стались наедине.
   Читатель прекрасно понимает, что первое, о чем  спросил  Коконнас  своего
друга, были подробности того рокового вечера, который едва не стоил Ла  Молю
жизни. По мере того, как продолжалось повествование Ла Моля,  пьемонтец  все
сильнее дрожал, хотя, как известно читателю, взволновать его было нелегко.
   - Почему же ты бежал куда глаза  глядят  и  причинил  мне  столько  горя,
вместо того, чтобы спрятаться у нашего господина? -  спросил  он.  -  Герцог
ведь защищал тебя, стало быть, он бы тебя и  спрятал.  Я  бы  жил  вместе  с
тобой, а моя притворная печаль ввела бы в заблуждение всех луврских дураков.
   -  У  нашего  господина?  -  тихо  переспросил  Ла  Моль.  -  У   герцога
Алансонского?
   - Ну да! Судя по тому, что он мне сказал, я не  мог  не  думать,  что  ты
обязан ему жизнью.
   - Жизнью я обязан королю Наваррскому, - возразил Ла Моль.
   - Вот оно что! - сказал Коконнас. - А ты уверен в этом?
   - Вполне.
   - Ах, какой добрый, какой чудный король! Но какое же участие  принимал  в
этом деле герцог Алансонский?
   - Он держал шнурок, чтобы задушить меня.
   - Черт побери! - воскликнул Коконнас. - Ла Моль, да уверен ли ты  в  том,
что говоришь? Как! Этот бледный герцог, этот  брюзга,  этот  червяк  вздумал
задушить моего друга! Черт побери! Завтра же я скажу  ему,  что  я  об  этом
думаю!
   - Ты сошел с ума!
   - Да, верно, он, пожалуй, начнет все сначала...  А  впрочем,  все  равно:
этому не бывать!
   - Ну, ну,  Коконнас,  успокойся  и  постарайся  не  забыть,  что  пробило
половину двенадцатого и что ты сегодня на службе!
   - Стану я думать о службе! Прекрасно! Пускай себе ждет! Моя служба! Чтобы
я служил человеку,  который  держал  в  руках  веревку  для  тебя!..  Да  ты
шутишь!.. Нет!.. Это Провидение: оно предначертало, что я должен  был  вновь
встретиться с тобой, чтобы больше уже не расставаться. Я остаюсь здесь.
   - Подумай хорошенько, несчастный! Ведь ты не пьян.
   - К счастью. Будь я пьян, я бы поджег Лувр!
   -  Послушай,  Аннибал,  -  настаивал  Ла  Моль,  -   будь   благоразумен!
Возвращайся в Лувр. Служба - вещь священная.
   - А ты вернешься туда вместе со мной?
   - Это невозможно!
   - Разве они все еще собираются тебя убить?
   - Не думаю! Я  слишком  мало  значу,  чтобы  против  меня  был  настоящий
заговор, принято серьезное решение.
   В капризную минуту им захотелось меня убить, вот  и  все:  принцы  просто
были веселы в тот вечер!
   - И что же ты делаешь?
   - Я? Да ничего! Брожу, прогуливаюсь.
   - Отлично! Я тоже буду прогуливаться и тоже  буду  бродить!  Превосходное
занятие! К тому же, если кто-нибудь на тебя нападет, нас будет двое, и мы им
покажем! Пусть только явится, это насекомое - твой герцог! Я его пришпилю  к
стене, как бабочку!
   - Тогда хоть попроси его дать тебе отставку.
   - Да, и притом окончательную!
   - В таком случае, предупреди его, что ты с ним расстаешься.
   - Совершенно верно. Согласен. Сейчас напишу ему.
   - Знаешь, Коконнас, это неучтиво - писать принцу крови.
   - Именно крови!  Крови  моего  друга!  Ну  погоди!  -  трагически  вращая
глазами, крикнул Коконнас. - Погоди! Стану я думать об этикете!
