жешь сделать так, что мне будет  мила
даже смерть и что она придет за мной с приветливым лицом.
   Маргарита нагнулась к нему, сложив руки, словно умоляла его говорить.
   - Маргарита! Помнишь тот вечер, когда я предложил тебе взять  мою  жизнь,
ту, которую я отдаю тебе сегодня, а ты взамен ее  дала  мне  один  священный
обет?
   Маргарита затрепетала.
   - А-а! Ты вздрогнула, значит, помнишь, - сказал Ла Моль.
   - Да, да, помню, - отвечала Маргарита, - и клянусь  душой,  мой  Гиацинт,
что исполню свое обещание.
   Маргарита простерла руки к алтарю, как бы вторично беря Бога в, свидетели
своей клятвы. : Лицо Ла Моля просияло,  как  будто  своды  часовни  внезапно
разверзлись и луч солнца пал на его лицо.
   - Идут! Идут! - прошептал тюремщик.
   Маргарита вскрикнула и бросилась было к Ла Молю,  но  страх  усилить  его
страдания удержал ее, и она с трепетом остановилась перед Ла Молем.
   Анриетта коснулась губами лба Коконнаса и сказала:
   - Понимаю тебя, мой Аннибал, и горжусь тобой. Я знаю, твой героизм  ведет
тебя к смерти, но за этот героизм я и  люблю  тебя.  Бог  свидетель:  обещаю
тебе, что всегда буду любить тебя больше всего на свете, и хотя не знаю, что
Маргарита поклялась сделать для Ла Моля, но клянусь тебе, что сделаю  то  же
самое и для тебя!
   И она протянула руку Маргарите.
   - Ты хорошо сказала, спасибо тебе, - ответил Коконнас.
   - Прежде чем вы покинете меня, моя королева, - сказал Ла Моль, -  окажите
мне последнюю милость: дайте мне что-нибудь на память о вас, что  я  мог  бы
поцеловать, поднимаясь на эшафот.
   - О да! - воскликнула Маргарита. -  Держи!..  Она  сняла  с  шеи  золотой
ковчежец на золотой цепочке.
   - Возьми, - сказала она. - Этот святой ковчежец я  ношу  с  детства;  мне
надела его на шею моя мать, когда я была совсем маленькой и когда  она  меня
любила; нам он достался по наследству от нашего дяди,  папы  Климента  <Папа
Климент VII - дядя Екатерины Медичи.>. Я не расставалась с ним никогда.  На,
возьми!
   Ла Моль взял его и горячо поцеловал.
   - Отпирают дверь! - сказал  тюремщик.  -  Бегите  же,  сударыни!  Скорей,
скорей!
   Обе женщины бросились за престол и скрылись.  В  то  же  мгновение  вошел
священник.

Глава 10

ПЛОЩАДЬ СЕН-ЖАН-АН-ГРЕВ

   Семь часов утра. Шумная толпа заполняет площади, улицы и набережные.
   В десять часов утра та же тележка, которая некогда привезла в  Лувр  двух
друзей, лежавших без сознания после дуэли, выехала из  Венсенна  и  медленно
проследовала по Сент-Антуанской улице, а на пути ее  зрители,  стоявшие  так
тесно, что давили друг друга, казались статуями с остановившимися глазами  и
застывшими устами.
   Это был день, когда королева-мать  показала  парижскому  народу  поистине
раздирающее душу зрелище.
   В этой тележке, о которой мы упомянули и  которая  двигалась  по  улицам,
лежали на  скупо  постланной  соломе  два  молодых  человека  с  обнаженными
головами, одетые в черное, прижавшись один к другому. Коконнас держал у себя
на коленях Ла Моля. Голова Ла  Моля  возвышалась  над  краями  тележки,  его
мутные глаза смотрели по сторонам.
