брая, обнаженная  шпага,  когда  кричишь  "ура",  давая  шпоры
своему коню, а он при каждом крике уже не скачет - летит!
   - Да, Ла Моль, но что ты скажешь о прелестях страха в четырех  стенах?  -
заметил Коконнас. - Я имею право говорить об этом, ибо сам кое-что испытал в
этом роде. Когда бледная рожа Болье  впервые  появилась  в  моей  камере,  а
позади него блеснули протазаны и зловеще лязгнуло железо о железо, - клянусь
тебе, я сразу подумал о герцоге Алансонском  и  так  и  ждал  появления  его
гнусной физиономии Между двумя противными башками алебардщиков. Я ошибся,  и
это было моим единственным утешением, но я не много потерял ночью  я  увидел
его во сне.
   - Да,  -  говорил  Ла  Моль,  следуя  за  улыбавшейся  ему  мыслью  и  не
сопровождая своего друга в  путешествии,  которое  совершала  его  мысль  по
стране фантазии, - да, они все предусмотрели, даже место нашего убежища.  Мы
едем в Лотарингию, дорогой друг. По правде говоря, я предпочел бы Наварру; в
Наварре я был бы у нее, но Наварра слишком далеко,  Нанси  удобнее,  мы  там
будем всего в восьмидесяти милях от Парижа. Знаешь, Аннибал, о  чем  я  буду
жалеть, выходя отсюда?
   - Вот тебе на! Честное слово, не знаю... Я все сожаления оставляю здесь.
   - Мне будет жаль, что мы не сможем взять с  собой  почтенного  тюремщика,
вместо того, чтобы...
   - Да он и сам не захотел бы, - возразил  Коконнас,  -  он  слишком  много
потеряет: подумай, пятьсот экю от нас да вознаграждение от правительства,  а
может быть, и повышение по службе. Как счастлив будет этот молодец, когда  я
его убью!.. Но что с тобой?
   - Так.., ничего... У меня мелькнула одна мысль.
   - Видно, не больно веселая, если ты так страшно побледнел?
   - Я спрашиваю себя, зачем нас поведут в часовню.
   - Как зачем? Для причастия, - ответил Коконнас. - Думаю, что так.
   - Но ведь в Часовню уводят только  приговоренных  к  смертной  казни  или
после пытки, - возразил Ла Моль.
   - Ого! Это заслуживает внимания, - слегка побледнев, ответил Коконнас.  -
Спросим доброго человека, которого мне придется потрошить. Эй! Ключарь! Друг
мой!
   - Вы звали меня, сударь?  -  спросил  тюремщик,  карауливший  на  верхних
ступенях лестницы.
   - Да, звал. Поди сюда.
   - Вот он я.
   - Условленно, что мы бежим из часовни, так ведь?
   - Те! - с ужасом оглядываясь вокруг, произнес ключарь.
   - Не беспокойся, никто нас не слышит.
   - Да, сударь, вы бежите из часовни.
   - Значит, нас поведут в часовню?
   - Конечно, таков обычай.
   - Так это обычай?
   -  Да,  по  обычаю  после  вынесения   смертного   приговора   осужденным
разрешается провести в часовне ночь накануне казни.
   Коконнас и Ла Моль вздрогнули и переглянулись.
   - Вы, стало быть, полагаете, что  нас  приговорят  к  смертной  казни?  -
спросил Ла Моль.
   - Непременно... Да и вы сами так думаете.
   - Как - мы сами?
   - Конечно... Если бы вы думали  иначе,  вы  не  стали  бы  подготавливать
побег.
   - А знаешь, он совершенно прав, - обратился Коконнас к Ла Молю.
   - Да.., по крайней мере теперь я  знаю,  что  мы,  как  видно,  играем  в
опасную игру, - ответил Ла Моль.
   - А я-то! - сказал тюремщик. - Вы  думаете,  я  не  рискую?  А  вдруг  от
волнения этот господин ударит не в тот бок...