   "И в самом деле, - подумал Ла Моль. - Через несколько дней ему  не  будет
дела ни до принца, ни до кого-нибудь еще; ведь если он захочет ехать с нами,
мы возьмем его с собой".
   А Коконнас взял перо и, уже без возражений своего  друга,  легко  сочинил
образчик красноречия, который мы предлагаем вниманию наших читателей:

   "Ваше высочество! Человеку, столь хорошо знакомому с античными  авторами,
как вы, Ваше высочество, несомненно, известна трогательная история Ореста  и
Пилада - двух героев, прославившихся как своими  несчастиями,  так  и  своей
дружбой. Мой друг Ла Моль несчастен не менее, чем Орест, а я питаю к нему не
менее нежные дружеские чувства, нежели питал к Оресту Пилад. Друг же  мой  в
настоящее время занят  делами  весьма  важными  и  требующими  моей  помощи.
Бросить его я не могу. А посему я, с дозволения Вашего высочества,  ухожу  в
отставку, ибо решил связать свою судьбу с судьбой моего друга, куда  бы  она
меня ни повела; этим я хочу доказать Вашему высочеству, сколь  велика  сила,
отрывающая меня от службы Вам, вследствие  чего  я  не  отчаиваюсь  получить
прощение и осмеливаюсь с почтением именовать себя по-прежнему.
   Вашего королевского высочества герцога  нижайшим  и  покорнейшим  слугой,
графом Аннибалом де Коконнасом, неразлучным другом графа де Ла Моля".

   Закончив этот шедевр эпистолярного жанра, Коконнас прочитал его вслух  Ла
Молю, Ла Моль только пожал плечами.
   - Ну, что скажешь? - спросил Коконнас, не заметив или сделав вид, что  не
заметил этого.
   - Скажу, что герцог Алансонский посмеется над нами, - ответил Ла Моль.
   - Над нами?
   - Над обоими.
   - По-моему, это все-таки лучше, чем душить нас поодиночке.
   - Э, одно другому не мешает, - со смехом заметил Ла Моль.
   - Ну, да ладно! Будь что будет, а письмо я завтра утром отправлю!..  Куда
же мы пойдем ночевать?
   - К Ла Юрьеру.  Помнишь,  в  ту  комнатку,  где  ты  хотел  пырнуть  меня
кинжалом, когда мы еще не были Орестом и Пиладом?
   - Хорошо, я пошлю в Лувр письмо с нашим  хозяином.  В  эту  минуту  дверь
снова раздвинулась.
   - Ну, как поживают Орест и Пилад? - хором спросили обе дамы.
   - Черт побери! Мы умираем от голода и любви! На следующий день, в  девять
утра, Ла Юрьер действительно отнес в  Лувр  почтительнейшее  послание  графа
Аннибала де Коконнаса.

Глава 5

ОРТОН

   Хотя отказ герцога Алансонского бежать ставил под угрозу все дело и  даже
самую жизнь Генриха, Генрих сблизился с герцогом еще теснее.
   Заметив это, Екатерина заключила, что оба принца не только поладили, но и
составили заговор.  Она  принялась  расспрашивать  Маргариту,  но  Маргарита
оказалась достойной ее дочерью: главным талантом  королевы  Наваррской  было
умение  избегать  скользких  разговоров,  поэтому  она  крайне  настороженно
отнеслась к вопросам матери и ответила на них так, что Екатерина  запуталась
окончательно.
   Таким  образом,   флорентийке   не   оставалось   ничего   другого,   как
руководствоваться своим чутьем интриги, которое  она  привезла  с  собой  из
Тосканы, самого интриганского из маленьких государств той эпохи, и  чувством
ненависти, которое она приобрела при французском дворе - дворе, который  был
расколот борьбой различных интересов и взглядов сильнее,  чем  любой  другой
двор того времени.