   Толпа, стараясь проникнуть  жадными  глазами  в  самую  глубину  повозки,
теснилась,  вытягивала  шеи,  становилась  на  цыпочки,  влезала  на  тумбы,
вскарабкивалась на выступы на стенах и казалась удовлетворенной лишь  тогда,
когда ей удавалось прощупать взглядом каждый дюйм этих двух тел, покончивших
с мучениями только для того, чтобы их уничтожили.
   Кто-то сказал, что Ла Моль умирает, не признав себя виновным ни  в  одном
из преступлений, в которых его  обвинили,  Коконнас  же,  уверяли  люди,  не
стерпел боли и все раскрыл.
   Поэтому со всех сторон раздавались крики:
   - Видите, видите рыжего? Это он все рассказал, все выболтал! Трус!  Из-за
него и другой идет на смерть! А другой - храбрый, не признался ни в чем.
   Молодые люди прекрасно слышали и похвалы одному, и  оскорбления  другому,
сопровождавшие их траурное шествие. Ла Моль пожимал  руки  своему  другу,  а
лицо пьемонтца выражало величественное презрение, и он смотрел  на  толпу  с
высоты гнусной тележки, как смотрел бы с триумфальной колесницы.
   Несчастье совершило святое дело: оно облагородило лицо Коконнаса так  же,
как смерть должна была очистить его душу.
   - Скоро мы доедем? - спросил  Ла  Моль  -  Друг!  Я  больше  не  могу,  я
чувствую, что упаду в обморок.
   - Держись, держись, Ла Моль, сейчас проедем  мимо  улицы  Тизон  и  улицы
Клош-Персе. Смотри, смотри!
   - Ах! Приподними, приподними меня - я хочу еще  раз  посмотреть  на  этот
приют блаженства!
   Коконнас тронул рукой плечо палача, который сидел на  передке  тележки  и
правил лошадью.
   - Мэтр! - сказал Коконнас. - Окажи нам  услугу  и  остановись  на  минуту
против улицы Тизон.
   Кабош  кивнул  головой  в  знак  согласия  и,  доехав  до  улицы   Тизон,
остановился.
   С помощью Коконнаса Ла Моль еле-еле приподнялся, сквозь  слезы  посмотрел
на этот домик, тихий, безмолвный, наглухо закрытый, как гробница,  и  тяжкий
вздох вырвался из его груди.
   - Прощай! Прощай, молодость, любовь, жизнь! - прошептал Ла Моль и опустил
голову на грудь.
   - Не падай духом! - сказал Коконнас. -  Быть  может,  все  это  мы  снова
найдем на небесах.
   - Ты в это веришь? - прошептал Ла Моль.
   - Верю - так мне сказал священник, а главное,  потому,  что  надеюсь.  Не
теряй сознания, мой друг, а то нас засмеют все эти негодяи, которые  на  нас
глазеют.
   Кабош услыхал последние слова Аннибала и, одной  рукой  подгоняя  лошадь,
другую руку протянул  Коконнасу  и  незаметно  передал  пьемонтцу  маленькую
губку, пропитанную  таким  сильным  возбуждающим  средством,  что  Ла  Моль,
понюхав губку и потерев ею виски, сразу почувствовал себя свежее и бодрее.
   - Ах! Я ожил, - сказал Ла Моль и поцеловал ковчежец, висевший у  него  на
шее на золотой цепочке.
   Когда они доехали До угла  набережной  и  обогнули  прелестное  небольшое
здание, построенное Генрихом II, стал виден высокий эшафот:  то  был  голый,
залитый кровью помост, возвышавшийся над головами толпы.
   - Друг! Я хочу умереть первым, - сказал  Ла  Моль.  Коконнас  второй  раз
тронул рукой плечо Кабоша.
   - Что угодно, сударь? - обернувшись, спросил палач.
   -  Добрый  человек!  -  сказал  Коконнас.  -  Ты  хочешь  доставить   мне
удовольствие, не так ли? По крайней мере ты так мне говорил.
   - Да, говорил и повторяю.
   - Мой друг пострадал больше меня, а потому и сил у него меньше.
