ь вдруг о короле своем,
   Но я и вдалеке ценю твой дивный гений,
   И продолжаю брать уроки песнопений,
   И снова шлю тебе ряд опытов своих,
   Чтоб вызвать на ответ твой прихотливый стих.

   Подумай, не пора ль закончить летний отдых?
   Уместно ли весь век копаться в огородах?
   Нет, должен ты спешить на королевский зов
   Во имя радостных, ликующих стихов!..
   Когда не навестишь меня ты в Амбуазе,
   Я не прощу тебе такое безобразье!..

   - Браво, государь, браво! - сказал Колиньи. - Правда, в  военном  деле  я
смыслю больше, чем в поэзии, но мне кажется, эти  стихи  не  уступят  лучшим
стихам Ронсара, Дора и самого канцлера Франции - Мишеля де л'Опиталя.
   - Ах, если бы ты был прав, отец! - воскликнул  Карл  IX.  -  Титул  поэта
прельщает меня больше всего на свете, и, как я говорил недавно моему учителю
поэзии:

   Искусство дивное поэмы составлять,
   Пожалуй, потрудней искусства управлять.
   Поэтам и царям Господь венки вручает,
   Но царь их носит сам, поэт - других венчает.
   Твой дух и без меня величьем осиян,
   А мне величие дает мой гордый сан.

   Мы ищем, я и ты к богам путей открытых,
   Но я подобье их, Ронсар, ты фаворит их!
   Ведь лира власть тебе над душами дала.
   А мне - увы и ax! - подвластны лишь тела!
   Власть эта такова, что в древности едва ли
   Тираны лютые подобной обладали...

   - Государь, - сказал  Колиньи,  -  мне  хорошо  известно,  что  вы,  ваше
величество, беседуете с музами, но я не знал, что они стали вашими  главными
советниками.
   - Главный ты, отец,  главный  ты!  Я  и  хочу  тебя  поставить  во  главе
управления государством, чтобы мне не мешали свободно беседовать  с  музами.
Слушай: я хочу сей же час ответить нашему великому и дорогому поэту  на  его
новый мадригал, который он прислал мне... Да сейчас я и не могу отдать  тебе
все документы, которые  необходимы,  чтобы  ты  мог  уяснить  себе  основное
расхождение между Филиппом Вторым и мной. Кроме того, мои министры Дали  мне
что-то вроде плана кампании. Все это я разыщу и отдам тебе завтра утром.
   - В котором часу, государь?
   - В десять, а если я буду писать стихи и запрусь У себя в кабинете.., все
равно входи прямо сюда, и ты найдешь здесь, на столе, все документы - в этом
красном  портфеле;  забирай  их  вместе  с  портфелем,  цвет  pro  настолько
бросается в глаза, что ты не ошибешься. А сейчас я иду писать Ронсару.
   - Прощайте, государь!
   - Прощай, отец!
   - Разрешите вашу руку, государь.
   - Какая там рука? Мои объятия, моя грудь - вот твое место!  Приди,  приди
ко мне, старый воин!
   И Карл IX привлек к себе склоненную голову адмирала и прикоснулся  губами
к его седым волосам.
   Адмирал вышел, утирая набежавшую слезу.
   Карл IX следил за ним, пока мог его видеть,  затем  прислушивался  к  его
шагам, пока они были слышны; когда же адмирал  исчез  и  шаги  его  затихли,
король привычным движением склонил голову набок  и  медленно  проследовал  в
Оружейную палату.
   Оружейная палата была любимым местопребыванием Карла; здесь брал он уроки
фехтования у Помпея и уроки стихосложения у Ронсара. Здесь было его собрание
лучших образцов наступательного и оборонительного  оружия.  Все  стены  были
увешаны  боевыми  топорами,  щитами,  копьями,  алебардами,  пистолетами   и
мушкетами; как раз сегодня один знаменитый оружейник принес ему превосходную
аркебузу, на стволе  которой  было  инкрустировано  серебром  четверостишие,
сочиненное самим королем-поэтом:

   В боях за честь, за Божье слово
   Я непреклонна и сурова,
   В того, кто недруг королю,
   Я пулю меткую пошлю!

