гу
Алансонскому, ставшему наполовину гугенотом из политического  соперничества,
так же как Генрих стал наполовину католиком из благоразумия,  что  Ла  Моль,
приехав в Париж, был ранен по  дороге  в  Лувр,  когда  нес  ему  письмо  от
господина д'Ориака.
   Когда герцог обернулся, перед ним стоял Ла Моль, только что  вышедший  из
кабинета.
   При виде молодого человека, красивого и бледного, вдвойне пленительного и
бледностью, и красотой, Франсуа почувствовал, что в глубине его души  возник
какой-то новый страх. Маргарита сыграла одновременно и на его  самолюбии,  и
на его ревности.
   - Брат мой, - сказала Маргарита,  -  я  ручаюсь  вам,  что  этот  молодой
дворянин будет полезен тому, кто сумеет найти подходящее для него дело. Если
вы  примете  его  в  число  своих  людей,  он  будет  иметь  могущественного
покровителя, а вы - преданного слугу. В наше время, брат мой, надо  окружать
себя надежными людьми! В особенности, - добавила она тихо, чтобы  ее  слышал
только герцог Алансонский, - тем, кто честолюбив и кто имеет несчастье  быть
всего лишь вторым наследным принцем, Сказавши это, Маргарита приложила палец
к губам, давая понять брату, что, несмотря на такое откровенное начало,  она
сказала далеко не все.
   - Кроме того, - продолжала она, - вы в отличие от  Генриха,  быть  может,
сочтете неприличным, что  этот  молодой  человек  помещается  рядом  с  моей
спальней.
   - Сестра! - возбужденно заговорил Франсуа. - Господин де Ла  Моль,  если,
конечно, ему это подходит, через полчаса поселится в  моих  покоях,  где,  я
думаю, ему бояться нечего. Пусть только он меня полюбит, - я-то его полюблю.
   Франсуа лгал: в глубине души он уже ненавидел Ла Моля.
   "Так, так, значит, я не  ошиблась!  -  подумала  Маргарита,  увидав,  как
сдвинулись брови короля Наваррского. - Оказывается, чтобы направить их обоих
к одной цели, надо сначала  настроить  их  друг  против  друга.  "Вот,  вот,
отлично, Маргарита!" - сказала бы Анриетта", - закончила она свою мысль.
   Действительно, через  каких-нибудь  полчаса  Ла  Моль,  выслушав  строгие
наставления Маргариты и поцеловав краешек ее  платья,  довольно  бодрым  для
раненого  шагом  уже  поднимался  по  лестнице,  ведущей  к  покоям  герцога
Алансонского.
   Прошло три дня; за это время доброе согласие между Генрихом и его  женой,
видимо, окрепло. Генриху разрешили отречься от протестантства не публично, а
лишь перед духовником короля, и каждое  утро  он  ходил  к  обедне,  которую
служили в Лувре. Каждый вечер он неукоснительно шел к жене, входил  в  двери
ее покоев, несколько минут беседовал с нею, а затем выходил потайным ходом и
поднимался по лестнице к г-же де Сов, которая,  конечно,  рассказала  ему  о
посещении Екатерины и о  грозившей  ему  явной  опасности.  Генрих,  получая
сведения с двух сторон, проникся еще большим недоверием к Екатерине, которое
еще  усилилось  потому,  что  выражение  ее  лица  становилось   все   более
приветливым. Дело дошло до того, что  однажды  утром  Генрих  увидел  на  ее
бледных  устах  благожелательную  улыбку.  В  этот  день  он,  и  то   после
бесконечных колебаний, ел только яйца, которые варил собственноручно, и  пил
только воду, которую набрали из Сены у него на глазах.
   Резня продолжалась, хотя и шла на убыль;  истребление  гугенотов  приняло
такие чудовищные размеры, что число их значительно сократилось.  Подавляющее
большинство их было убито, многие успели бежать, кое-кто еще прятался.
   Время от времени то в том, то в другом квартале поднималась суматоха: это
значило,  что  нашли  кого-нибудь  из  прятавшихся.  Тогда  несчастного  или
избивало все население квартала, или приканчивала небольшая  кучка  соседних
жителей - в зависимости от того, оказывалась жертва загнанной в какой-нибудь
тупик или могла  спасаться  бегством.  В  последнем  случае  бурная  радость
охватывала весь квартал, служивший местом действия: католики  не  только  не
утихомирились от исчезновения своих врагов, но  сделались  еще  кровожаднее;
казалось,  они  ожесточались  тем  сильнее,  чем  меньше   оставалось   этих
несчастных.