   Прежде всего она поняла, что сила  Беарнца  частично  заключается  в  его
союзе с герцогом Алансонским, и решила их разъединить.
   С того дня, как она приняла это решение, она  начала  вылавливать  своего
сына с терпением и  талантом  рыболова,  который,  забросив  грузила  невода
подальше от рыбы, незаметно подтягивает их со всех сторон до тех  пор,  пока
не окружит свою добычу.
   Герцог Франсуа заметил, что  мать  удвоила  нежность,  и  сделал  шаг  ей
навстречу. Что же  касается  Генриха,  то  он  притворился,  что  ничего  не
замечает, и стал следить за своим союзником еще внимательнее, чем прежде.
   Каждый ждал какого-нибудь события.
   А покуда каждый ожидал этого события, вполне определенного  для  одних  и
только вероятного для других, в одно прекрасное утро, когда вставало розовое
солнце, разливая мягкое тепло  и  тот  сладкий  аромат,  который  предвещает
погожий день, какой-то бледный человек, опираясь на палку, вышел из  домика,
стоявшего за Арсеналом, и с трудом поплелся по улице Пти-Мюз.
   Подойдя к Сент-Антуанским  воротам,  он  прошел  вдоль  аллеи  болотистым
лугом, окружавшим рвы Бастилии, оставил слева  большой  бульвар  и  вошел  в
Арбалетный сад, где его встретил сторож и почтительно его приветствовал.
   В саду не было никого, ибо сад, как показывает его название,  принадлежал
частному обществу - обществу любителей стрельбы из арбалета. Но если бы  там
были гуляющие, бледный человек заслуживал бы всяческого их внимания,  ибо  и
длинные усы,  и  шаг,  сохранивший  военную  выправку,  хотя  и  замедленный
болезнью, достаточно ясно указывали на то, что это офицер, недавно  раненный
в какой-то схватке, пробующий свои силы в умеренных физических упражнениях и
вновь возвращающийся к жизни под солнышком.
   Странное дело! Несмотря  на  наступавшую  жару,  человек  был  закутан  в
длинный плащ и казался безобидным, но когда плащ  распахивался,  становились
видны два длинных пистолета, пристегнутые серебряными застежками к поясу, за
который, кроме того, был засунут широкий кинжал и  который  удерживал  такую
огромную, такую длинную шпагу, что казалось, будто  ее  владелец  не  сможет
вытащить ее из ножен; дополняя ходячий арсенал,  она  била  ножнами  по  его
похудевшим и дрожавшим ногам. А  кроме  того,  для  вящей  предосторожности,
гуляющий, хотя и был в совершенном одиночестве, на каждом шагу бросал вокруг
испытующие взгляды, точно допрашивая каждый поворот  аллеи,  каждый  кустик,
каждую канавку. Так он добрался до глубины сада и  тихонько  вошел  в  некое
подобие обвитой зеленью беседки, выходившей на бульвары и отделенной от  них
только густой  живой  изгородью  и  небольшой  канавой,  образовывавшими  ее
двойную ограду. Здесь этот человек улегся  на  дерновой  скамейке  рядом  со
столом, а вслед за тем садовый сторож, совмещавший с этой должностью ремесло
трактирщика, принес какую-то сердечную микстуру.
   Больной лежал так уже минут  десять  и  несколько  раз  подносил  ко  рту
фаянсовую чашку, содержимое которой он пил маленькими  глотками,  как  вдруг
лицо его, несмотря на интересную бледность, стало страшным. Он заметил,  что
со  стороны  Круа-Фобен,  по  тропинке,  где  теперь  Неаполитанская  улица,
подъехал всадник, закутанный в широкий плащ,  и  остановился  у  бастиона  в
ожидании.
   Прошло минут пять;  едва  успел  бледный  человек,  в  котором  читатель,
вероятно, уже узнал Морвеля, оправиться от волнения,  вызванного  появлением
всадника,  как  на  дороге,  ставшей  впоследствии  улицей  Фосе-Сен-Никола,
появился юноша, одетый в облегающую безрукавку, какие носили пажи, и подошел
к всаднику.