   - Ну и что же?
   - Так вот, он говорит, что ему будет чересчур тяжко  смотреть,  как  меня
будут казнить. А кроме того, если я умру первым, некому будет внести его  на
эшафот.
   - Ладно, ладно, - сказал Кабош, отирая слезу тыльной стороной руки, -  не
беспокойтесь, будет по-вашему.
   - И одним ударом, да? - шепотом спросил пьемонтец.
   - Одним ударом.
   - Это хорошо... А если вам нужно будет отыграться, так  отыгрывайтесь  на
мне.
   Тележка остановилась; они подъехали к эшафоту. Коконнас надел шляпу.
   Шум, похожий на рокот морских волн, долетел до слуха Ла  Моля.  Он  хотел
приподняться, но  у  него  не  хватило  сил;  пришлось  пьемонтцу  и  Кабошу
поддерживать его под руки.
   Вся площадь казалась вымощенной головами, ступени городской Думы походили
на  амфитеатр,  переполненный  зрителями.  Из  каждого   окна   высовывались
возбужденные лица с горящими глазами.
   Когда толпа увидела красивого молодого человека, который не мог держаться
на раздробленных ногах и сделать величайшее усилие, чтобы самому  взойти  на
эшафот, раздался оглушительный крик, словно то был  всеобщий  вопль  скорби.
Мужчины кричали, женщины жалобно стонали.
   - Это один из первых придворных щеголей; его должны были  казнить  не  на
Сен-Жан-ан-Грев, а на Пре-о-Клер, - говорили мужчины.
   - Какой красавчик! Какой бледный! Это тот, который не захотел отвечать, -
говорили женщины.
   - Друг! Я не могу держаться на ногах, - сказал Ла Моль. - Отнеси меня!
   - Сейчас, - сказал Аннибал.
   Он сделал палачу знак остановиться, затем нагнулся, взял на руки Ла Моля,
как ребенка, твердым шагом поднялся по лестнице со своей ношей на  помост  и
опустил на него своего Друга под неистовые крики и рукоплескания толпы.
   Коконнас снял с головы шляпу и раскланялся.  Затем  он  бросил  шляпу  на
эшафот, у своих ног.
   - Посмотри кругом, - сказал Ла Моль, - не увидишь ли где-нибудь их.
   Коконнас медленно стал обводить взглядом площадь, пока не дошел до  одной
точки; тогда он остановился и, не  спуская  с  нее  глаз,  протянул  руку  и
коснулся плеча своего Друга.
   - Взгляни на окно вон той башенки, - сказал он. Другой рукой  он  показал
на окно маленького здания, существующего и  доныне,  между  улицей  Ванри  и
улицей Мутон, - обломок ушедших столетий.
   Две женщины в черном, поддерживая одна другую, стояли не у самого окна, а
немного поодаль.
   - Ах! Я боялся только одного, - сказал Ла Моль, - я боялся, что умру,  не
увидав их. Я их вижу и теперь я могу умереть спокойно.
   Не отрывая пристального взгляда от этого оконца, Ла Моль поднес к губам и
покрыл поцелуями ковчежец.
   Коконнас  приветствовал  обеих  женщин  с  таким  изяществом,  словно  он
раскланивался в гостиной.
   В ответ на это обе женщины замахали мокрыми от слез платочками.
   Кабош дотронулся пальцем до плеча Коконнаса и  многозначительно  взглянул
на него.
   - Да, да! - сказал пьемонтец и повернулся к своему другу.
   - Поцелуй меня, - сказал он, - и  умри  достойно,  ото  будет  совсем  не
трудно, мой друг, - ведь ты такой храбрый!
   - Ах! - отвечал Ла Моль. - Для меня не велика заслуга умереть достойно  -
ведь я так страдаю!
   Подошел священник и протянул Ла Молю  распятие,  но  Ла  Моль  с  улыбкой
показал ему на ковчежец, который держал в руке.