   Карл IX с самого начала пристрастился к охоте  на  несчастных  гугенотов;
позже, когда эта охота  стала  для  него  недоступной,  он  с  удовольствием
прислушивался, как охотились другие.
   Однажды, после игры в шары, которую он любил не меньше, чем охоту,  он  в
сопровождении своих придворных с сияющим лицом зашел к матери.
   - Матушка, - сказал он, целуя флорентийку, которая, заметив выражение его
лица, сейчас же постаралась  разгадать  его  причину.  -  Матушка,  отличная
новость!  Смерть  всем  чертям!  Знаете  что?  Пресловутый  труп   адмирала,
оказывается, не исчез - его нашли!
   - Ах вот как! - произнесла Екатерина.
   - Да, да! Ей-Богу! Ведь мы  с  вами  думали,  что  он  достался  на  обед
собакам? ан нет! Мой народ, мой  добрый,  хороший  народ  придумал  отличную
шутку: он вздернул адмирала на виселицу в Монфоконе.

   Сперва народный гнев Гаспара вниз поверг,
   После чего был поднят он же вверх!

   - И что же? - спросила Екатерина.
   - А то, милая матушка, - подхватил Карл IX, - что, когда я  узнал  о  его
смерти, мне очень  захотелось  повидать  нашего  голубчика.  Погода  сегодня
отличная, все в цвету, воздух живительный,  благоуханный.  Я  себя  чувствую
здоровым, как никогда; если хотите, матушка, мы сядем на лошадей и поедем на
Монфокон.
   - Я поехала бы с большим удовольствием, сын мой, если бы уже не назначила
свидание, которое мне не хотелось бы откладывать, а кроме того,  в  гости  к
такому важному лицу,  как  господин  адмирал,  надо  пригласить  весь  двор.
Кстати, -  прибавила  она,  -  умеющие  наблюдать  получат  возможность  для
любопытных наблюдений. Мы увидим, кто поедет, а кто останется дома.
   -  Честное  слово,  вы  правы,  матушка!  До  завтра!  Так  будет  лучше!
Приглашайте своих, я - своих.., а еще лучше - не будем приглашать никого. Мы
только объявим о поездке, - таким образом, каждый будет волен ехать  или  не
ехать. До свидания, матушка! Пойду потрублю в рог.
   - Карл, вы надорветесь! Амбруаз Паре все время твердит  вам  об  этом,  и
совершенно справедливо: это очень вредно!
   - Вот так так! Хотел бы я знать наверняка, что умру именно  от  этого,  -
ответил Карл. - Я еще успел бы похоронить здесь всех, даже Анрио, хотя  ему,
по уверению Нострадамуса <Нострадамус (Мишель де Нотр-Дам, 1505  -  1566)  -
знаменитый французский астролог.>, предстоит наследовать нам всем.
   Екатерина нахмурилась.
   - Сын мой, не верьте этому: это, конечно, невозможно,  берегите  себя,  -
сказала она.
   - Я протрублю всего-навсего две-три фанфары, чтобы повеселить моих собак,
несчастные животные дохнут от скуки! Надо было натравить  их  на  гугенотов,
то-то разгулялись бы!
   С этими словами Карл IX вышел  из  комнаты  матери,  прошел  в  Оружейную
палату, снял со стены рог и затрубил с такой силой, какая сделала  бы  честь
самому Роланду <Роланд - франкский маркграф, герой эпоса "Песнь о  Роланде",
обладавший прославленным рогом Олифантом.>. Трудно было понять, как из  этой
слабой болезненной груди, из этих бледных губ могло вырываться такое могучее
дыхание.
   Екатерина сказала сыну правду: она действительно ждала некое лицо.  Через
минуту после ухода Карла вошла одна из придворных дам и  что-то  сказала  ей
шепотом.  Королева-мать  улыбнулась,  встала  с  места,  поклонилась   своим
придворным и последовала за вестницей.
   Флорентиец Рене, с которым король Наваррский в самый канун св. Варфоломея
обошелся столь дипломатично, только что вошел в ее молельню.
   - А-а, это вы, Рене! - сказала Екатерина. - Я ждала  вас  с  нетерпением.
Рене поклонился.
   - Вы получили вчера мою записку?
   - Имел эту честь, государыня.
   - Я просила  вас  снова  составить  гороскоп  и  проверить  тот,  который
составил Руджери и который в точности совпадает с предсказанием Нострадамуса
о том, что все  три  мои  сына  будут  царствовать...  Вы  это  сделали?  За
последние дни обстоятельства сильно изменились, Рене, и я  подумала,  что  и
судьба могла стать милостивее.