   Морвель, скрытый листвой беседки, имел полную возможность  все  видеть  и
даже все слышать, и если мы скажем читателю, что всадник был де Муи, а юноша
в облегающей безрукавке - Ортон, читатель представит  себе,  как  напряглись
его слух и зрение.
   Оба вновь прибывших огляделись вокруг  с  величайшим  вниманием.  Морвель
затаил дыхание.
   - Сударь! Вы можете говорить, - сказал  Ортон;  он  был  моложе  и  менее
осторожен, - здесь никто нас не увидит и не услышит.
   - Это хорошо, - ответил де Муи. - Ты пойдешь к госпоже де Сов;  если  она
дома, ты отдашь ей эту записку в собственные руки;  если  ее  нет  дома,  ты
положишь записку за зеркало, куда король обычно кладет свои  записки;  затем
подождешь в Лувре. Если получишь ответ, отнесешь его в известное тебе место;
если же ответа не будет, захвати с собой мушкет и приходи вечером ко  мне  в
то место, которое я тебе указал и откуда я сейчас приехал.
   - Хорошо, я знаю, - сказал Ортон.
   - Я поеду; сегодня у меня еще куча дел. А ты не торопись,  торопиться  не
нужно; тебе нечего делать в Лувре до его прихода, а он, как я полагаю, берет
урок соколиной охоты. Ступай и действуй открыто. Ты поправился  и  пришел  в
Лувр  поблагодарить  госпожу  де  Сов  за  ее  заботы  о   тебе,   пока   ты
выздоравливал. Ступай, дитя мое, ступай!
   Морвель слушал, а глаза его остановились, волосы встали дыбом  и  на  лбу
выступил пот. Первым его движением было отстегнуть пистолет и прицелиться  в
де Муи, но де Муи шевельнулся, полы плаща раздвинулись и обнаружили  прочную
и крепкую кирасу. Таким  образом,  пуля  могла  расплющиться  о  кирасу  или
ударить в такую часть тела, что рана была бы не смертельна.  А  кроме  того,
Морвель сообразил, что сильный и хорошо вооруженный де Муи легко справится с
ним, раненным, и  он  со  вздохом  опустил  пистолет,  уже  направленный  на
гугенота.
   - Экая беда, - прошептал от, -  что  нельзя  убить  его  здесь,  где  нет
свидетелей, кроме этого разбойника-мальчишки, который стоит второй пули!
   Но тут же Морвель подумал, что, может быть, записка,  которую  вручил  де
Муи Ортону и которую Ортон должен был передать г-же де Сов, важнее даже, чем
жизнь гугенотского вождя.
   - Ну, хорошо, сегодня ты ускользнул от меня!  -  пробормотал  Морвель.  -
Хорошо! Ступай подобру-поздорову, но завтра  настанет  мой  черед,  хотя  бы
пришлось лезть за тобой в ад, откуда ты и вышел, чтобы меня убить, если я не
убью тебя!
   Де Муи прикрыл  лицо  плащом  и  поскакал  по  направлению  к  Тамильским
болотам. Ортон пошел вдоль рвов, которые вели его к берегу реки.
   Тогда Морвель, не ожидая от  себя  такой  бодрости  и  прыти,  вскочил  и
вернулся на улицу Серизе. Он зашел  к  себе,  приказал  оседлать  лошадь  и,
несмотря на большую слабость и  на  опасность,  что  раны  могут  открыться,
галопом пустился по Сент-Антуанской улице, затем по набережной  и  влетел  в
Лувр.
   Через пять минут после того, как он исчез в пропускных воротах, Екатерина
знала все, что произошло, а Морвель получил тысячу  экю  золотом,  обещанные
ему за арест короля Наваррского.
