, - сказала она. - Я подожду, и меня подождут.
   -  Простите,  что  я   не   приветствовал   ваше   величество   со   всей
почтительностью, какую вы вправе ожидать  от  одного  из  ваших  покорнейших
слуг, но...
   - Но, -  подхватила  Маргарита,  -  вы  приняли  меня  за  одну  из  моих
придворных дам.
   - Нет, за призрак  красавицы  Дианы  де  Пуатье.  Мне  говорили,  что  он
появляется в Лувре.
   - Знаете, я за вас не беспокоюсь, -  сказала  Маргарита,  -  вы  сделаете
карьеру при дворе. Вы говорите, у вас есть письмо к королю?  Сейчас  вам  не
удастся с ним увидеться. Но это не беда. Где  письмо?  Я  передам...  Только
поскорее, прошу вас.
   Ла Моль вмиг распустил шнурки своего камзола и вынул из-за пазухи письмо,
завернутое в шелк.
   Маргарита взяла письмо и прочла надпись.
   - Вы господин де Ла Моль? - спросила она.
   - Да, ваше величество. Боже мой! Откуда мне  такое  счастье,  что  вашему
величеству известно мое имя?
   - Я слышала, как его упоминали и король, мой муж, и  герцог  Алансонский,
мой брат. Я знаю, что вас ждут.
   Королева спрятала за свой тугой  от  вышивок  и  алмазов  корсаж  письмо,
только что лежавшее на груди молодого человека и еще хранившее ее тепло.  Ла
Моль жадно следил за каждым движением Маргариты.
   - Теперь, сударь, - сказала она, - спуститесь в нижнюю  галерею  и  ждите
там,  пока  за  вами  не  придут  от  короля  Наваррского  или  от   герцога
Алансонского. Один из моих пажей проводит вас.
   С этими словами Маргарита пошла своей дорогой. Ла Моль  посторонился,  но
коридор был так узок,  а  фижмы  королевы  Наваррской  так  широки,  что  ее
шелковое платье коснулось одежды молодого человека, и в то же  время  аромат
духов наполнил пространство, где она прошла.
   Ла Моль вздрогнул всем телом и, чувствуя, что сейчас упадет,  прислонился
к стене.
   Маргарита исчезла, как видение.
   - Сударь, вы идете? - спросил паж, которому было приказано  проводить  Ла
Моля в нижнюю галерею.
   - Да, да! - восторженно воскликнул Ла Моль,  видя,  что  юноша  указывает
туда, куда удалилась Маргарита: он надеялся догнать ее и увидеть еще раз.
   В самом деле, выйдя на лестницу, он заметил королеву, уже спустившуюся  в
нижний этаж; случайно или на звук  шагов  Маргарита  подняла  голову,  и  он
увидел ее снова.
   - О, это не простая смертная, это богиня, - следуя за пажом, прошептал Ла
Моль, - как сказал Вергилий Марон: "Et vera incessu patuit  dea"  <Настоящую
богиню видно по походке (лат.).>.
   - Что же вы? - спросил юный паж.
   - Иду, иду, простите, - отвечал Ла Моль.  Паж  прошел  вперед,  спустился
этажом ниже, отворил одну дверь, потом другую и остановился на пороге.
   - Подождите здесь, - сказал он.
   Ла Моль вошел в галерею, и дверь за ним затворилась.
   Галерея пустовала, только какой-то дворянин прогуливался взад и вперед и,
видимо, тоже кого-то поджидал.
   Вечерние тени, спускаясь с высоких сводов, окутывали все  предметы  таким
густым мраком, что молодые  люди  на  расстоянии  двадцати  шагов  не  могли
разглядеть один другого.
   Ла Моль пошел навстречу этому дворянину.
   - Господи помилуй! - подойдя к нему совсем близко, тихо сказал он, - ведь
это граф де Коконнас.