   Карл IX вошел, как мы уже сказали, в  палату,  запер  за  собой  дверь  и
приподнял стенной ковер, скрывавший узкий коридор, ведущий  в  комнату,  где
молилась   женщина,   стоя   на   коленях   на   низенькой   скамеечке   Для
коленопреклонений.
   Ковер скрадывал  звук  шагов,  и  король,  медленно  ступая,  вошел,  как
призрак, так тихо, что коленопреклоненная женщина ничего не услыхала  и,  не
оглядываясь, продолжала молиться.  Карл  остановился  на  пороге,  задумчиво
глядя на нее.
   Женщине было на вид лет тридцать пять, ее здоровую красоту оттенял костюм
крестьянок  из  округа  Ко.  На  ней  была  шапочка,  вошедшая  в  моду  при
французском дворе во времена королевы Изабеллы Баварской, и  расшит  золотом
красный корсаж - такие корсажи и теперь  его  носят  деревенские  жительницы
Соры и Неттуно. Комната, где она жила без малого двадцать лет, была  смежной
со спальней короля и представляла собой оригинальное сочетание  изысканности
с простотой. Здесь почти в  равной  мере  дворец  как  будто  растворялся  в
хижине, а хижина - во дворце;  таким  образом,  комната  представляла  собой
нечто среднее между простой хижиной крестьянки и роскошными хоромами знатной
дамы. Так, дубовая скамеечка на которой коленопреклоненно молилась  женщина,
была украшена чудесною резьбой  и  обита  бархатом  с  золотою  бахромой,  а
Библия, по которой она молилась, будучи протестанткой, была  растрепанная  и
старая - такие бывают только в самых бедных семьях.
   Все остальные предметы походили одни на Библию, другие - на скамеечку.
   - Мадлон! - окликнул женщину король.
   Коленопреклоненная женщина с  улыбкой  обернулась  на  знакомый  голос  и
поднялась со скамеечки.
   - А-а, это ты, сынок? - спросила она.
   - Да, кормилица. Пойдем ко мне.
   Карл IX опустил портьеру, прошел в Оружейную и сел на ручку кресла. Вслед
за ним вошла кормилица.
   - Что тебе, Шарло? - спросила она.
   - Подойди ко мне и говори шепотом. Кормилица держалась с ним запросто,  и
простота эта возникала,  вероятно,  из  той  материнской  нежности,  которую
питает к ребенку женщина, вскормившая его  своей  грудью,  однако,  памфлеты
того времени находили источник других, отнюдь не столь чистых отношениях.
   - Ну вот я, говори, - сказала кормилица.
   - Здесь тот человек, которого я вызвал?
   - Ждет уже с полчаса.
   Карл встал, подошел к окну, посмотрел,  не  подглядывает  ли  кто-нибудь,
подошел к двери и убедился,  что  никто  не  подслушивает,  смахнул  пыль  с
висевшего на стене оружия, приласкал большую борзую собаку,  которая  ходила
за ним по пятам, останавливаясь, когда останавливался он, и следуя за  своим
хозяином, когда он снова начинал ходьбу; наконец король подошел к кормилице.
   - Хорошо, кормилица, впусти его.
   Добрая женщина вышла тем же ходом, каким вошел ж  ней  король,  а  король
присел на край стола, на котором было разложено оружие различных видов. В ту
же минуту портьера снова поднялась, пропуская того, кого ждал Карл.
   Это был человек лет сорока, с лживыми серыми глазами, с крючковатым,  как
у совы, носом и с выпиравшими скулами; лицо его пыталось выразить  почтение,
но вместо этого белые от страха губы скривились в лицемерную улыбку.
   Карл незаметно заложил руку за спину и нащупал  на  столе  прилив  ствола
пистолета новой системы, где выстрел производил не фитиль, а трение  камешка
о стальное колесико; при этом он не спускал  своих  тусклых  глаз  с  нового
актера этой сцены, верно и необыкновенно мелодично насвистывая свою  любимую
охотничью песенку.
   Так прошло несколько секунд, в течение  которых  незнакомец  все  сильнее
менялся в лице.
   - Это вы Франсуа де Лувье-Морвель? - спросил король.
   - Да, государь.
   - Командир роты петардщиков?
