кровь: ведь  он  просил  передать  ей,  что  к  этому  придется  прибегнуть.
Кормилица ответила, что пускал, что крови вышло очень много  и  что  поэтому
Карл дважды терял сознание.
   Королева-мать, которая, как все  принцессы  той  эпохи,  была  достаточно
сведуща в медицине, попросила показать ей кровь: ничего не могло быть легче,
ибо врач приказал сохранить кровь для наблюдений.
   Кювета с  кровью  стояла  в  соседней  комнате.  Екатерина  прошла  туда,
наполнила красной жидкостью флакончик, который она принесла с собой для этой
цели, и вернулась в спальню, пряча в карманах пальцы, кончики которых  могли
бы обличить совершенное ею святотатство.
   В то самое мгновение, когда она появилась на пороге, Карл открыл глаза  и
был поражен, увидев мать. Как это бывает после сна, он  припомнил  все  свои
мысли, проникнутые обидой и злобой.
   - А! Это вы? - спросил он.  -  Объявите  вашему  любимому  сыну,  Генриху
Анжуйскому, что прием будет завтра.
   -  Милый  Карл,  прием  будет  тогда,  когда  вы  пожелаете,  -  ответила
Екатерина. - Успокойтесь и усните.
   Словно послушавшись ее совета. Карл и впрямь закрыл глаза,  а  Екатерина,
которая дала совет, как это обычно делают для утешения больного или ребенка,
вышла из комнаты. Услышав, что дверь за ней закрылась, Карл сел на постели и
голосом, еще глухим после мучительного приступа болезни, вдруг крикнул:
   - Канцлера! Печати! Двор! Все сюда!
   Кормилица, осторожно применяя силу, вновь положила голову короля  к  себе
на плечо и попыталась укачать его, точно он был еще ребенком.
   - Нет, нет, кормилица, я больше не засну. Позови моих придворных, я  хочу
утром позаниматься.
   Когда Карл говорил таким тоном,  невозможно  было  его  ослушаться;  даже
кормилица, несмотря на то, что ее царственный питомец сохранил за ней все ее
привилегии,  не  решалась  противиться  его  приказам.  Явились  все,   кого
потребовал король, и прием послов был назначен не на завтра,  что  оказалось
невозможным, а через пять дней.

***

   Между тем в назначенный час, то есть в пять часов вечера, королева-мать и
герцог Анжуйский отправились к Рене, который, как известно, был предупрежден
об этом посещении и успел  приготовить  все  необходимое  для  таинственного
действа.
   В комнате справа, то есть в келье для  жертвоприношений,  на  раскаленной
жаровне  рдел  стальной  клинок,  на   поверхности   которого   причудливыми
арабесками должны были обрисоваться грядущие события в судьбе  того,  о  ком
вопрошали оракула; на жертвеннике лежала заранее принесенная "Книга  судеб".
Ночь была на редкость светлая, так что Рене легко мог наблюдать за  ходом  и
расположением светил.
   Первым вошел герцог  Анжуйский  -  он  был  в  накладных  волосах,  маска
скрывала его лицо, длинный ночной плащ изменял  его  фигуру.  Вслед  за  ним
явилась королева-мать. Не знай она заранее, что ее поджидает здесь сын,  она
сама бы его не узнала. Екатерина сняла маску;  герцог  Анжуйский  остался  в
маске.
   - Ты ночью делал наблюдения? - спросила Екатерина.
   - Да, ваше величество, - ответил Рене, - и звезды уже дали  мне  ответ  о
прошлом. Тот, о ком  вы  меня  спрашиваете,  отличается,  как  и  все  лица,
родившиеся под созвездием Рака, горячим сердцем и беспримерной гордостью. Он
могуществен; он прожил почти  четверть  века;  небо  даровало  ему  славу  и
богатство. Так ли это, ваше величество?
   - Может быть, - ответила Екатерина.
   - Вы принесли волосы и кровь?
   - Вот они.
   Екатерина протянула некроманту русый локон и флакончик с кровью.
   Рене взял флакончик, встряхнул  его,  чтобы  смешать  фибрин  с  серозной
жидкостью, и капнул  на  раскаленный  докрасна  клинок  большую  каплю  этой
текучей  плоти,  которая  тотчас  закипела  и  скоро  заструилась,  принимая
фантастические очертания.
   - Ваше величество! - воскликнул Рене.  -  Я  вижу,  как  он  корчится  от
жестокой боли! Слышите, как он стонет, словно зовет на помощь?  Видите,  как
вокруг него все  покрывается  кровью?  Видите,  как  у  его  смертного  одра
готовятся великие бои? Вот копья, вот мечи...
