руку и преклонил колено.
   - Самая прекрасная, самая обаятельная из женщин! - заговорил он. - Я имею
в виду живых женщин, а не тени, - с улыбкой  взглянул  он  на  Маргариту,  -
разрешите душе, освобожденной от  ее  грубой  телесной  оболочки,  загладить
рассеянность некоего тела, всецело проникнутого земной Дружбой.  Перед  вами
господин де Коконнас - это всего-навсего человек: крепкий, смелый, это тело,
может быть, и красивое, однако бренное, как и всякое живое тело - omnis саго
fenum. Хотя этот дворянин с утра до вечера говорит мне  о  вас,  сопровождая
свои речи самыми горячими мольбами, хотя вы  сами  видели,  как  он  наносит
невиданные во Франции удары, этот силач, столь красноречивый  в  присутствии
тени, не обладает достаточной смелостью, чтобы заговорить с живой  женщиной.
Вот почему, сам обратившись к тени королевы, он поручил мне говорить с вашей
прекрасной телесной оболочкой и сообщить вам, что свое сердце и свою душу он
кладет к вашим ногам; что он просит ваши  божественные  глаза  взглянуть  на
него с чувством сострадания, ваши горячие розовые пальчики - поманить его  к
себе, ваш звонкий музыкальный голос -  сказать  ему  слова,  которые  забыть
невозможно: если же сердце ваше не смягчится, он умоляет меня пустить в  ход
мою ш