   - Да, государь.
   - Вы мне нужны. Морвель поклонился.
   - Вам известно, - подчеркивая каждое слово, сказал Карл IX,  -  что  всех
моих подданных я люблю одинаково.
   - Я знаю, что ваше величество - отец народа, - пролепетал Морвель.
   - И что гугеноты такие же мои дети, как и католики. Морвель  молчал,  но,
хотя он  стоял  в  полутемной  части  комнаты,  проницательный  глаз  короля
заметил, что он дрожит всем телом.
   - Вам это не по вкусу? - продолжал король. - Ведь  вы  упорно  воевали  с
гугенотами? Морвель упал на колени.
   - Государь, - пролепетал он, - поверьте, что...
   - Я верю, - продолжал король, пронизывая Морвеля глазами, превратившимися
из стеклянных в горящие, - что в сражении при Монконтуре вам очень  хотелось
убить адмирала, который только что вышел из этой комнаты;  я  верю,  что  вы
промахнулись и перешли к нашему брату, герцогу Анжуйскому; наконец,  верю  и
тому, что вы еще раз перебежали в армию принцев, где и поступили в  роту  де
Муи де Сан-Фаля...
   - Государь!..
   - ..храброго пикардийского дворянина...
   - Государь, государь! Не мучьте меня! - воскликнул Морвель.
   - Это был прекрасный офицер, - продолжал Карл IX, и по мере того, как  он
говорил, выражение почти хищной жестокости проступало  на  его  лице,  -  он
принял вас, как сына, приютил, одел, кормил.
   Морвель испустил вздох отчаяния.
   - Вы называли его отцом, - безжалостно  продолжал  Карл,  -  и,  если  не
ошибаюсь, вы были близкими друзьями с юным де Муи, его сыном?
   Морвель, стоя на коленях, все ниже склонялся под тяжестью  этих  слов,  а
Карл стоял бесчувственный, как статуя, у которой были живыми только губы.
   - Кстати, - продолжал король, - не вам ли герцог  де  Гиз  обещал  десять
тысяч экю, если убьете адмирала? Убийца в ужасе коснулся лбом пола.
   - И вот как-то раз вы с де  Муи,  вашим  добрым  отцом..,  отправились  в
разведку по направлению к Шевре. Он уронил хлыст и спешился,  чтобы  поднять
его. Вы были с ним наедине, вы выхватили из  седельной  кобуры  пистолет,  и
когда де Муи нагнулся, вы перебили ему хребет пулей; он был убит наповал,  а
вы, убедившись, что он мертв, удрали на лошади, которую он же вам и подарил.
   Морвель молчал, сраженный этим обвинением, верным во всех подробностях, а
Карл IX принялся опять насвистывать столь же верно, столь же  мелодично  все
ту же охотничью песню.
   - Знаете, господин убийца, - помолчав, сказал он, - мне очень хочется вас
повесить.
   - Ваше величество! - возопил Морвель.
   - Молодой де Муи еще вчера умолял меня об этом, по правде говоря, я  даже
не знал, что ему ответить: ведь просьба его вполне законна.
   Морвель с мольбой сложил руки.
   - Она тем более законна, что, как вы сами сказали, я отец народа, и  что,
как я вам ответил, теперь я примирился с гугенотами и они точно такие же мои
дети, как и католики.
   - Государь, - произнес окончательно упавший духом Морвель, - моя жизнь  в
ваших руках, поступайте со мной, как вам будет угодно.
   - Вы правы! И я не дал бы за нее ни гроша.
   - Государь, неужели нельзя искупить мою вину? - взмолился убийца.
   - Не знаю. Во всяком случае, будь я на вашем  месте,  чего,  слава  Богу,
нет...
   - Государь, а что если бы вы были на моем месте?.. - пролепетал  Морвель,
впиваясь глазами в губы короля.
   - Думаю, что я сумел бы выйти из положения, - ответил Карл.
   Морвель оперся рукою о пол и приподнялся на одно колено, пристально глядя
на Карла, желая убедиться, что король не смеется над ним.
   - Я, конечно, очень люблю молодого де Муи, - продолжал король, - но я так
же люблю и моего кузена Гиза, и если бы он попросил меня кого-то помиловать,
а де Муи попросил бы того же человека казнить, я,  признаться,  попал  бы  в