   - Э, черт побери! Хотел бы я быть на твоем  месте,  -  медленно  произнес
Коконнас, - и не иметь дела ни с какой другой рукой, кроме этой, и только  с
тем железом, которым тебя коснусь я.
   - Смертный приговор! - тихо сказал Ла Моль. - Нет, этого не может быть!
   - Не может быть? Почему же? - простодушно спросил тюремщик.
   - Тс-с! - произнес Коконнас. - Мне показалось, что внизу отворили дверь.
   - Верно, - подхватил тюремщик. - По камерам, господа, по камерам!
   - А когда, по-вашему, нам вынесут приговор? - спросил Ла Моль.
   -  Самое  позднее  завтра.  Но  вы  не  беспокойтесь:  тех,   кого   надо
предупредить, непременно предупредят.
   - Тогда обнимем друг друга и простимся с этими стенами.
   Друзья горячо обнялись и вернулись в свои камеры:
   Ла Моль - вздыхая, Коконнас - напевая.
   До семи часов вечера ничего нового не произошло.  На  Венсеннский  донжон
спустилась темная, дождливая ночь - ночь,  созданная  для  побега  Коконнасу
принесли  ужин,  и  он  поужинал  с  обычным  своим  аппетитом,   предвкушая
удовольствие вымокнуть  под  дождем,  хлеставшим  по  стенам  замка,  и  уже
готовился  заснуть  под  глухой,  однообразный  шум  ветра,  как  вдруг  ему
почудилось, что ветер, к  которому  он  не  раз  прислушивался  с  тоскливым
чувством, которого он ни разу не  ощущал  до  тюрьмы,  как-то  странно  стал
поддувать под двери, да и печь тоже гудела с большей  яростью,  чем  обычно.
Это странное явление повторялось всякий раз, как открывали камеры на верхнем
этаже,  в  особенности  камеру  напротив.  По  этому  шуму  Аннибал   всегда
догадывался, что тюремщик  сейчас  придет:  этот  шум  говорил  о  том,  что
тюремщик выходит от Ла Моля.
   На сей раз, однако, пьемонтец тщетно вытягивал шею и напрягал слух.
   Время шло, никто к нему не приходил.
   "Странно, - рассуждал Коконнас, - у Ла Моля отворили дверь, а у меня нет.
Быть может, Ла Моля вызвали на допрос? Или он заболел? Что это значит?".
   Для узника все - подозрение и тревога, и все - радость и надежда.
   Прошло полчаса, час, полтора.
   Коконнас с досады начал засыпать,  как  вдруг  услыхал  скрежет  ключа  в
замочной скважине и вскочил с постели.
   "Ого! Неужели пришел  час  освобождения  и  нас  отведут  в  часовню  без
приговора? - подумал он. - Черт побери! Какое  наслаждение  бежать  в  такую
ночь, когда ни зги не видно: лишь бы лошади не ослепли!".
   С веселым лицом он собрался расспросить обо всем  тюремщика,  но  увидел,
что тот приложил палец к губам, весьма красноречиво делая знаки глазами.
   И в самом деле, за его спиной слышался шорох и виднелись тени.
   Внезапно он разглядел в темноте две каски,  на  которые  коптившая  свеча
бросила золотистые точки.
   - Ого! Зачем здесь эта зловещая свита? - шепотом спросил он.  -  Куда  мы
идем?
   Тюремщик ответил только вздохом, очень похожим на стон.
   - Черт побери! Вот проклятая  жизнь!  -  пробормотал  Коконнас.  -  Вечно
какие-то крайности, нет под ногами твердой земли: то барахтаешься в воде  на
глубине в сто футов, то летаешь над облаками - середины нету! Слушайте, куда
мы идем?
   -  Следуйте  за  алебардщиками,  сударь,  -  произнес   картавый   голос,
показавший Коконнасу, что замеченных им солдат сопровождал судебный пристав.