   - Ваше величество, - покачав головой, ответил Рене, - вы  хорошо  знаете,
что обстоятельства не могут  изменить  судьбы,  наоборот:  судьба  управляет
обстоятельствами.
   - Но вы все-таки возобновили жертвоприношения?
   - Да, государыня, - ответил Рене, - повиноваться вам - мой долг.
   - А каков результат?
   - Все тот же, государыня.
   - Как?! Черный ягненок все так же блеял три раза?
   - Все так же, государыня.
   - Предзнаменование трех страшных  смертей  в  моей  семье!  -  прошептала
Екатерина.
   - Увы! - произнес Рене.
   - Что еще?
   - Еще, государыня, при вскрытии обнаружилось  странное  смещение  печени,
какое мы наблюдали и у двух первых ягнят, то есть наклон в обратную сторону.
   - Смена династии! Все то же, то же, то же... - пробормотала Екатерина.  -
Но ведь надо же бороться с этим, Рене! - продолжала она.
   Рене покачал головой.
   - Я уже сказал вашему величеству: властвует рок, - ответил он.
   - Ты так думаешь? - спросила Екатерина.
   - Да, государыня.
   - А ты помнишь гороскоп Жанны д'Альбре?
   - Да, государыня.
   - Напомни, я кое-что запамятовала.
   -  Vives  honorata,  -  сказал  Рене,  -  morieris  reformidata,   regina
amplificabere.
   - Насколько я понимаю, это значит:  "Будешь  жить  в  почете"  -  а  она,
бедняжка, нуждалась в самом необходимом! "Умрешь грозной" -  а  мы  над  ней
смеялись. "Возвеличишься превыше королевы" - и вот  она  умерла,  и  все  ее
величие покоится в гробнице, на которой мы забыли даже выбить ее имя.
   - Ваше величество, вы неправильно  перевели  "Vives  honorata".  Королева
Наваррская действительно жила в почете; всю жизнь она была окружена  любовью
своих детей и уважением своих сторонников, любовью  и  уважением  тем  более
искренними, что она была бедна!
   - Хорошо, я уступаю вам: "Будешь жить в почете", - отвечала Екатерина.  -
Ну, а "Умрешь грозной"? Как вы это объясните?
   - Как я объясню? Ничего нет легче: "Умрешь грозной"!
   - Так что же? Разве она перед смертью была грозной?
   - Настолько грозной, государыня, что она не умерла бы, если бы  вы,  ваше
величество, так не боялись ее.  Наконец:  "Возвеличишься  превыше  королевы"
значит приобретешь большее величие, нежели то, что  было  у  тебя,  пока  ты
царствовала. И это опять-таки верно, государыня, потому что  взамен  земного
недолговечного венца она, как королева-мученица, быть может, получила  венец
небесный. А кроме того, кто знает, какое будущее уготовано на земле ее роду!
   Екатерина была до  крайности  суеверна.  Быть  может,  хладнокровие  Рене
пугало ее еще больше, нежели предзнаменования, постоянно одни и  те  же,  но
так как трудность положения заставляла ее  смело  преодолевать  препятствия,
она и теперь внезапно обратилась  к  Рене  без  перехода,  повинуясь  работе
мысли:
   - Пришла парфюмерия из Италии?
   - Да, государыня.
   - Вы пришлете мне шкатулку с косметикой.
   - С какой именно?
   - С последней.., ну, с той самой... Екатерина замолчала.
   - С той, которую особенно любила королева Наваррская? - подхватил Рене.
   - Вот именно.
   - Обрабатывать ее не требуется, не правда ли? Ведь вы,  ваше  величество,
теперь сведущи в этом так же как и я.
   - Ты думаешь?.. Как бы то ни было, это  отличная  косметика,  -  заметила
Екатерина.
   - Вы больше ничего не хотите мне  сказать,  ваше  величество?  -  спросил
парфюмер.
   - Нет, нет, - задумчиво ответила Екатерина, - как будто бы нет. Во всяком
случае, если при жертвоприношениях обнаружится что-нибудь новое,  дайте  мне
знать. Кстати, давайте оставим ягнят и попробуем кур.
   - Увы, государыня, я очень опасаюсь, что мы возьмем другие жертвы, но  не
получим других предсказаний.
   - Делай, что тебе говорят.
   Рене поклонился и вышел.