   - И долго так  будет?  -  спросила  Екатерина,  трепеща  от  невыразимого
волнения  и  останавливая  рукой  Генриха  Анжуйского,  который   с   жадным
любопытством наклонился над жаровней.
   Рене подошел к жертвеннику и произнес кабалистическое заклинание с  таким
жаром, с такой убежденностью, что  на  висках  у  него  вздулись  жилы,  его
сотрясала нервная дрожь, и он забился в тех пророческих конвульсиях, которые
сотрясали  на  треножниках  древних   пифий   <Пифии   -   жрицы   Аполлона,
прорицательницы.  Они  садились   близ   храма   Аполлона   на   треножники,
поставленные над расселиной, откуда поднимались одуряющие испарения,  и  под
их действием произносили бессвязные слова, которые и толковались жрецами.> и
которые не оставляли их до смертного одра.
   Наконец он встал и объявил, что все готово, в одну руку  взял  флакончик,
еще на три четверти полный, в другую  -  локон.  Затем,  приказав  Екатерине
раскрыть книгу наугад и остановить взгляд на  первом  попавшемся  месте,  он
вылил вею оставшуюся кровь на стальной клинок, а  локон  бросил  в  жаровню,
произнося кабалистическую фразу, составленную из  еврейских  слов,  значения
которых он не понимал.
   Тотчас  герцог  Анжуйский   и   Екатерина   увидели,   как   на,   клинке
распростерлась белая фигура, напоминавшая обряженного в саван покойника.
   Над ней склонилась другая, как будто женская фигура.
   В то же время локон вспыхнул мгновенным  светлым  пламенем,  острым,  как
красный язык.
   - Один год! - воскликнул Рене. - Не дольше, чем через год,  этот  человек
умрет, и его будет оплакивать только одна женщина! Ах, нет! Там,  на  другом
конце клинка, виднеется еще одна женщина, и на руках она  как  будто  держит
ребенка.
   Екатерина посмотрела на сына, и хотя  она  была  матерью,  казалось,  она
спрашивала его, кто эти две женщины.
   Едва Рене успел произнести эти слова,  как  стальной  клинок  побелел,  и
постепенно все рассеялось.
   Екатерина раскрыла книгу наугад и изменившимся  голосом,  с  которым  она
была не в силах совладать, несмотря на всю свою выдержку,  прочла  следующее
двустишие:

   Погибнет тот, пред кем трепещет свет,
   Коль позабудет мудрости совет.

   Некоторое время вокруг жаровни царила полная тишина.
   - А каковы знамения в этом месяце для лица, тебе известного?  -  нарушила
молчание Екатерина.
   - Как всегда, самые радужные, сударыня. Если только рок не будет побежден
единоборством одного божества с другим, в будущем этому человеку  ничего  не
грозит. Хотя...
   - Хотя - что?
   - Одна из звезд, которые составляют его созвездие, пока  я  наблюдал  ее,
была закрыта Темным облачком.
   - Ага, темным облачком!.. - вскричала Екатерина. - Значит, есть некоторая
надежда?
   - О ком вы говорите? - спросил герцог Анжуйский.
   Екатерина увела сына подальше от жаровни и  начала  что-то  говорить  ему
шепотом.
   Рене опустился на колени  и,  вылив  на  ладонь  последнюю  каплю  крови,
оставшуюся на дне флакончика, принялся рассматривать ее при  свете  горевшей
жаровни.
   - Странное противоречие! - говорил он. - Оно  доказывает,  как  ненадежны
свидетельства простой науки, которой занимаются люди  заурядные!  Для  всех,
кроме меня, - для врача, ученого, даже для Амбруаза Паре, -  вот  эта  самая
кровь - чиста, здорова, кислотна, полна животных  соков  и  пророчит  долгие
годы телу, из которого она ушла, а между тем вся ее сила иссякнет  быстро  -
не пройдет и года, как эта жизнь угаснет!
   Екатерина и Генрих Анжуйский обернулись и прислушались.
   Глаза герцога блестели сквозь прорези маски.
   - Да, - продолжал Рене, - обыкновенным ученым принадлежит лишь настоящее,
нам же принадлежит прошедшее и будущее.
   - Значит, вы стоите на том, что не  пройдет  и  года,  как  он  умрет?  -
обратилась к нему Екатерина.
   - Это так же верно, как то, что мы  трое,  здесь  присутствующие  и  ныне
здравствующие, когда-нибудь, в свою очередь, успокоимся в гробу.