   - А господин де Ла Моль? - спросил Коконнас. - Где он? Что с ним?
   - Следуйте за алебардщиками, - тем же  тоном  повторил  тот  же  картавый
голос.
   Пришлось повиноваться. Коконнас вышел из своей камеры и увидел человека в
черном - обладателя столь неприятного голоса.  Это  был  пристав,  маленький
горбун, который, несомненно, пошел по судейской части  затем,  чтобы  скрыть
под длинным черным одеянием другой свой недостаток: он был кривоног.
   Коконнас начал медленно спускаться по винтовой лестнице. На втором  этаже
конвой остановился.
   - Спуститься-то спустились, но не настолько, насколько нужно, - прошептал
Коконнас.
   Дверь открылась. У Коконнаса было зрение рыси и чутье  ищейки;  он  сразу
почуял судей и разглядел в темноте силуэт человека с голыми руками, при виде
которого пот выступил у него на лбу. Однако он принял  веселый  вид,  слегка
склонил голову налево, как предписывали правила той  эпохи  и,  подбоченясь,
вошел в зал.
   Кто-то  отдернул  занавес,  и  Коконнас  в  самом  деле  увидел  судей  и
секретарей суда.
   В нескольких шагах от судей и этих секретарей сидел на скамейке Ла Моль.
   Коконнаса подвели к судьям. В ожидании вопросов он  встал  против  них  и
кивком головы с улыбкой приветствовал Ла Моля.
   - Как ваше имя, сударь? - спросил председатель суда.
   - Марк-Аннкбал де Коконнас, - изысканно вежливо отвечал  он,  -  граф  де
Монпантье. Шено и прочая, и прочая;  но  я  полагаю,  что  наши  титулы  вам
известны.
   - Где вы родились?
   - В Сен-Коломбане, близ Сузы.
   - Сколько вам лет?
   - Двадцать семь лет и три месяца.
   - Хорошо, - сказал председатель суда.
   "Видно, ему это понравилось", - пробормотал Коконнас.
   - Теперь скажите, - выждав, пока секретарь  запишет  ответы  обвиняемого,
продолжал председатель:
   - С какой целью вы оставили службу у герцога Алансонского?
   - Чтобы быть вместе с господином де Ла Молем, вот  с  этим  моим  другом,
который оставил у него службу за несколько дней до меня.
   - Что вы делали на охоте, когда вас арестовали?
   - Как что?.. Охотился, - ответил Коконнас.
   - Король тоже был на этой охоте, и там у него  начались  первые  приступы
той болезни, которой он страдает в настоящее время.
   - По этому поводу я ничего не могу сказать - я был далеко  от  короля.  Я
даже не знал, что он чем-то  заболел.  Судьи  переглянулись  с  недоверчивой
усмешкой.
   - Ах, вы не знали?.. - переспросил председатель.
   - Да, сударь, и мне очень жаль  короля.  Хотя  французский  король  и  не
является моим королем, но я чувствую к нему большую симпатию.
   - В самом деле?
   - Честное слово! Не то что к его брату, герцогу Алансонскому.  Признаюсь,
его я...
   - Речь идет не о герцоге Алансонском, сударь, а о его величестве...
   - Я уже сказал вам, что я его покорнейший слуга,  -  ответил  Коконнас  с
очаровательной развязностью, принимая небрежную позу.
   - Если, как вы утверждаете, вы действительно слуга его величества, то  не
скажете ли суду, что вам известно о магической статуэтке?
   - Ах, вот как! Мы, значит, возвращаемся к истории со статуэткой?
   - Да, сударь, а вам это не по вкусу?
   - Как раз наоборот! Предпочитаю статуэтку. Продолжайте!
   - Почему эта статуэтка оказалась у господина де Ла Моля?
   - У господина де Ла Моля? Вы хотите сказать: у Рене!