   Екатерина некоторое время пребывала в задумчивости; затем встала,  прошла
к себе в спальню, где ее дожидались придворные дамы, и объявила о завтрашней
поездке в Монфокон.
   Известие об увеселительной прогулке наделало шуму во дворце и  привело  в
волнение весь город.  Дамы  велели  приготовить  самые  элегантные  туалеты,
дворяне - оружие  и  парадных  лошадей.  Торговцы  закрыли  свои  лавочки  и
мастерские, а праздная чернь то там, то здесь убивала  уцелевших  гугенотов,
пользуясь удобным случаем подобрать подходящую компанию к трупу адмирала.
   Весь вечер и часть ночи шла страшная суматоха.
   Ла Моль провел в безнадежно унылом расположении духа весь следующий день,
сменивший три или четыре таких же грустных дня.
   Исполняя желание Маргариты, герцог Алансонский устроил его у себя,  но  с
тех пор ни разу с ним  не  виделся.  Ла  Моль  чувствовал  себя  несчастным,
брошенным ребенком, лишенным нежной, утонченной и  обаятельной  заботы  двух
женщин, воспоминание об одной из которых поглощало все  его  мысли.  Правда,
кое-какие известия о Маргарите он получал от хирурга Амбруаза Паре, которого
она  к  нему  прислала,  но  в  передаче  пятидесятилетнего   человека,   не
замечавшего или делавшего вид, будто не замечает, до какой степени  Ла  Моль
интересуется любой мелочью, имеющей отношение к Маргарите, эти известия были
не полны и не приносили ему никакого удовлетворения. Надо сказать, что  один
раз явилась и Жийона  -  разумеется,  по  собственному  почину;  она  хотела
узнать, идет ли раненый на поправку. Ее приход, блеснув, как солнечный луч в
темнице, ослепил Ла Моля, и он все ждал, что Жийона появится снова.  Но  вот
прошло уже два дня, а она не появлялась.
   Вот почему, когда и до выздоравливающего Ла Моля дошла весть о завтрашнем
блестящем сборе всего двора, он попросил узнать у герцога  Алансонского,  не
окажет ли тот ему честь и не позволит ли сопровождать его на это торжество.
   Герцог даже не поинтересовался,  в  силах  ли  Ла  Моль  выдержать  такое
напряжение, и ответил:
   - Отлично! Пусть ему дадут какую-нибудь из моих лошадей.
   Ла Молю ничего больше и не требовалось. Амбруаз Паре по обыкновению зашел
перевязать его. Ла  Моль  объяснил,  что  ему  необходимо  ехать  верхом,  и
попросил сделать перевязки с особой тщательностью. Обе раны,  в  плечо  и  в
грудь, уже затянулись, но плечо все еще болело.  Как  это  бывает  в  период
заживления, места ранений были красны. Амбруаз Паре наложил  на  них  тафту,
пропитанную смолистыми бальзамическими веществами, бывшими тогда  в  большом
ходу, и обещал, что все обойдется благополучно, если только Ла Моль не будет
слишком много двигаться во время предстоящей поездки.
   Ла Моль был наверху блаженства. Если  не  считать  некоторой  слабости  и
легкого головокружения от потери  крови,  он  чувствовал  себя  сравнительно
хорошо. К тому же в поездке, конечно, примет  участие  Маргарита;  он  вновь
увидит Маргариту, и, думая о том, как хорошо подействовала на него встреча с
Жийоной, он ясно представлял себе,  насколько  благотворнее  подействует  на
него встреча с ее госпожой.
   На деньги, полученные на дорогу от родных, Ла Моль купил  очень  красивый
белый атласный камзол и плащ с  самым  красивым  шитьем,  какое  только  мог
поставить модный портной. Он же снабдил Ла Моля сапогами из  душистой  кожи,
какие носили в те времена. Все это было доставлено утром, с опозданием всего
на полчаса против указанного времени, так что Ла Молю не  пришлось  особенно
роптать. Он быстро оделся, оглядел себя в зеркало, нашел,  что  одет  вполне
прилично, хорошо причесан, надушен и может  быть  доволен  собой;  затем  он
несколько раз быстро прошелся по комнате и, хотя временами чувствовал острую
боль  в  ранах,  убедил  себя,  что  хорошее,  расположение  духа   заглушит
физические недомогания.
   Особенно шел Ла Молю вишневый плащ, скроенный, по его указанию,  длиннее,
чем тогда носили.