   - Все равно, - сказал священник, - неустанно просите мужества у Того, кто
Сам претерпел то, что сейчас претерпите вы.
   Ла Моль приложился к ногам Христа.
   - Поручите мою душу,  -  сказал  он,  -  молитвам  монахинь  в  монастыре
благодатной Девы Марии.
   - Скорей, Ла Моль, скорей, а то я так страдаю за тебя, что сам слабею,  -
сказал Коконнас.
   - Я готов, - ответил Ла Моль.
   - Можете ли вы держать голову совсем прямо? - спросил Кабош, став  позади
коленопреклоненного Ла Моля и готовясь нанести удар мечом.
   - Надеюсь, - ответил Ла Моль.
   - Тогда все будет хорошо.
   - А вы не забудете, о чем я просил  вас?  -  напомнил  Ла  Моль.  -  Этот
ковчежец будет вам пропуском.
   - Будьте покойны. Постарайтесь только держать голову прямее.
   Ла Моль вытянул шею и обратил глаза в сторону башенки.
   - Прощай, Маргарита! - прошептал он. - Будь благосло...
   Ла Моль не кончил. Повернув быстрый, сверкнувший, как молния, меч,  Кабош
одним ударом снес ему голову, и она покатилась к ногам Коконнаса.
   Тело  Ла  Моля  тихо  опустилось,  как  будто  он   лег   сам.   Раздался
оглушительный крик, слитый из тысячи криков,  и  Коконнасу  показалось,  что
среди женских голосов один прозвучал более скорбно, чем остальные.
   - Спасибо, мой великодушный друг, спасибо! - сказал  Коконнас,  в  третий
раз протягивая руку палачу.
   - Сын мой, - сказал Коконнасу священник, - не  надо  ли  вам  чего-нибудь
доверить Богу?
   - Честное слово, нет, отец мой! - ответил пьемонтец. - Все, что мне  надо
было бы Ему сказать, я сказал вам вчера.
   С этими словами он повернулся к Кабошу.
   - Ну, мой последний друг палач, окажи мне еще одну услугу, - сказал он.
   Прежде, чем стать на колени,  Коконнас  обвел  площадь  таким  спокойным,
таким ясным взглядом, что по толпе пронесся  рокот  восхищения,  лаская  его
слух и теша его самолюбие. Коконнас взял голову Ла  Моля,  поцеловал  его  в
посиневшие губы и бросил последний взгляд на  башенку,  затем  опустился  на
колени и, продолжая держать  в  руках  эту  горячо  любимую  голову,  сказал
Кабошу:
   - Теперь моя очере...
   Он не успел договорить, как голова его слетела с плеч.
   После удара нервная дрожь охватила этого достойного человека.
   - Хорошо, что все кончилось, - прошептал он, - бедный мальчик!
   Он с трудом вынул золотой ковчежец из судорожно стиснутых рук Ла Моля,  а
затем накрыл своим плащом печальные останки,  которые  тележка  должна  была
везти к нему домой.
   Зрелище кончилось; толпа разошлась.

Глава 11

БАШНЯ ПОЗОРНОГО СТОЛБА

   Ночь только что опустилась  на  город,  еще  взволнованный  рассказами  о
казни, подробности которой, переходя из уст в уста, омрачали в  каждом  доме
веселый час ужина, когда вся семья в сборе.
   В  противоположность  притихшему,  помрачневшему  городу  Лувр  был  ярко
освещен, там было шумно и весело.  Во  дворце  был  большой  праздник.  Этот
праздник состоялся по распоряжению Карла IX. Праздник он назначил на  вечер,
а на утро назначил казнь.
   Королева Наваррская еще накануне получила приказание быть на вечере;  она
надеялась, что Ла Моль и Коконнас будут спасены этой же ночью; в успехе мер,
принятых для их спасения, она была уверена, а потому ответила брату, что его
желание будет исполнено.