   - Таким образом, вы признаете, что она существует?
   - Разумеется, признаю, если мне ее покажут.
   - Вот она. Это та самая, которая вам известна?
   - Очень хорошо известна.
   - Секретарь, запишите, - сказал председатель, - обвиняемый признался, что
видел эту статуэтку у господина де Ла Моля.
   - Нет, нет, - возразил Коконнас, - не путайте! Видел у Рене.
   - Пусть будет - у Рене. Когда?
   - В тот единственный раз, когда я и господин де Ла Моль были у Рене.
   - Вы, значит, признаете, что вместе с  господином  де  Ла  Молем  были  у
Рене?
   - Вот так так! Да разве я это когда-нибудь скрывал?
   - Секретарь, запишите: обвиняемый признался,  что  был  у  Рене  в  целях
колдовства.
   - Э, потише, потише,  господин  председатель!  Умерьте  ваш  пыл,  будьте
любезны! Об этом я не сказал ни слова.
   - Вы отрицаете, что были у Рене в целях колдовства?
   - Отрицаю! Колдовство совершилось случайно и непреднамеренно.
   - Но оно имело место?
   - Я не могу отрицать, что происходило нечто похожее на чародейство.
   - Секретарь  запишите:  обвиняемый  признался,  что  у  Рене  совершилось
чародейство с целью умертвить короля.
   - Как с целью  умертвить  короля?  Это  гнусная  ложь!  Никогда  никакого
чародейства с целью умертвить короля не было!
   - Вот видите, господа, - сказал Ла Моль.
   -  Молчать!  -  приказал  председатель  и,  повернувшись   к   секретарю,
продолжал:
   - С целью умертвить короля. Записали?
   - Да нет же, нет, - возразил Коконнас. - Да и статуэтка изображает  вовсе
не мужчину, а женщину.
   - Что я вам говорил, господа? - вмешался Ла Моль.
   -  Господин  де  Ла  Моль!  Вы  будете  отвечать,  когда  мы  будем   вас
допрашивать, - заметил председатель, - не перебивайте допрос  других.  Итак,
вы утверждаете, что это женщина?
   - Конечно, утверждаю.
   - Почему же на ней корона и королевская мантия?
   - Да очень просто, черт возьми, - отвечал Коконнас, - потому что она...
   Ла Моль встал и приложил палец к губам. "Верно, - подумал Коконнас. -  Но
что бы такое рассказать, что пришлось бы по вкусу этим господам?".
   - Вы продолжаете настаивать, что эта статуэтка изображает женщину?
   - Разумеется, настаиваю.
   - Но отказываетесь сообщить суду, кто эта женщина?
   - Это моя соотечественница, - вмешался Ла Моль. - Я  любил  ее  и  хотел,
чтобы и она меня полюбила.
   - Допрашивают не вас, господин де Ла  Моль!  -  крикнул  председатель.  -
Молчите, или вам заткнут рот!
   - Заткнут рот? - воскликнул  Коконнас.  -  Как  вы  сказали,  господин  в
черном? Заткнут рот моему другу?.. Дворянину? Полноте!
   - Введите Рене, - распорядился генеральный прокурор Лагель.
   - Да, да, введите Рене, - сказал  Коконнас,  -  посмотрим,  кто  окажется
прав: вы трое или мы двое...
   Рене вошел, бледный, постаревший,  почти  неузнаваемый,  согнувшийся  под
гнетом преступления, которое он  собирался  совершить,  -  преступления  еще
более тяжкого, чем те, которые он совершил доселе.
   - Мэтр Рене! - обратился к нему  председатель.  -  Узнаете  ли  вы  здесь
присутствующих двух обвиняемых?
   - Да, сударь, - ответил Рене голосом, выдававшим сильное волнение.
   - А где вы их видели?
   - В разных местах, в том числе и у меня.
   - Сколько раз они у вас были?
   - Один раз.