   В то время как эта сцена происходила  в  Лувре,  подобная  сцена  шла  во
дворце Гизов.  Рыжеволосый  дворянин  высокого  роста  долго  разглядывал  в
зеркале длинный красноватый рубец, отнюдь не украшавший его лицо;  затем  он
расчесал и надушил усы, то и дело пытаясь при помощи тройного слоя из  смеси
румян и белил замазать злосчастный рубец, который, несмотря  на  пущенную  в
дело косметику, упорно проступал. Видя, что все старания напрасны,  дворянин
придумал другое  средство:  палящее  солнце,  бросавшее  лучи  во  двор;  он
спустился во двор, снял шляпу, запрокинул голову,  зажмурил  глаза  и  минут
десять разгуливал так, добровольно подставляя  лицо  под  это  всепожирающее
пламя, потоками низвергавшееся с небес.
   Через десять минут  благодаря  нещадно  палящему  солнцу  лицо  дворянина
приобрело такую яркую окраску, что на ее фоне красный рубец казался желтым и
по-прежнему нарушал единство колорита. Однако наш дворянин, казалось, не был
недоволен этой радугой, которую  он  постарался  подогнать  под  цвет  лица,
замазав рубец ярко-красной  губной  помадой.  После  этого  он  облачился  в
великолепный костюм, который принес к нему в комнату портной прежде, чем  он
потребовал его вызвать.
   Разряженный, надушенный и вооруженный до зубов, он вторично спустился  во
двор и принялся оглаживать высокого вороного коня,  который  по  красоте  не
имел бы себе равных, если бы его  не  портил  точно  такой  же,  как  у  его
хозяина, шрам от сабли немецкого рейтара, полученный в  одной  из  последних
битв гражданской войны.
   Тем не менее этот дворянин, которого наши читатели несомненно узнали  без
труда и который был от лошади в не меньшем восторге, чем от самого себя, уже
сидел в седле на  четверть  часа  раньше  остальных  участников  поездки,  и
нетерпеливое ржание  его  скакуна  разносилось  по  всему  двору  гизовского
дворца, а ему вторило восклицание "черт побери!", произносимое на все лады -
в зависимости от того, насколько удавалось  всаднику  справляться  со  своим
конем. Лошадь мгновенно была укрощена, стала послушной и  покорной,  признав
законную власть всадника; однако победа досталась ему не без  шума,  а  этот
шум, возможно, входивший в расчеты дворянина, привлек  к  окошку  даму;  наш
укротитель лошадей низко ей поклонился и получил в ответ самую милую улыбку.
   Пять минут спустя герцогиня Неверская велела позвать своего управляющего.
   - Сударь, - обратилась она к нему, -  был  ли  подан  графу  Аннибалу  де
Коконнасу приличный завтрак?
   - Да, сударыня, - ответил управляющий. - Сегодня утром он  кушал  даже  с
большим аппетитом, чем обычно.
   - Хорошо, сударь! - сказала  герцогиня  и  обернулась  к  своему  первому
свитскому дворянину:
   - Господин д'Аргюзон! Мы едем в Лувр. Прошу вас,  присмотрите  за  графом
Аннибалом де Коконнасом: он ранен и еще слаб, - и я  ни  в  коем  случае  не
хочу, чтобы с ним  приключилось  что-нибудь  плохое.  Это  вызовет  насмешку
гугенотов, у которых на него зуб с благословенной ночи святого Варфоломея.
   С этими словами герцогиня Неверская села на лошадь и весело отправилась в
Лувр, где был назначен общий сбор.
   Было два часа  пополудни,  когда  вереница  всадников,  сверкая  золотом,
драгоценностями и великолепными костюмами, появилась на улице Сен-Дени из-за
угла Кладбища невинно убиенных и развернулась на ярком солнце  между  рядами
мрачных домов, как огромная змея, переливающаяся разными цветами.

Глава 6

ТРУП ВРАГА ВСЕГДА ПАХНЕТ ХОРОШО

   В наше время никакое стечение людей, как бы нарядно оно ни было, не может
дать представления об описываемом зрелище. Мягкие, роскошные, яркие  одежды,
завещанные пышной модой Франциска I его преемникам, еще  не  превратились  в
узкие темные платья, которые стали носить при Генрихе  III;  таким  образом,
костюм эпохи Карла IX, не столь роскошный, но, пожалуй, более  изящный,  чем
носили в предшествующую эпоху, поражал своим  художественным  совершенством.
Наша действительность не дает решительно ничего такого, что  можно  было  бы
сравнить с подобным кортежем; все  великолепие  наших  торже