   Пьемонтец обернулся на шум шагов и стал разглядывать Ла Моля с  неменьшим
изумлением.
   - Черт меня побери, если это не господин де Ла Моль!  -  вскричал  он.  -
Тьфу, что я делаю?! Ругаюсь в доме короля! А впрочем, сам  король  ругается,
пожалуй, еще похлеще, и даже в церкви. Итак, мы оба в Лувре?
   - Как видите; вас провел господин Бэм?
   - Да! Очаровательный немец этот господин Бэм. А кто провел вас?
   - Господин де Муи... Я ведь говорил вам, что гугеноты тоже немало  значат
при дворе... Что ж, повидались вы с герцогом де Гизом?
   - Еще нет... А вы получили аудиенцию у короля Наваррского?
   - Нет, но скоро получу. Меня привели сюда и попросили подождать.
   - Вот увидите: нас ждет роскошный ужин, и на этом пиршестве  мы  окажемся
рядом. А случай и в самом деле странный! В течение  двух  часов  судьба  все
время сводит нас... Но что с вами? Вы как будто чем-то озабочены?
   - Кто, я? - вздрогнув, спросил  Ла  Моль,  все  еще  словно  завороженный
видением, представшим передним. - Нет, я не озабочен, но самое место, где мы
находимся, вызывает у меня целый рой мыслей.
   - Философических размышлений, не так ли? И у меня тоже. Как раз когда  вы
вошли, мне вспомнились уроки моего наставника. Граф, вы читали Плутарха?
   - Еще бы! - с улыбкой отвечал Ла Моль. - Это один из самых  любимых  моих
авторов.
   - Так вот, -  серьезно  продолжал  Коконнас,  -  по-моему,  этот  великий
человек не ошибся,  сравнивая  наши  природные  способности  с  ослепительно
яркими, но увядающими цветами и видя в добродетели растение  бальзамическое,
с невыдыхающимся ароматом и представляющее собой лучшее лекарство от ран.
   - А разве вы знаете греческий, господин де Коконнас? - спросил  Ла  Моль,
пристально глядя на собеседника.
   - Я-то не знаю, но мой наставник знал и усиленно советовал  мне  побольше
рассуждать о  добродетели,  если  я  буду  при  дворе.  Это,  говаривал  он,
производит прекрасное впечатление. Так что,  предупреждаю  вас,  -  по  этой
части я собаку съел. Кстати, вы не проголодались?
   - Нет.
   - А мне казалось, что в "Путеводной звезде" вас очень  соблазняла  курица
на вертеле. Ну, а я умираю с голоду.
   - Вот вам, господин де Коконнас, отличный случай применить  к  делу  ваши
доводы в защиту добродетели и доказать преклонение перед Плутархом, ибо этот
великий писатель говорит в одном месте: "Полезно  упражнять  душу  горем,  а
желудок - голодом" - Рrероn esti ten men psuchen odune, ton de gastera  limo
askeyn".
   - Вот как! Вы, стало быть, знаете греческий? -  с  изумлением  воскликнул
Коконнас.
   - Честное слово, знаю! - ответил Ла Моль. - Меня мой наставник выучил.
   - Черт побери! Ваша карьера обеспечена, граф: с королем Карлом вы  будете
сочинять стихи, а с королевой Маргаритой говорить по-гречески.
   - Не считая того, что я могу говорить по-гасконски с королем  Наваррским,
- со смехом добавил Ла Моль.
   В эту минуту в конце галереи, ведущей к покоям короля, отворилась  дверь,
раздались шаги, и из темноты стала приближаться тень. Тень приняла очертания
человеческого тела, а тело принадлежало командиру стражи - господину Бэму.
   Он посмотрел в упор на молодых  людей,  чтобы  узнать  своего,  и  жестом
пригласил Коконнаса следовать за собой.
   Коконнас помахал Ла Молю рукой.
