ей даме, сразу остановился, воспользовался  слишком  широким  "переносом"
шпаги Ла Моля, с быстротой молнии нанес  прямой  удар,  и  тотчас  на  белом
атласном камзоле противника появилось и стало растекаться пятно крови.
   - Смелей! - крикнула герцогиня Неверская.
   - Ах, бедняжка Ла Моль! - с душевной болью воскликнула Маргарита.
   Ла Моль, услышав ее возглас, бросил на нее взгляд, проникающий  в  сердце
глубже, чем острие шпаги, и, выполнив шпагой обманный полный оборот,  сделал
выпад.
   Обе дамы вскрикнули в один голос. Окровавленный конец шпаги Ла Моля вышел
из спины Коконнаса.
   Однако ни один из них не упал; оба стояли на ногах и, открыв рот, глядели
друг на  друга;  каждый  чувствовал,  что  при  малейшем  движении  потеряет
равновесие. Пьемонтец, раненный опаснее, чем противник,  сообразив  наконец,
что с потерей крови уходят силы, навалился на Ла Моля,  обхватил  его  одной
рукой, а другой старался вынуть из ножен кинжал. Ла  Моль  тоже  собрал  все
силы, поднял руку и эфесом шпаги ударил Коконнаса в лоб,  и  тут  пьемонтец,
оглушенный ударом, упал,  но,  падая,  увлек  за  собой  противника,  и  оба
скатились в канаву.
   Маргарита и герцогиня Неверская, увидав, что они чуть живы,  но  все  еще
пытаются прикончить один  другого,  бросились  к  ним  вместе  с  командиром
охраны. Но, прежде чем все трое успели добежать, противники разжали руки, из
которых выпало оружие, глаза их закрылись,  и  оба  в  последнем  судорожном
движении распластались на земле. Вокруг них пенилась большая лужа крови.
   - Храбрый, храбрый Ла Моль! - уже  не  в  силах,  сдерживать  восхищение,
воскликнула Маргарита. - Прости, прости, что я не верила в тебя?
   И глаза ее наполнились слезами.
   - Увы! Увы! Мой мужественный Аннибал! - шептала  герцогиня  Неверская.  -
Скажите, видели вы когда-нибудь таких неустрашимых львов?
   И она громко зарыдала.
   - Черт  подери!  Страшные  удары!  -  говорил  командир  охраны,  пытаясь
остановить кровь, которая текла ручьем. -  Эй,  кто  там  едет?  Подъезжайте
скорее?
   В вечернем сумраке  показалась  красная  тележка;  на  передке  ее  сидел
мужчина и распевал старинную песенку, которую, конечно, вызвало в его памяти
чудо у Кладбища невинно убиенных:

   По зеленым берегам
   Тут в там,
   Мой боярышник отрадный,
   Ты киваешь головой,
   Как живой,
   Мае из чащи виноградной!..
   Сладкозвучньий соловей
   Меж ветвей,
   Что тенисты и упруги,
   Здесь гнездо весною вьет
   Каждый год
   Для возлюбленной подруги!..
   Так цвети же долгий срок,
   Мой цветок,
   И не сладить вихрям снежный
   С бурей, градом и грозой
   Над тобой,
   Над боярышником нежным!

   - Эй! Эй! - снова закричал командир  охраны.  -  Подъезжайте,  когда  вас
зовут! Не видите, что ли, что надо помочь этим дворянам?
   Человек, чья отталкивающая внешность и суровое выражение лица  составляли
странный контраст с этой нежной буколической песней, остановил лошадь,  слез
с тележки я наклонился над телами противников.
   - Отличные раны! Но те, что наношу я, будут получше этих, - сказал он.
   -  Кто  же  вы  такой?  -  спросила  Маргарита,   невольно   почувствовав
непреодолимый страх.
   - Сударыня, - отвечал незнакомец, кланяясь до земли, - я -  Кабош,  палач
парижского судебного округа; я ехал развесить  на  этой  виселице  тех,  кто
составит компанию господину адмиралу.
   - А я королева Наваррская, - сказала Маргарита. -  Свалите  здесь  трупы,
расстелите на тележке чепраки наших лошадей и потихоньку  везите  этих  двух
дворян следом за нами в Лувр.