   - Ну, - сказала Екатерина, - или я очень ошибаюсь, или де Муи  будет  тем
самым темным пятном, которое Рене нашел в гороскопе проклятого Беарнца!
   А через четверть, часа после приезда Морвеля в Лувр  вошел  Ортон,  вошел
открыто, как посоветовал ему де  Муи,  и,  поболтав  со  своими  придворными
сотрапезниками, отправился к г-же де Сов.
   У г-жи де Сов он  застал  только  Дариолу:  ее  хозяйку  вызвала  к  себе
Екатерина, чтобы та переписала набело какие-то важные письма,  Шарлотта  уже
пять минут сидела у королевы.
   - Хорошо, я подожду, - сказал Ортон.
   Воспользовавшись тем, что он свой человек в доме, юноша прошел в  спальню
баронессы и, убедившись, что он один, положил записку за зеркало.
   В то самое мгновение, когда он отнимал руку от зеркала, вошла Екатерина.
   Ортон  побледнел;  ему  показалось,  что  быстрый,  пронизывающий  взгляд
королевы-матери сразу направился на зеркало.
   - Что ты здесь делаешь, малыш? Уж не  ищешь  ли  ты  госпожу  де  Сов?  -
спросила Екатерина.
   - Да, ваше величество, я уже давно ее не видел, не успел поблагодарить  и
боялся, что она сочтет меня неблагодарным.
   - Значит, ты очень любишь нашу милую Карлотту?
   - Всей душой, ваше величество.
   - И говорят, ты ей предан?
   - Ваше величество, вы сами поймете, что  это  вполне  естественно,  когда
узнаете, что госпожа де Сов ухаживала за мной так, как я не заслуживал: ведь
я простой слуга.
   - А по какому случаю  она  ухаживала  за  тобой?  -  спросила  Екатерина,
притворяясь, будто не знает, что случилось с юношей.
   - Когда я был ранен, ваше величество.
   - Ах, бедное дитя! - сказала Екатерина. - Так ты был ранен?
   - Да, ваше величество.
   - Когда же?
   - А когда приходили арестовать короля  Наваррского.  Я  так  перепугался,
увидев солдат, что закричал и стал звать на помощь; один из них ударил  меня
по голове, и я упал в обморок.
   - Бедный мальчик! Но теперь ты поправился?
   - Да, ваше величество.
   - И ты ищешь короля Наваррского, чтобы вернуться к нему на службу?
   - Нет. Король Наваррский узнал, что я осмелился  противиться  приказаниям
вашего величества, и прогнал меня в толчки.
   - Вот как! - сказала Екатерина тоном глубокого сострадания. -  Хорошо!  Я
позабочусь о тебе! Но если ты ждешь госпожу де Сов, то прождешь напрасно,  -
она занята наверху, у меня в кабинете.
   Полагая, что Ортон, возможно,  не  успел  спрятать  записку  за  зеркало,
Екатерина ушла в кабинет  г-жи  де  Сов,  чтобы  предоставить  юноше  полную
свободу действий.
   А Ортон, встревоженный неожиданным появлением королевы-матери,  спрашивал
себя, не связано ли это появление с  заговором  против  его  господина,  как
вдруг услыхал три легких удара в потолок - это был сигнал,  который  он  сам
должен был подавать в случае опасности, когда его господин  был  у  г-жи  де
Сов, а он стоял на страже.
   Эти три удара заставили его вздрогнуть; по какому-то странному наитию  он
понял, что сейчас эти три удара были предупреждением ему самому. Он подбежал
к зеркалу и взял записку, которую уже успел туда положить.
   Екатерина сквозь щелку  между  портьерами  следила  за  всеми  движениями
мальчика; она видела, что он бросился к зеркалу, но не знала - для того  ли,
чтобы спрятать записку, или для того, чтобы ее взять.
   "Почему же он не уходит?" - с нетерпением пробормотала флорентийка.