   Бэм провел Коконнаса до конца галереи, отворил дверь, и они очутились  на
верхней ступеньке лестницы. Тут Бэм остановился, огляделся и спросил:
   - Каспатин де Гогоннас, фы где шивет?
   - В гостинице "Путеводная звезда", на улице Арбр-сек.
   - Карошо, карошо! Эта два шаг от сдесь.., идить скоро-скоро фаш гостиниц.
Ф этот ночь... Он снова огляделся.
   - Так что же в эту ночь? - спросил Коконнас.
   - Так ф этот ночь, - ответил он шепотом, - фы ходить сюда с  белый  крест
на фаш шляпа. Пароль для пропуск пудет - "Гиз". Те! Ни звук!
   - А в котором часу должен я прийти?
   - Когта фы услышить напат.
   - Напат? - переспросил Коконнас.
   - Напат, напат: пум! пум! пум!..
   - А-а, набат!
   - Я так и скасал.
   - Хорошо, приду, - ответил  Коконнас  и,  поклонившись  Бэму,  отправился
восвояси, втихомолку рассуждая сам с собой:
   "Что все это значит и какого черта будут бить в набат? Э, да  не  все  ли
равно! Я остаюсь при своем: этот господин Бэм - очаровательный немец.  А  не
подождать ли мне графа де Ла  Моля?  Да  нет,  не  стоит:  он,  может  быть,
останется ужинать у короля Наваррского".
   Коконнас пошел прямо на улицу Арбр-сек, куда его как магнитом притягивала
вывеска "Путеводной звезды".
   В это самое время в галерее отворилась другая дверь,  со  стороны  покоев
короля Наваррского, и к Ла Молю подошел паж.
   - Вы - граф де Ла Моль? - спросил он.
   - Он самый.
   - Где вы живете?
   - На улице Арбр-сек, в "Путеводной звезде".
   - Отлично, это в двух шагах от Лувра. Слушайте! Его  величество  приказал
передать вам, что сейчас он не может вас принять, но очень может  быть,  что
пошлет за вами ночью. Во всяком случае, если завтра утром вы не получите  от
него никаких известий, приходите сюда, в Лувр.
   - А если часовой меня не пропустит?
   - Ах да, верно... Пароль - "Наварра". Скажите это  слово,  и  перед  вами
отворятся все двери.
   - Благодарю вас!
   - Подождите, сударь: мне приказано проводить вас до ворот,  чтобы  вы  не
заблудились в Лувре.
   "Да! А как же Коконнас? - выйдя из дворца, подумал Ла Моль. - Впрочем, он
поужинает у герцога де Гиза".
   Но первый, кого он увидел у Ла Юрьера,  был  Коконнас,  уже  сидевший  за
столом перед огромной яичницей с салом.
   - Э-э! Мне сдается, что вы так же пообедали у короля Наваррского,  как  я
поужинал у герцога де Гиза! - с хохотом сказал Коконнас.
   - По чести говоря, так!
   - И вы проголодались?
   - Еще бы!
   - Несмотря на Плутарха?
   - Граф, у Плутарха есть и другое изречение, а именно:
   "Имущий должен делиться с неимущим", - со смехом отвечал Ла Моль. - Итак,
из любви к Плутарху разделите  со  мной  вашу  яичницу,  и  за  трапезой  мы
побеседуем о добродетели.
   - Э, нет, - ответил Коконнас, - честное слово, такого рода беседы  хороши
в Лувре, когда боишься, что тебя слышат, и когда у  тебя  в  желудке  пусто.
Садитесь и давайте ужинать.
   - Теперь и я окончательно убедился, что судьба связала нас неразрывно. Вы
будете спать здесь?
   - Понятия не имею.
   - Я тоже.
   - Я знаю только одно - где я проведу ночь.
   - Где же?
   - Там же, где и вы, - это неизбежно.
   Оба расхохотались и воздали честь яичнице Ла Юрьера.