   По мере того как говорил Рене, лицо  Коконнаса  все  больше  прояснялось;
лицо же Ла Моля, напротив, оставалось серьезным, как будто у  него  возникло
какое-то предчувствие.
   -  Ас  какой  целью  они  были  у  вас?  Рене,  казалось,  на   мгновение
заколебался.
   - Чтобы заказать мне восковую фигурку, - ответил он.
   - Простите, простите, мэтр Рене, - вмешался  Коконнас,  -  вы  допускаете
небольшую ошибку.
   - Молчать! - сказал председатель и, обращаясь к Рене, продолжал:
   - Эта фигурка изображает мужчину или женщину?
   - Мужчину, - ответил Рене.
   Коконнас подскочил, словно от электрического разряда.
   - Мужчину! - воскликнул он.
   - Мужчину, - повторил Рене, но таким  слабым  голосом,  что  председатель
едва его расслышал.
   - А почему у статуэтки на плечах мантия, а на голове корона?
   - Потому, что статуэтка изображает короля.
   - Подлый лжец! - в бешенстве крикнул Коконнас.
   - Молчи, молчи, Коконнас, - перебил его Ла Моль,  -  пусть  этот  человек
говорит: каждый волен губить свою душу.
   - Но не тело других, черт подери!
   - А что означает стальная иголка  в  сердце  статуэтки  и  буква  "М"  на
крошечном флажке? - спросил председатель.
   - Иголка заменяет шпагу или кинжал, буква "М" означает "смерть".
   Коконнас хотел броситься на Рене и задушить  его,  но  четверо  конвойных
удержали пьемонтца.
   - Хорошо, - сказал прокурор Лагель, - трибуналу достаточно этих сведений.
Отведите узников в камеры ожидания.
   - Но нельзя же слушать такие обвинения и не  протестовать!  -  воскликнул
Коконнас.
   - Протестуйте, сударь, вам никто не мешает. Конвойные, вы слышали?
   Конвойные схватили обвиняемых и вывели - Ла Моля в одну дверь,  Коконнаса
- в другую.
   Затем прокурор сделал знак человеку, которого Коконнас заметил в тени,  и
сказал:
   - Не уходите, мэтр, сегодня ночью у вас будет работа.
   - С кого начать,  сударь?  -  почтительно  снимая  колпак,  спросил  этот
человек.
   - С того, - сказал  председатель,  показывая  на  Ла  Моля,  который  еще
виднелся, как тень, между двумя конвойными.
   Затем председатель подошел к Рене, который г  трепетом  ожидал,  что  его
опять отведут в Шатле, где он был заключен.
   - Прекрасно, сударь,  -  сказал  ему  председатель,  -  будьте  спокойны:
королева и король будут извещены, что раскрытием  истины  в  этом  деле  они
обязаны вам.
   Вместо того чтобы придать Рене силы, это обещание сразило его, и  ответом
председателю был лишь глубокий вздох.

Глава 8

ПЫТКА САПОГАМИ

   Только когда Коконнаса отвели в его новую камеру и заперли за ним  дверь,
предоставив его самому себе и  лишив  его  поддержки,  какую  оказывали  ему
борьба с судьями и злоба на Рене, пришла череда печальных мыслей.
   - Мне кажется, - рассуждал он сам с собой, - что  все  оборачивается  как
нельзя хуже и что сейчас самое время  идти  в  часовню.  Ох,  боюсь  я  этих
смертных приговоров: ведь то, что они сейчас нам выносят смертный  приговор,
это  бесспорно.  Ох,  особенно  боюсь   я   смертных   приговоров,   которые
произносятся при закрытых дверях в укрепленном замке да  еще  в  присутствии
таких противных рож, как те, что меня окружали! Они твердо намерены отрубить
нам головы... Гм-гм!.. Я повторю то, что уже сказал, -  сейчас  самое  время
идти в часовню.