   - Однако вы говорили, что кровь чиста, здорова, что она  пророчит  долгую
жизнь?
   - Да, если бы все шло естественным путем.  Но  ведь  возможен  несчастный
случай...
   - О да! Слышите? - обратилась Екатерина к Генриху. - Возможен  несчастный
случай...
   - Еще одна причина, чтобы я остался, - ответил тот.
   - Об этом нечего и думать: это невозможно. Герцог Анжуйский повернулся  к
Рене.
   - Спасибо! - изменив голос, сказал он. - Спасибо! Возьми этот кошелек.
   - Идемте, граф, - сказала Екатерина, умышленно титулуя  так  сына,  чтобы
сбить Рене с толку. Мать и сын вышли на улицу.
   - Ах, матушка, подумайте сами, - говорил Генрих,  -  возможен  несчастный
случай! А что, если этот случай произойдет в мое отсутствие? Ведь я же  буду
в четырехстах милях...
   - Четыреста миль можно проехать за одну неделю, сын мой.
   - Да, но кто знает, пустят ли меня сюда  эти  люди?  Неужели  я  не  могу
подождать, матушка?..
   - Как знать? - отвечала Екатерина. - Быть  может,  несчастный  случай,  о
котором говорил Рене, и есть  тот  самый,  который  вчера  уложил  короля  в
постель? Слушайте, дитя мое, возвращайтесь  другой  дорогой,  а  я  пойду  к
калитке монастыря августинок - там  меня  ждет  моя  свита.  Идите,  Генрих,
идите! И если увидите брата, то не раздражайте его ни в коем случае!

Глава 2

ПРИЗНАНИЯ

   Первое, что возвратившись в Лувр, услышал герцог Анжуйский, было известие
о том, что торжественный въезд польских послов состоится через  четыре  дня.
Герцога ждали портные и  ювелиры  с  великолепными  одеяниями  и  роскошными
драгоценными уборами, которые заказал для него король.
   Между тем как Генрих Анжуйский примеривал все это со слезами, набегавшими
от злости на его глаза, Генрих Наваррский  очень  обрадовался  великолепному
изумрудному ожерелью, шпаге с золотым эфесом и драгоценному перстню, которые
прислал ему король еще утром.
   Герцог Алансонский получил какое-то письмо и заперся у  себя  в  комнате,
чтобы прочитать его на свободе.
   А Коконнас ловил на лету каждое луврское эхо, в котором звучало  имя  его
друга.
   Нетрудно догадаться, что Коконнас был не  очень  удивлен  отсутствием  Ла
Моля в течение всей ночи, но утром он почувствовал некоторое беспокойство  и
в конце концов отправился на поиски  своего  друга:  сначала  он  обследовал
гостиницу "Путеводная звезда", из гостиницы "Путеводная  звезда"  прошел  на
улицу Клош-Персе, с улицы Клош-Персе перешел на улицу Тизон, с улицы Тизон -
на мост Михаила Архангела и, наконец, вернулся в Лувр.
   Расспросы, с которыми Коконнас обращался к разным лицам, носили, как  это
легко  себе  представить,  зная  его  эксцентрическую  натуру,  порой  столь
своеобразный, порой столь настойчивый характер,  что  вызвали  между  ним  и
тремя придворными дворянами объяснения, закончившиеся во вкусе той эпохи,  -
другими словами, закончившиеся дуэлью. Коконнас провел все три встречи с той
добросовестностью, какую он всегда вкладывал в дела  такого  рода:  он  убил
первого и ранил двух других, приговаривая:
   - Бедняга Ла Моль, он так хорошо знал латынь!  Третий,  барон  де  Буаси,
упав, сказал:
   - Ох, Коконнас, Бога ради, придумай что-нибудь новенькое! Ну  скажи,  что
он знал греческий!
   В конце концов слухи о приключении в коридоре стали всеобщим  достоянием;
Коконнас был в отчаянии: у него мелькнула мысль, что все эти короли и принцы
убили его друга или бросили в какой-нибудь "каменный мешок".
   Узнав, что в этом деле принимал участие герцог Алансонский, и пренебрегая
ореолом величия, окружавшим принца крови, он отправился к нему и  потребовал
от него объяснений как от простого дворянина.