Глава 6

ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН

   А теперь, если читателю интересно, почему  король  Наваррский  не  принял
господина де Ла Моля,  почему  господин  де  Коконнас  не  мог  увидеться  с
герцогом де Гизом и  почему,  наконец,  оба  дворянина,  вместо  того  чтобы
поужинать в Лувре фазанами, куропатками и дикой козой, поужинали яичницей  с
салом в гостинице "Путеводная звезда", пусть читатель соблаговолит вернуться
вместе с нами в старинное королевское жилище  и  последовать  за  Маргаритой
Наваррской, которую Ла Моль потерял из виду у входа в большую галерею.
   Когда Маргарита спускалась с  лестницы,  в  кабинете  короля  был  герцог
Генрих де Гиз, которого она не видела после своей брачной ночи. Лестница,  с
которой спускалась Маргарита,  как  и  дверь  кабинета  короля,  выходила  в
коридор, а коридор вел к покоям королевы-матери, Екатерины Медичи.
   Екатерина Медичи  в  одиночестве  сидела  у  стола,  опершись  локтем  на
раскрытый Часослов и поддерживая голову рукой, все еще поразительно красивой
благодаря косметике флорентийца Рене, занимавшего  при  королеве-матери  две
должности - парфюмера и отравителя.
   Вдова Генриха II была в трауре, которого ни разу не сняла со  дня  смерти
мужа. Теперь это была женщина лет пятидесяти  двух  -  пятидесяти  трех,  но
благодаря еще свежей полноте она сохранила остатки былой красоты. Ее  покои,
как и ее наряд, имели вдовий вид.  Все  здесь  было  темного  цвета:  стены,
ткани, мебель. Только по верху балдахина над королевским креслом, где сейчас
спала  любимая  левретка  королевы-матери,  подаренная  ей  зятем,   королем
Наваррским, и получившая мифологическое имя - Фебея <Фебея -  Диана,  сестра
Феба (Аполлона).>, яркими  красками  была  написана  радуга,  а  вокруг  нее
греческий девиз "Phos pherei te kal althren", который дал ей король Франциск
I и который можно перевести следующим стихом:

   Несет с собой он сеет, покой и тишину.

   И вот когда королева-мать, казалось, всецело погрузилась в глубокую думу,
вызывавшую ленивую и робкую  улыбку  на  ее  устах,  подкрашенных  кармином,
какой-то мужчина внезапно отворил дверь, приподнял стенной ковер и,  высунув
бледное лицо, сказал:
   - Дело плохо.
   Екатерина подняла голову и увидела герцога де Гиза.
   - Как, дело плохо?! - переспросила она. - Что это значит, Генрих?
   - Это значит, что короля совсем околпачили его проклятые гугеноты  и  что
если мы станем ждать его отъезда, чтобы  осуществить  наш  замысел,  то  нам
придется ждать еще долго, а может быть, и всю жизнь.
   - Что же случилось? - спросила Екатерина, сохраняя свое обычное спокойное
выражение лица, хотя отлично умела при случае придавать  ему  совсем  другие
выражения.
   - Сейчас я в двадцатый раз завел с его величеством разговор о том,  долго
ли нам терпеть все выходки, которые позволяют себе  господа  гугеноты  после
ранения их адмирала.
   - И что же вам ответил мой сын? - спросила Екатерина.
   -  Он  ответил:  "Герцог,  народ,  конечно,  подозревает,  что   это   вы
подстрекатель убийства господина адмирала, моего второго отца;  защищайтесь,
как знаете. А я и сам сумею  защититься,  если  оскорбят  меня..."  С  этими
словами он повернулся ко мне спиной и отправился кормить собак.
   - И вы не попытались задержать его?
   - Конечно, попытался, но король посмотрел на меня так, как умеет смотреть
только он, и  ответил  хорошо  известным  вам  тоном:  "Герцог,  мои  собаки
проголодались, а они не люди, и я не могу заставлять их  ждать..."  Тогда  я
пошел предупредить вас.