   За тихим разговором с  самим  собой  последовала  тишина,  и  эту  тишину
внезапно прорезал глухой, сдавленный, страшный крик, крик, в котором не было
ничего человеческого; казалось, он просверлил  толщу  стены  и  прозвучал  в
железе ее решеток.
   Коконнас невольно вздрогнул, хотя это был человек мужественный, храбрость
его была подобна инстинкту хищных зверей: Коконнас замер в том положении,  в
каком услышал этот вопль, сомневаясь, может ли человек издать такой вопль, и
принимая его за вой ветра в деревьях и за один из множества  ночных  звуков,
которые словно спускаются и  поднимаются  из  двух  неведомых  миров,  между
которыми вращается наш мир. Но второй вопль, еще более жалобный,  еще  более
душераздирающий, достиг ушей Коконнаса, и на  сей  раз  он  не  только  ясно
различил человеческий крик боли, но, как ему показалось, узнал в этом голосе
голос Ла Моля.
   При звуке его голоса пьемонтец забыл, что  сидит  за  двумя  дверьми,  за
тремя решетками и за стеной в двенадцать футов толщины; всей своей  тяжестью
он бросился на стену, словно собираясь повалить ее  и  броситься  на  помощь
жертве с криком: "Кого здесь режут?".
   Но, встретив на своем пути стену, о которой Коконнас позабыл, он  отлетел
к каменной скамье и рухнул на нее. Тем все и кончилось.
   - Ого! Они его убили!  -  прошептал  он.  -  Это  чудовищно!  А  здесь  и
защищаться нечем.., нет оружия... Он стал шарить руками вокруг себя.
   - Ага! Вот железное кольцо! - воскликнул он. - Вырву его - и  горе  тому,
кто подойдет ко мне!
   Коконнас встал, ухватился за железное кольцо и первым же рывком  расшатал
его так сильно, что сделай он еще два таких рывка -  и  кольцо,  несомненно,
выскочило бы из стены.
   Но дверь внезапно отворилась, и камеру залил свет двух факелов.
   - Идемте, сударь, идемте, суд ждет вас, - произнес тот же картавый голос,
который и раньше был так неприятен Коконнасу и  который  теперь,  раздавшись
тремя этажами ниже, не обрел недостававшего ему обаяния.
   - Хорошо, - выпустив из рук кольцо, ответил Коконнас. - Сейчас  я  услышу
мой приговор?
   - Да, сударь.
   - Ох, легче стало! Идемте, - сказал Коконнас и последовал  за  приставом;
тот заковылял впереди с черным жезлом в руках.
   Хотя в первую минуту Коконнас и выразил удовлетворение, он на ходу все же
бросал тревожные взгляды вправо и влево, вперед и назад.
   "Эх! Что-то не видать моего почтенного тюремщика! - сказал себе Коконнас.
- Признаться, мне очень недостает его".
   Они проследовали в зал, откуда только что вышли  судьи  и  где  оставался
стоять только один человек, в котором  Коконнас  тотчас  узнал  генерального
прокурора, который во время допроса неоднократно брал слово, и всякий раз  с
озлоблением, которое нетрудно было уловить.
   Именно ему Екатерина то письменно, то  устно  давала  советы  по  ведению
процесса.
   Поднятый занавес  давал  возможность  увидеть  глубину  этой  комнаты,  и
глубина этой комнаты терялась в полумраке, а освещенная ее часть имела такой
ужасающий вид, что Коконнас почувствовал, как у него подгибаются ноги.
   - О, Господи! - воскликнул он.
   Этот крик ужаса вырвался у Коконнаса недаром.
   Картина была в  самом  деле  зловещая.  Зал,  во  время  допроса  скрытый
занавесом, теперь казался преддверием ада.
   На переднем плане стоял деревянный станок с веревками, блоками и  прочими
принадлежностями пытки. Дальше в жаровне  пылал  огонь,  бросая  красноватые