   Она с улыбкой вернулась в комнату.
   - Ты еще здесь, мой мальчик? - спросила она. - Чего же ты ждешь?  Ведь  я
сказала тебе, что устрою твою судьбу! Ты мне не веришь?
   - Избави Боже, ваше величество! - отвечал Ортон.
   Подойдя к королеве-матери, мальчик опустился на колено, поцеловал полу ее
платья и быстро вышел.
   Выйдя из комнаты, он  увидел  в  передней  командира  охраны,  ожидавшего
Екатерину. Это зрелище не только не  ослабило,  а  лишь  усилило  подозрения
Ортона.
   Как только Екатерина увидела, что портьера  опустилась  за  Ортоном,  она
бросилась к зеркалу. Но тщетно ее дрожавшая от  нетерпения  рука  шарила  за
зеркалом - записки не было.
   А между тем она была уверена, что видела, как мальчик подходил к зеркалу.
Значит, он подходил, чтобы взять, а не  положить  записку.  Рок  посылал  ее
противникам силы, равные ее силам.  Мальчик  превращался  в  мужчину  с  той
минуты, как он вступал в борьбу с нею.
   Она все перевернула, пересмотрела, перерыла - ничего!..
   - Ах, дрянь ты этакая!.. - воскликнула она. - Я не желала  ему  зла,  но,
раз он взял записку, он сам решил свою участь! Эй! Господин де Нансе! Эй!
   Звонкий голос  королевы-матери  пролетел  через  гостиную  и  донесся  до
передней, где, как мы уже сказали, пребывал командир охраны.
   Де Нансе вбежал в комнату.
   - Я здесь, ваше величество! - сказал он. - Что вам угодно?
   - Вы были в передней?
   - Да, ваше величество.
   - Вы видели выходившего отсюда юношу, мальчика?
   - Видел сию минуту.
   - Он, наверно, недалеко ушел?
   - Самое большое - до середины лестницы.
   - Позовите его.
   - Как его зовут?
   - Ортон. Если он не захочет вернуться, приведите  его  силой.  Только  не
пугайте его, если он не будет сопротивляться. Мне надо поговорить с ним  сию
же минуту.
   Командир выбежал из комнаты.
   Как он и предполагал, Ортон едва успел дойти до  середины  лестницы,  ибо
спускался он нарочито медленно, в надежде встретить на лестнице или  увидеть
где-нибудь в коридорах короля Наваррского или г-жу де Сов.
   Услышав, что его зовут, он вздрогнул.
   Он сделал было движение, чтобы бежать, но, будучи умен не  по  летам,  он
понял, что если побежит, то все Погубит.
   Он остановился.
   - Кто меня зовет?
   - Я, господин де  Нансе,  -  ответил  командир  охраны,  сбегая  вниз  по
лестнице.
   - Я очень спешу, - сказал Ортон.
   - Я от ее величества королевы-матери, -  возразил  де  Нансе,  подходя  к
Ортону.
   Мальчик вытер пот, струившийся по лбу, и снова поднялся наверх.
   Командир следовал за ним.
   Сначала  у  Екатерины  возник  план  арестовать  юношу,  обыскать  его  и
завладеть запиской, которую он принес; с этой целью она решила обвинить  его
в краже и уже взяла с туалетного столика алмазную застежку, чтобы  похищение
ее вменить в вину мальчику. Но она подумала,  что  это  опасный  способ:  он
возбудит подозрения у юноша, юноша предупредит своего господина,  тот  будет
настороже, а будучи настороже, не попадется.
   Конечно, она могла отправить юношу в одиночку, но, как  ни  соблюдай  при
этом тайну, слух об аресте все-таки распространится по Лувру, и одного слова
об аресте будет достаточно, чтобы остеречь Генриха.
   Однако эта записка была необходима Екатерине: записка  де  Муи  к  королю
Наваррскому, записка, отправ