Глава 7

СОБРАТ АМБРУ АЗА ПАРЕ

   Тележка, на которую положили Коконнаса и  Ла  Моля,  двинулась  в  Париж,
следуя в  темноте  за  группой  всадников,  служившей  ей  проводником.  Она
остановилась у Лувра, и тут возница получил щедрую награду.  Раненых  велели
перенести к герцогу Алансонскому и послали за Амбруазом Паре.
   Когда он появился, ни один из раненых еще не пришел в сознание.
   Ла Моль пострадал гораздо меньше: удар шпаги пришелся над правой  мышкой,
но не затронул ни одного важного  для  жизни  органа,  а  у  Коконнаса  было
пробито легкое, и вырывавшийся сквозь рану воздух колебал пламя свечи.
   Амбруаз Паре объявил, что не ручается за выздоровление Коконнаса.
   Герцогиня Неверская была в отчаянии; не кто иной, как она  сама,  надеясь
на силу, храбрость и ловкость пьемонтца, помешала Маргарите прекратить  бой.
Ей, конечно, хотелось, чтобы Коконнаса перенесли во дворец Гизов и чтобы она
ухаживала за ним по-прежнему, но ее  муж  мог  вернуться  из  Рима  и  найти
довольно странным вселение незваного гостя в его супружеское жилище.
   Маргарита,  стараясь  утаить  причину  ранений  молодых   людей,   велела
перенести их обоях к своему брату, где один из них поселился еще  раньше,  и
объяснила их состояние тем, что они упали с  лошади  во  время  прогулки  на
Монфокон.  Однако  настоящая  причина  обнаружилась  благодаря  восторженным
рассказам командира охраны - свидетеля их поединка, и, таким  образом,  весь
двор узнал, что два новых  придворных  любезника  вдруг  появились  в  свете
славы.
   Обоих  раненых  лечил  один  хирург  и  к   обоим   относился   одинаково
внимательно, но на поправку они шли с  разной  скоростью.  Это  зависело  от
того, насколько тяжелыми были раны каждого из  них.  Ла  Моль,  пострадавший
меньше, первым пришел в сознание. А Коконнаса трепала сильнейшая  лихорадка,
и его возвращение к жизни сопровождалось кошмарами и бредом.
   Несмотря на пребывание в одной комнате с Коконнасом,  Ла  Моль,  придя  в
сознание, не заметил  своего  сожителя  или,  во  всяком  случае,  ничем  не
показал, что его видит. Коконнас, наоборот,  едва  раскрыв  глаза,  устремил
взгляд на Ла Моля, да еще с таким выражением, как будто потеря крови  нимало
не умерила пылкости вулканического темперамента пьемонтца.
   Коконнас думал, что все это ему снится и что во сне он снова  встречается
с врагом, которого убил уже  дважды;  только  сон  этот  длился  без  конца.
Коконнас видел, что Ла Моль лежит  точно  так  же,  как  и  он,  что  хирург
перевязывает Ла Моля так же, как и его; затем он увидел, что Ла  Моль  сидит
на кровати, тогда как сам он прикован  к  постели  лихорадкой,  слабостью  и
болью; потом Ла Моль уже вставал с постели, потом прохаживался  по  комнате,
поддерживаемый хирургом, потом ходил с палочкой и, наконец, ходил свободно.
   Коконнас,  будучи  все  время  в  бреду,  смотрел  на  все   эти   стадии
выздоровления своего сожителя взглядом порой  тусклым,  порою  яростным,  но
неизменно угрожающим.
   В воспаленном мозгу пьемонтца все превращалось в ужасающую смесь фантазии
с действительностью. Он воображал, что Ла Моль погиб, погиб навеки,  и  даже
дважды, а не однажды, и тем не менее он видел, что призрак Ла Моля лежит  на
такой же кровати, на какой лежит он сам;  потом,  как  мы  уже  сказали,  он
видел, что этот призрак встает с постели, потом  начинает  ходить  и  -  что
самое ужасное - подходит к его кровати. Призрак, от которого Коконнас  готов
был убежать хоть в ад, подходил к нему, останавливался  и  глядел  на  него,
стоя у изголовья; мало того, в  чертах  его  лица  проглядывали  нежность  и
сострадание, и это представлялось Коконнасу дьявольской насмешкой.
   И вот в его мозгу, больном, быть может, серьезнее, нежели тело, вспыхнула
страстная, слепая жажда мести. Коконнасом овладела одна-единственная  мысль:
раздобыть какое-нибудь оружие и ударить то ли тело, то ли призрак  Ла  Моля,
мучивший его так жестоко. Платье пьемонтца сначала повесили на стул, а потом
унесли, рассудив, что оно выпачкано кровью и что лучше  убрать  его  с  глаз
раненого, но кинжал оставили на стуле, полагая, что у него нескоро возникнет
желание пустить его в ход. Коконнас увидел кинжал, и три ночи подряд,  когда
Ла Моль спал, он все пытался дотянуться до кинжала; три раза  силы  изменяли
ему, и он терял сознание. Наконец на четвертую ночь  Коконнас  дотянулся  до
кинжала, схватил его  кончиками  стиснутых  пальцев  и,  застонав  от  боли,
спрятал под подушку.
   На следующий день Коконнас увидел нечто, доселе неслыханное:  призрак  Ла
Моля, видимо, с каждым днем все больше набирался сил, в  то  время  как  он,
Коконнас, всецело поглощенный страшным видением, тратил все  Больше  сил  на