крайне  затруднительное  положение.  Однако   по   разным   политическим   и
религиозным соображениям я должен был  бы  исполнить  желание  моего  кузена
Гиза, ибо хотя де  Муи  и  очень  храбрый  офицер,  а  все-таки  до  герцога
Лотарингского ему далеко.
   Морвель, слушая короля, поднимался и словно возвращался к жизни.
   - Итак, в вашем отчаянном положении вам совершенно необходимо  попасть  в
милость к моему кузену Гизу; кстати, я припоминаю  то,  что  он  сказал  мне
вчера.
   Морвель сделал шаг вперед.
   - "Представьте себе, государь, - сказал мне Гиз,  -  что  каждый  день  в
десять часов утра по улице Сен-Жермен-Л'Осеруа  возвращается  из  Лувра  мой
заклятый враг, и я смотрю на него из дома моего бывшего наставника, каноника
Пьера Пиля, в зарешеченное окно на нижнем этаже. Каждый  день  я  вижу,  как
идет мой враг, и каждый день я умоляю дьявола разверзнуть под ним землю". Не
кажется ли вам, Морвель, - продолжал Карл IX -  что  если  бы  вы  оказались
дьяволом или, по крайней мере, заменили его хоть на минуту, то, быть  может,
вы порадовали бы моего кузена Гиза?
   На губах Морвеля, еще белых от испуга, появилась демоническая усмешка,  и
они выговорили:
   - Да, государь, но не в моей власти разверзнуть землю.
   - Однако, если память мне не изменяет, вы разверзли  ее  для  доброго  де
Муи. На это вы мне ответите: разверз, но с помощью пистолета... Он у вас  не
сохранился?
   - Простите, государь, но из аркебузы я стреляю лучше, чем из пистолета, -
ответил разбойник, почти оправившись от страха.
   - Э, какая разница! - сказал Карл. - Я  уверен,  что  мой  кузен  Гиз  не
станет придираться к таким мелочам.
   - Но мне нужно очень надежное, меткое  оружие,  -  быть  может,  придется
стрелять издалека.
   - В этой комнате десять аркебуз, - сказал  Карл  IX,  -  и  я  из  каждой
попадаю в золотой экю за сто пятьдесят шагов. Хотите, попробуйте любую.
   - Государь! С великим удовольствием! - воскликнул Морвель, направляясь  к
той, что принесли утром и поставили в угол.
   - Нет, только не эту, - возразил король, - ее я оставлю для себя. На днях
будет большая охота, и там, я надеюсь, она мне  послужит.  Но  любую  другую
можете взять.
   Морвель снял со стены одну из аркебуз.
   - А теперь, государь, скажите, кто этот враг? - спросил убийца.
   - Почем я знаю? - сказал Карл, уничтожая мерзавца презрительным взглядом.
   - Хорошо, я спрошу герцога де Гиза, - пролепетал Морвель.
   Король пожал плечами.
   - Нечего спрашивать - герцог де  Гиз  вам  не  ответит.  Разве  на  такие
вопросы отвечают? Кто хочет избежать виселицы, тем надо иметь смекалку.
   - Но как я его узнаю?
   - Я же сказал вам, что он ежедневно проходит под окном каноника!
   - Но  под  этим  окном  проходит  много  народу.  Может  быть,  вы,  ваше
величество, соблаговолите указать мне хоть какую-нибудь примету?
   - Что ж, это проще простого.  Например,  завтра  он  понесет  под  мышкой
красный сафьяновый портфель.
   - Этого достаточно, государь.
   - У вас все та же лошадь, которую  вам  подарил  де  Муи,  и  скачет  она
по-прежнему?
   - Государь, у меня самый быстроногий берберский конь.
   - О, я нисколько не беспокоюсь за  вас!  Но  вам  полезно  знать,  что  в
монастыре есть задняя калитка.
   - Благодарю вас, государь! Помолитесь за меня Богу.
   - Что?! Тысяча чертей! Лучше сами  помолитесь  дьяволу  -  только  с  его
помощью вы избежите петли!
   - Прощайте, государь!
   - Прощайте. Да, вот еще что, господин де Морвель: если завтра  до  десяти
часов утра будет какой-нибудь разговор о вас или если после десяти не  будут
говорить о вас, то не забудьте, что в Лувре есть "каменный мешок".
   И Карл IX опять принялся спокойно и мелодично  насвистывать  мотив  своей
любимой песенки.