   Но после сцены в часовне, когда она утратила всякую надежду; после  того,
как в порыве скорби о гибнущей любви, самой большой и самой  глубокой  в  ее
жизни, она присутствовала при казни, она дала себе слово, что ни просьбы, ни
угрозы не заставят ее присутствовать на радостном луврском празднестве в тот
самый  день,  когда  ей  довелось  видеть  на  Гревской   площади   страшное
празднество.
   В этот день король Карл IX еще раз  показал  такую  силу  воли,  которой,
кроме него, быть может, не обладал никто:  в  течение  двух  недель  он  был
прикован к постели, он был слаб, как умирающий, и бледен, как мертвец, но  в
пять часов вечера он встал и надел свой  лучший  костюм.  Правда,  во  время
одевания он три раза падал в обморок.
   В восемь часов вечера Карл осведомился о сестре: он спросил, не видел  ли
ее кто-нибудь и не знает ли кто-нибудь, что она делает. Никто не мог ему  на
это ответить, потому что королева  вернулась  к  себе  в  одиннадцать  утра,
заперлась и запретила открывать дверь кому бы то ни было.
   Но для Карла не существовало запертых дверей. Опираясь на руку де  Нансе,
он направился к апартаментам королевы Наваррской и неожиданно  вошел  к  ней
через потайной ход.
   Хотя он знал, что его ждет печальное зрелище, и заранее подготовил к нему
свою душу, плачевная картина, какую он увидел, превзошла его воображение.
   Маргарита, полумертвая, лежала на шезлонге, уткнувшись головой в подушки;
она не плакала и не молилась, а только хрипела, словно в агонии.
   В другом углу  комнаты  Анриетта  Неверская,  эта  неустрашимая  женщина,
лежала в обмороке, распростершись на ковре. Вернувшись с  Гревской  площади,
она, как и Маргарита, лишилась сил,  а  бедная  Жийона  бегала  от  одной  к
другой, не осмеливаясь сказать им хоть слово утешения.
   Во время кризиса, который следует за великим потрясением, люди  оберегают
свое горе, как скупец - сокровище, и считают врагом  всякого,  кто  пытается
отнять у них малейшую его частицу.
   Карл IX открыл дверь и, оставив де Нансе в коридоре, бледный и  дрожащий,
вошел в комнату.
   Обе женщины не видели его. Жийона, пытавшаяся помочь Анриетте,  привстала
на одно колено и испуганно посмотрела на короля.
   Король сделал ей знак рукой - она встала, сделала реверанс и вышла.
   Карл подошел к Маргарите;  с  минуту  он  смотрел  на  нее  молча;  потом
обратился к ней с неожиданной для него нежностью в голосе:
   - Марго! Сестричка!
   Молодая женщина вздрогнула и приподнялась.
   - Ваше величество! - произнесла она.
   - Сестричка, не падай духом! Маргарита подняла глаза к небу.
   Да, я понимаю, - сказал Карл, - но выслушай меня.
   Королева Наваррская сделала знак, что слушает.
   - Ты обещала мне прийти на бал, - сказал король.
   - Кто? Я? - воскликнула Маргарита.
   - Да, ты обещала, тебя ждут,  и  если  ты  не  придешь,  твое  отсутствие
вызовет всеобщее недоумение.
   - Простите меня, брат мой, - Ответила Маргарита, - вы же видите: я  очень
страдаю.
   - Пересильте себя.
   Маргарита попыталась взять себя в руки, но силы покинули ее, и она  снова
уронила голову на подушки.
   - Нет, нет, не пойду, - сказала она. Карл взял ее за руку и сел  рядом  с
ней.
   - Марго! Я знаю: сегодня ты потеряла друга, - заговорил он, - но  подумай
обо мне: ведь я потерял всех своих друзей! Даже больше - я потерял мать!  Ты
всегда могла плакать так, как сейчас, а  я  даже  в  минуты  самых  страшных
страданий должен был найти в себе силы улыбаться. Тебе тяжело,  но  посмотри
на меня - ведь я умираю! Будь мужественной, Марго, - прошу тебя, сестра,  во
имя нашей доброй славы! Честь нашего королевского  дома  -  это  наш  тяжкий
крест, будем же и мы нести его, подобно  Христу,  до  Голгофы;  если  же  мы
споткнемся на пути, мы снова встанем, безропотно и мужественно, как и Он.