   - И хорошо сделали, - сказала королева-мать.
   - Но как же быть?
   - Сделать последнюю попытку.
   - А кто ее сделает?
   - Я. Король один?
   - Нет. У него господин де Таванн.
   - Подождите меня здесь. Нет, лучше следуйте за мной, но на расстоянии.
   С этими словами Екатерина встала и направилась в комнату, где на турецких
Коврах и бархатных подушках лежали  любимые  борзые  короля.  На  жердочках,
вделанных в стену, сидели отборные соколы  и  небольшая  пустельга,  которой
Карл IX любил травить мелких птичек в  садах  Лувра  и  начавшего  строиться
Тюильри.
   По дороге королева-мать изобразила  глубокую  тревогу  на  своем  бледном
лице, по которому еще катилась последняя, на самом же деле первая слеза.
   Она бесшумно подошла к Карлу IX,  раздававшему  собакам  остатки  пирога,
нарезанного ровными ломтями.
   - Сын  мой!  -  заговорила  Екатерина  с  дрожью  в  голосе,  так  хорошо
наигранной, что король вздрогнул.
   - Что с вами? - быстро обернувшись, спросил король.
   - Сын мой, я прошу у вас разрешения уехать в любой из ваших замков,  лишь
бы он был подальше от Парижа.
   -  А  почему?  -  спросил  Карл  IX,  пристально  глядя  на  мать  своими
стеклянными глазами, которые в иных случаях становились пронизывающими.
   - А потому, что с каждым днем меня  все  больнее  оскорбляют  приверженцы
новой церкви, потому, что сегодня я слышала, как гугеноты  угрожали  вам  не
где-нибудь, а здесь, в вашем Лувре, и я не  хочу  быть  зрительницей  такого
рода сцен.
   - Но послушайте, матушка: ведь кто-то хотел убить их адмирала, -  ответил
Карл IX, и в его тоне слышалось глубокое убеждение. - Какой-то мерзавец  уже
отнял у этих несчастных людей  их  мужественного  де  Муи.  Клянусь  честью,
матушка, в королевстве должно же быть правосудие!
   - О, не беспокойтесь, сын мой, - отвечала Екатерина, - они  не  останутся
без правосудия: если откажете в нем вы, то они сами совершат его  по-своему:
сегодня убьют Гиза, завтра меня, а потом и вас.
   - Ах, вот как! - произнес Карл IX, и  в  его  голосе  впервые  прозвучала
нотка подозрения. - Вы так думаете?
   - Ах, сын мой, - продолжала Екатерина, всецело отдаваясь бурному  течению
своих мыслей, - неужели вы не понимаете, что дело не  в  смерти  Франсуа  де
Гиза или адмирала, не в протестантской или католической религии,  а  в  том,
чтобы сына Генриха Второго заменить сыном Антуана Бурбона?
   - Ну, ну, матушка, вы, как всегда, преувеличиваете, - ответил Карл.
   - Что же нам делать, сын мой?
   - Ждать, матушка, ждать!  В  этом  -  вся  человеческая  мудрость.  Самый
великий, самый сильный, самый ловкий тот, кто умеет ждать.
   - Ждите, а я ждать не стану.
   С этими  словами  Екатерина  сделала  реверанс  и  направилась  к  двери,
намереваясь идти в свои покои. Карл остановил ее.
   - В конце концов, что же мне делать, матушка?! -  спросил  он.  -  Прежде
всего я справедлив и хочу, чтобы все были мной довольны.
   Екатерина вернулась.
   - Граф, -  сказала  она  Таванну,  ласкавшему  королевскую  пустельгу,  -
подойдите к нам и скажите королю, что, по-вашему, надо делать.
   - Ваше величество, вы позволите? - спросил граф.
   - Говори, Таванн, говори!
   - Ваше величество, как поступаете вы на охоте,  когда  на  вас  бросается
кабан?