Глава 4

ВЕЧЕР 24 АВГУСТА 1572 ГОДА

   Читатель, уж верно, помнит, что в предшествующей главе  упоминался  некий
дворянин  по  имени  Ла  Моль,  которого  с  нетерпением   поджидал   Генрих
Наваррский. Как и предсказывал адмирал, этот молодой человек приехал в Париж
вечером 24 августа 1572 года; въехав через городские ворота  Сен-Марсель  и,
довольно презрительно посматривая на живописные вывески гостиниц, в  большом
количестве стоявших и с правой и с левой  стороны,  он  направил  взмыленную
лошадь к центру города, проехал  площадь  Мобер,  Малый  мост,  мост  собора
Богоматери, затем по набережной  и,  наконец,  остановился  в  начале  улицы
Бресек, впоследствии переименованной нами  в  улицу  Арбр-сек  -  это  новое
название мы и сохраним ради удобства нашего читателя.
   Название  Арбр-сек  ,   видимо,
понравилось Ла Молю, и он  поехал  по  этой  улице;  на  левой  стороне  его
внимание  привлекла  великолепная  жестяная  вывеска,  которая  со   скрипом
покачивалась на кронштейне  и  позванивала  колокольчиками;  Ла  Моль  опять
остановился и прочитал название: "Путеводная звезда" - то была  подпись  под
картиной, наиболее заманчивой для проголодавшегося путешественника: в темном
небе жарится на огне цыпленок, а человек в  красном  плаще  взывает  к  этой
новоявленной звезде, воздевая к ней и руки, и кошелек.
   "У этой гостиницы отличная вывеска, - подумал дворянин, -  а  ее  хозяин,
наверно, малый не промах; к тому же я слышал, что улица Арбр-сек находится в
Луврском квартале, и если только заведение соответствует вывеске, я устроюсь
здесь как нельзя лучше".
   Пока новоприбывший мысленно произносил  этот  монолог,  с  другого  конца
улицы,  то  есть  от  улицы  Сент-Оноре,  подъехал  другой  всадник  и  тоже
остановился, восхищенный вывеской "Путеводной звезды".
   Всадник, уже знакомый нам хотя бы по  имени,  сидел  на  белой  испанской
лошади и носил черный камзол с черными  агатовыми  пуговицами.  На  нем  был
темно-лиловый бархатный  плащ,  черные  кожаные  сапоги,  шпага  с  чеканным
стальным эфесом и парный  к  ней  кинжал.  Описав  его  костюм,  перейдем  к
описанию его наружности: это был молодой  человек  лет  двадцати  четырех  -
двадцати  пяти,  загорелый,  с  голубыми   глазами,   тонкими   усиками,   с
ослепительно белыми зубами, которые, казалось, озаряли его  лицо,  когда  он
улыбался  своей  ласковой,  грустной  улыбкой,  и,  наконец,  с   безупречно
очерченным, на редкость красивым ртом.
   Второй  путешественник  являл  собой  полную  противоположность  первому.
Из-под  шляпы  с  загнутыми  вверх   полями   выбивались   густые   вьющиеся
светло-рыжие  волосы  и  глядели  серые  глаза,  сверкавшие   при   малейшем
неудовольствии таким ослепительным огнем, что начинали казаться черными.
   У него был розоватый  оттенок  белой  кожи,  тонкие  губы,  рыжие  усы  и
великолепные  зубы.  Высокий,  плечистый,  он  представлял  собой   довольно
распространенный тип красавца, и пока он ездил по Парижу, оглядывая все окна
под тем предлогом, что ищет вывеску, женщины засматривались на него; что  же
касается мужчин, то они, возможно были бы не прочь высмеять и чересчур узкий
плащ, и облегающие штаны, и допотопного фасона сапоги, но смех  переходил  в
любезное пожелание "Да хранит вас Бог!", как только они замечали,  что  лицо
незнакомца способно в одну минуту  принять  самые  разные  выражения,  кроме
одного - выражения доброжелательности, свойственного смущенному провинциалу.
   Он первый и начал разговор, обратившись к другому дворянину, который, как
мы заметили, разглядывал гостиницу "Путеводная звезда":
   -  Черт  побери!  Скажите,  сударь,  -  произнес  он  с  ужасным  горским
выговором, по которому сразу узнаешь уроженца Пьемонта  среди  сотни  других
приезжих, - далеко отсюда до Лувра? Во всяком случае, наши вкусы  как  будто
сходятся, и это очень лестно для моей особы.
   - Сударь, - отвечал другой дворянин с провансальским выговором, таким  же
характерным в своем роде, как и пьемонтский  акцент  первого  собеседника  в
своем, - мне кажется, что эта гостиница действительно недалеко от Лувра. Тем
не менее я еще не вполне уверен, буду ли я иметь удовольствие присоединиться
к вам. Я пока раздумываю.
   - Так вы еще не решили? А вид у гостиницы заманчивый! Но, может  быть,  я
соблазнился тем, что увидал здесь вас.  Все-таки  согласитесь,  что  вывеска
хороша.
   - Так-то оно так, но она-то и возбуждает мои сомнения относительно  самой
гостиницы. Меня предупреждали, что в Париже уйма плутов и что здесь  так  же
ловко обманывают вывесками, как и другими способами.
   - Черт побери! Плутовство меня не пугает, -  объявил  пьемонтец.  -  Если
хозяин подаст мне курицу, изжаренную хуже, чем та, что  на  вывеске,  я  его
самого посажу на вертел и буду вертеть, пока он не прожарится. Итак, сударь,
войдемте.
   - Вы меня убедили, - со смехом ответил провансалец. - Прошу вас,  сударь,
входите первым.
   - Нет, сударь, клянусь душой,