   - О, Господи, Господи! - воскликнула Маргарита.
   - Да, - сказал Карл, отвечая на ее мысль, - да, сестра, жертва тяжела, но
все чем-нибудь жертвуют: одни жертвуют честью, другие - жизнью.  Неужели  ты
думаешь, что я в свои двадцать пять лет, я, взошедший на  лучший  престол  в
мире, умру без сожаления? Посмотри на меня.., у меня и глаза, и цвет лица, и
губы умирающего, это правда. Зато улыбка.., разве, глядя на мою  улыбку,  не
подумаешь, что я надеюсь на выздоровление? И  однако,  через  неделю,  самое
большее - через месяц, ты будешь оплакивать меня,  сестра,  как  оплакиваешь
того, кто расстался с жизнью сегодня утром.
   - Братец!.. - воскликнула Маргарита, обвивая руками шею Карла.
   - Ну так оденься же, дорогая Маргарита, - сказал  король,  -  скрой  свою
бледность и приходи на бал. Я велел  принести  тебе  новые  драгоценности  и
украшения, достойные твоей красоты.
   - Ах,  эти  брильянты,  туалеты...  Мне  сейчас  не  де  них!  -  сказала
Маргарита.
   - Жизнь вся еще впереди, Маргарита, - по  крайней  мере  для  тебя,  -  с
улыбкой возразил Карл, - Нет! Нет!
   - Помни одно, сестра: иной раз память умерших  почтишь  всего  достойнее,
если сумеешь подавить, вернее, скрыть свое горе.
   - Хорошо, государь! Я приду, - дрожа, ответила Маргарита.
   Слеза набежала на глаза Карла, но сейчас  же  испарилась  на  воспаленных
веках. Он поклонился сестре, поцеловал ее в лоб, потом на минуту остановился
перед Анриеттой, ничего не видевшей и не слыхавшей, промолвил:
   - - Несчастная женщина! - и бесшумно удалился.
   После ухода короля сейчас же вошли пажи - они несли ларцы и футляры.
   Маргарита сделала знак рукой, чтобы все это положили на пол.
   Пажи вышли, осталась одна Жийона.
   - Приготовь мне все для туалета, Жийона, - сказала Маргарита.
   Девушка с изумлением посмотрела на госпожу.
   - Да, - сказала Маргарита с  непередаваемым  чувством  горечи,  -  да,  я
оденусь и пойду на бал - меня там ждут. Не мешкай! Так день будет  закончен:
утром - праздник на Гревской площади, вечером - праздник в Лувре!
   - А ее светлость герцогиня? - спросила Жийона.
   - О! Она счастливица! Она может остаться здесь, она  может  плакать,  она
может страдать на свободе. Ведь она не  дочь  короля,  не  жена  короля,  не
сестра короля. Она не королева! Помоги мне одеться, Жийона.
   Девушка исполнила приказание. Драгоценности были  великолепны,  платье  -
роскошно. Маргарита никогда еще не была так хороша.
   Она посмотрела на себя в зеркало.
   - Мой брат совершенно прав, - сказала она.  -  Какое  жалкое  создание  -
человек!
   В это время вернулась Жийона.
   - Ваше величество, вас кто-то спрашивает, - сказала она.
   - Меня?
   - Да, вас.
   - Кто он такой?
   - - Не знаю, но больно страховиден:  при  одном  взгляде  на  него  дрожь
берет.
   - Спроси, как его зовут, - побледнев, сказала Маргарита.
   Жийона вышла и сейчас же вернулась. . - Он не захотел назвать себя,  ваше
величество, но просит меня передать вам вот это.
   Жийона