   Сначала герцог Алансонский возымел большое желание выгнать  вон  наглеца,
осмелившегося требовать от него отчета в его поступках, но Коконнас  говорил
так резко, глаза его сверкали  таким  огнем,  а  три  дуэли  за  одни  сутки
вознесли пьемонтца так высоко, что герцог, поразмыслив, не поддался  первому
побуждению и ответил своему придворному с очаровательной улыбкой:
   -  Дорогой  Коконнас!  Король,  пришедший  в  ярость  от  удара  в  плечо
серебряным кувшином, и герцог Анжуйский, недовольный тем, что его короновали
тазом с апельсиновым компотом, и  герцог  де  Гиз,  оскорбленный  пощечиной,
которую дал ему кабаний окорок, сговорились убить де Ла  Моля  -  это  сущая
правда, но некий друг вашего друга отвел удар. Заговор не  удался,  даю  вам
слово принца!
   - Ага! - произнес Коконнас, выпуская воздух из легких, как из  кузнечного
меха. - Черт побери! Это чудесно, ваше высочество, и мне бы  очень  хотелось
познакомиться с этим другом, дабы выразить ему мою признательность.
   Герцог Алансонский ничего не ответил, а только  улыбнулся  еще  приятнее,
чем раньше, предоставляя Коконнасу думать, что этот друг не  кто  иной,  как
сам герцог.
   - Ваше высочество, - продолжал Коконнас, - раз уж вы были так добры,  что
рассказали мне начало этой истории, то  довершите  благодеяние  и  доскажите
конец. Вы говорите, что хотели его убить, но  не  убили.  А  что  же  с  ним
сделали?  Знаете,  я  человек  мужественный,  я  перенесу  дурную  весть,  -
говорите! Его, наверно, засадили в брюхо какого-нибудь каменного мешка,  так
ведь? Что ж, тем лучше! Это заставит его впредь быть  осторожнее,  а  то  он
никогда меня не слушался. А кроме того, мы вытащим его оттуда, черт  побери!
Камни - помеха не для всех.
   Герцог Алансонский покачал головой.
   - Самое скверное во всей этой истории,  храбрый  мой  Коконнас,  то,  что
после этого ночного приключения твой  друг  исчез,  и  неизвестно,  куда  он
запропастился.
   - Черт побери!  -  снова  побледнев,  воскликнул  пьемонтец.  -  Если  он
запропастился хоть в ад, я и там разыщу его!
   - Слушай, я дам тебе дружеский совет, -  сказал  герцог  Алансонский,  не
меньше Коконнаса, хотя и по другим причинам, желавший знать, где  обретается
Ла Моль.
   - Дайте, ваше высочество, дайте! - воскликнул Коконнас.
   - Пойди к королеве Маргарите: она должна знать, что сталось с  тем,  кого
ты оплакиваешь.
   - Признаться, ваше высочество, я уже думал об этом, - сказал Коконнас,  -
только не осмелился: не говоря уж о том, что королева Маргарита внушает  мне
такое чувство, какое я не в силах выразить  словами,  я  к  тому  же  боялся
застать ее в слезах. Но раз вы, ваше высочество, утверждаете, что Ла Моль не
умер и что ее величество знает, где он, я наберусь храбрости и схожу к ней.
   - Иди, друг мой, иди, - сказал герцог Франсуа. - А когда узнаешь, скажи и
мне: ведь, по правде говоря, я беспокоюсь не меньше, чем ты. Только помни об
одном, Коконнас...
   - О чем?
   - Не говори, что пришел к ней от меня: если ты допустишь эту ошибку,  то,
возможно, не узнаешь ничего.
   - Ваше высочество, с той минуты, как вы посоветовали держать это в тайне,
я буду нем, как рыба или как королева-мать! - объявил Коконнас.
   - Хороший принц, чудный принц, великодушный принц, -  бормотал  пьемонтец
по дороге к королеве Наваррской.
   Маргарита ждала Коконнаса, ибо слух о его отчаянии дошел до нее, а узнав,
в  каких  подвигах  выразилось  его  горе,  она  почти  простила   пьемонтцу
грубоватое обращение с ее подругой, герцогиней Неверской, с  которой  он  не
разговаривал уже дня два-три после страшнейшей ссоры. Вот  почему  Коконнаса
ввели к королеве, как только ей доложили о нем.
   Коконнас вошел. Он не в силах был побороть смущение, о котором он говорил
герцогу Алансонскому и которое он всегда чувствовал в присутствии королевы -
не в силу ее высокого положения, а в силу ее умственного превосходства, - но
Маргарита встретила его с улыбкой и сразу успокоила.