   - Черт возьми! Я подпускаю его к себе и всаживаю ему в горло рогатину.
   - Только для того, чтобы он вас не ранил, - заметила Екатерина.
   -  И  ради  удовольствия,  -   ответил   король   со   вздохом,   который
свидетельствовал об удальстве, переходившем в кровожадность.  -  Но  убивать
своих подданных мне не доставило бы удовольствия, а гугеноты  такие  же  мои
подданные, как и католики.
   - В таком случае, государь, ваши подданные-гугеноты поступят, как  кабан,
которому не всадили рогатины в  горло:  они  вспорют  ваш  трон,  -  сказала
Екатерина.
   - Это вы  так  думаете,  матушка,  -  молвил  король,  всем  своим  видом
показывая, что не очень верит предсказаниям матери.
   - Разве вы не видели сегодня де Муи и его присных?
   - Конечно, видел, раз я пришел сюда от  них.  Но  разве  просьба  его  не
справедлива? Он просил меня казнить убийцу его отца, который покусился и  на
жизнь адмирала. Разве мы не наказали Монтгомери  за  смерть  моего  отца,  а
вашего супруга, хотя его смерть - просто несчастный случай?
   - Хорошо, государь, оставим этот разговор, - ответила  задетая  за  живое
королева-мать. - Сам Господь Бог хранит ваше величество и дарует  вам  силу,
мудрость и уверенность, а я, бедная женщина, оставленная Богом, конечно,  за
мои грехи, трепещу и покоряюсь.
   Снова сделав реверанс, она сделала знак  герцогу  де  Гизу,  вошедшему  к
королю во время  этого  разговора,  занять  ее  место  и  сделать  последнюю
попытку.
   Карл IX проводил мать глазами, но на сей раз не стал  ее  удерживать;  он
принялся ласкать собак, насвистывая охотничью песенку.
   Вдруг он прервал свое занятие.
   - У моей матери истинно королевский ум, - заговорил он, - у  нее  нет  ни
колебаний, ни сомнений.  А  ну-ка  возьмите  да  убейте  несколько  десятков
гугенотов за то, что они явились просить правосудия! Разве они не  имеют  на
это права в конце-то концов?
   - Несколько десятков, - тихо повторил герцог де Гиз.
   - А-а, вы здесь, герцог!  -  сказал  король,  притворившись,  что  только
сейчас его увидел. - Да, несколько десятков; не велика потеря. Вот  если  бы
кто-нибудь пришел ко мне и сказал: "Государь, вы разом будете  избавлены  от
всех врагов, и завтра не останется ни одного из них, кто  мог  бы  упрекнуть
вас за смерть всех прочих", - ну, тогда Дело другое!
   - Государь... - начал герцог де Гиз.
   - Таванн, оставьте Марго, посадите ее на жердочку, -  перебил  король,  -
хотя она и тезка моей сестры, королевы Наваррской, но это  еще  не  причина,
чтобы все ее ласкали.
   Таванн посадил пустельгу на жердочку и принялся скручивать и раскручивать
уши борзой.
   - Государь, - снова заговорил герцог де Гиз, -  значит,  если  бы  вашему
величеству сказали: "Ваше величество, завтра вы  будете  избавлены  от  всех
ваших врагов...".
   - Предстательством какого же святого свершится это чудо?
   - Государь, сегодня  двадцать  четвертое  августа,  день  памяти  святого
Варфоломея, - стало быть, все свершится его Предстательством.
   - Это великий святой - он пошел на то, чтобы с него заживо содрали  кожу!
- заметил король.
   - Тем лучше! Чем больше его мучили, тем больше у него должно  быть  злобы
на своих мучителей.
   - И это вы, кузен, вашей шпажонкой с  золотым  эфесом  перебьете  сегодня
ночью десять тысяч гугенотов? Ха-ха-ха! Клянусь смертью, ну и шутник же  вы,
господин