   - Ах, сударыня! - сказал Коконнас. -  Верните  мне  моего  друга  или  по
крайней мере скажите, что с ним, - я не могу без него жить! Представьте себе
Эвриала без Ниса, Дамона без Финтия или Ореста без Пилада!  <Эвриали  Нис  -
герои "Энеиды" Вергилия, прославившиеся нерушимой дружбой и вместе  погибшие
в бою (книга IX). Дамон и Финтий -  сиракузцы,  также  прославившиеся  своей
Дружбой и готовностью пожертвовать жизнью друг за друга. Орест  -  сын  царя
Агамемнона, героя Троянской войны, убивший мать, чтобы отомстить  за  гибель
отца, и вечно мучимый совестью. Пилад - его  верный  друг,  никогда  его  не
покидавший.> Сжальтесь над моим несчастьем ради одного  из  упомянутых  мной
героев, сердце которого не превзойдет моего сердца в нежной любви!
   Маргарита  улыбнулась  и,  взяв  с  пьемонтца  слово   сохранить   тайну,
рассказала о бегстве в окно. Что же касалось места пребывания Ла  Моля,  то,
несмотря на настоятельные просьбы Коконнаса, она сохранила его в глубочайшей
тайне. Коконнас был  удовлетворен  только  наполовину,  а  потому  прибег  к
дипломатическим приемам самых высоких сфер, в результате чего Маргарита ясно
увидела, что герцог Алансонский не меньше своего придворного  желал  узнать,
что стряслось с Ла Молем.
   - Хорошо, - сказала  королева,  -  раз  уж  вы  непременно  хотите  знать
что-нибудь  определенное  о  вашем  друге,  то  спросите  о  нем  у   короля
Наваррского - только он имеет право сказать вам об этом, я же  могу  сказать
вам одно: тот, кого вы ищете, жив, верьте моему слову.
   - Я верю кое-чему, еще более очевидному, сударыня, - ответил Коконнас,  -
ваши прекрасные глаза не заплаканы.
   Полагая, что ему больше нечего прибавить к этой фразе, обладавшей двойной
ценностью - ясностью мысли и выражением высокого мнения  о  достоинствах  Ла
Моля, Коконнас вышел  и  принялся  обдумывать,  как  бы  ему  примириться  с
герцогиней Неверской, - не ради нее, а ради того, чтобы узнать у  нее,  чего
он не мог узнать у Маргариты.
   Большая скорбь - состояние ненормальное, и  душа  стремится  стряхнуть  с
себя этот гнет как можно скорее. Мысль о разлуке с Маргаритой  первое  время
терзала сердце Ла Моля, и он согласился бежать  главным  образом  для  того,
чтобы спасти доброе имя королевы, а не для спасения своей жизни.
   И вот уже на следующий день к вечеру Ла  Моль  вернулся  в  Париж,  чтобы
вновь увидеть Маргариту,  когда  она  выйдет  на  балкон.  В  свою  очередь,
Маргарита, точно какой-то тайный  голос  сообщил  ей,  что  молодой  человек
возвратился, провела весь вечер у окна, и тут оба вновь увидели друг друга с
тем  несказанным  чувством  счастья,  какое  обычно  сопутствует   запретным
радостям. Больше  того:  меланхолическая  и  романтическая  натура  Ла  Моля
находила даже известное очарование в этом препятствии. Но, как  всякий,  кто
любит искренне, Ла Моль был счастлив лишь в то время,  когда  любовался  или
обладал предметом своей любви, и страдал в разлуке с  ним,  а  потому,  горя
желанием вновь соединиться с Маргаритой, он спешно занялся подготовкой  того
события, которое должно было вернуть ему любимую женщину, другими словами  -
подготовкой бегства короля Наваррского.
   Маргарита тоже  отдавалась  счастью  быть  любимой  тем,  кто  был  столь
бескорыстно ей предан. Часто она сердилась  на  себя  за  то,  что  сама  же
считала слабостью; наделенная мужским  умом,  она  презирала  любовь  мелких
людишек, она была чужда тем скудным радостям, в которых чувствительные  души
видят самое сладостное, самое утонченное, самое желанное счастье, а в то  же
время считала если не счастливым,  то  счастливо  завершившимся  день,  если
часам к десяти вечера, надев белый пеньюар и выйдя на балкон, вдруг замечала
на набережной, во мраке, всадника, который прикладывал руку то к губам, то к
сердцу, она же только многозначительно покашливала, пробуждая в возлюбленном
воспоминание о любимом голосе. Иногда  ее  маленькая  ручка,  размахнувшись,
бросала записку, в которую была завернута какая-нибудь  драгоценная  вещица,
которая была драгоценна  не  столько  своей  стоимостью,  сколько  тем,  что
принадлежала той, кто ее бросил, и которая со звоном падала  на  мостовую  к