хитроумный замысел, который должен был  избавить  его  от  призрака;  и  вот
теперь призрак Ла Моля становился все бодрее и  бодрее,  задумчиво  прошелся
раза три по комнате, затем накинул плащ, опоясался шпагой, надел  на  голову
широкополую фетровую шляпу, отворил дверь и вышел.
   Коконнас вздохнул свободно, решив, что наконец избавился от привидения. В
течение двух-трех часов  кровь  циркулировала  спокойнее  в  его  жилах,  он
чувствовал  себя  бодрее,  чем  когда-либо  со  времени  дуэли;  двухдневное
отсутствие Ла Моля вернуло бы пьемонтцу сознание, а недельное,  быть  может,
излечило бы его, но, к несчастью, Ла Моль вернулся через два часа.
   Появление Ла Моля было ударом в сердце пьемонтца, и, хотя Ла  Моль  вошел
не один, Коконнас даже не взглянул на его спутника.
   Но спутник Ла Моля заслуживал, чтобы на него взглянули.
   Это был человек лет сорока, коротенький, коренастый, сильный,  с  черными
волосами, падавшими до бровей, и с черной бородой, покрывавшей, вопреки моде
того времени, всю нижнюю часть лица, но вновь прибывший, видимо, не очень-то
интересовался модой.  На  нем  был  кожаный  камзол,  весь  покрытый  бурыми
пятнами, штаны цвета бычьей крови, такого же цвета колпак, красная  фуфайка,
грубые кожаные башмаки, доходившие до икр, и широкий пояс, на котором  висел
нож в ножнах.
   Эта  странная  личность,  появление  которой  в  Лувре  казалось   чем-то
нереальным, бросила на стул свой бурый  плащ  и,  громко  топая,  подошла  к
кровати Коконнаса, а Коконнас,  словно  околдованный,  не  спускал  глаз  со
стоявшего в стороне Ла Моля. Незнакомец осмотрел больного и покачал головой.
   - Вы слишком долго ждали, дворянин! - сказал он.
   - Я только сейчас смог выйти на улицу, - ответил Ла Моль.
   - Э, черт возьми! Надо было послать за мной!
   - Кого?
   - Ах да, ваша правда! Я и забыл, где мы находимся!  Я  заговорил  было  с
теми дамами, да они меня и слушать не стали.  Если  бы  сделали  то,  что  я
сказал, вместо того чтобы слушать этого набитого  дурака  по  имени  Амбруаз
Паре, вы оба давным-давно ухаживали бы за дамочками или еще разок обменялись
ударами шпаг, коли припала бы охота. Ну что ж, посмотрим! Ваш приятель  хоть
что-нибудь понимает?
   - Неважно.
   - Высуньте язык, дворянин.
   Коконнас высунул язык Ла Молю с такой страшной гримасой,  что  незнакомец
вторично покачал головой.
   - Эх-эх-эх! Сводит мускулы, - говорил он. - Нельзя терять время!  Сегодня
вечером я вам пришлю питье; дадите ему выпить в три приема, минута в минуту:
в полночь, в час ночи и в два часа ночи.
   - Хорошо.
   - А кто будет давать ему питье?
   - Я.
   - Вы сами?
   - Да.
   - Даете слово?
   - Слово дворянина!
   -  А  если  какой-нибудь  врач  вздумает  стащить  малую  толику,   чтобы
исследовать и узнать, из чего оно состоит?..
   - Я его вылью, до последней капли.
   - Тоже слово дворянина?
   - Клянусь!
   - Ас кем я пришлю питье?
   - С кем хотите.
   - Но мой слуга...
   - Что ваш слуга?
   - Как же он к вам проникнет?
   - Это предусмотрено. Он скажет, что пришел от парфюмера Рене.
   - Это тот флорентиец, что живет у моста Архангела Михаила?
   - Он самый. Ему дано право входить в Лувр в любое время дня и ночи.
   Незнакомец усмехнулся.
   - Да, это самое малое, что должна ему королева-мать.  Решено;  присланный
придет от имени парфюмера Рене. Уж один-то раз я  могу  воспользоваться  его
именем: сам он частенько занимается моим делом, не имея на то законных прав.
   - Значит, я могу на вас рассчитывать? - спросил Ла Моль.
   - Можете.
   - Что касается платы...
   - Ну, об этом столкуемся с самим дворянином, когда он встанет на ноги.
   - Будьте покойны: думаю, что он вознаградит вас щедро.
   - Я тоже так думаю. Но, - добавил он с кривой улыбкой,  -  люди,  имеющие
дело со мной, обычно не бывают мне признательны,  так  что  я  не  удивлюсь,
ежели и этот дворянин, встав на ноги, забудет  или,  вернее,  не  потрудится
вспомнить обо мне.
   - Хорошо! Хорошо! - ответил Ла Моль, улыбаясь в свою очередь. -  В  таком
случае я освежу его память.
   - Ну что ж, идет! Через два часа питье будет у вас.
   - До свидания!
   - Как вы сказали?
   - До свидания! Незнакомец усмехнулся:
   - А я вот всегда говорю - прощайте. Прощайте, господин де Ла Моль!  Через
два часа питье будет у вас. Слышите? Надо дать его в три приема:  сначала  в
полночь, потом через каждый час.
   С этими словами он вышел, и Ла Моль остался один на один с Коконнасом.
   Коконнас слышал весь разговор, но ничего не  понял:  до  него  доносились
слитные звуки слов, невнятное журчание фраз. Из всего разговора в  памяти  у
него застряло только слово "полночь".
   Он продолжал следить горящими глазами за Ла Молем -  тот  в  задумчивости
ходил по комнате.
   Неизвестный врач сдержал слово и в назначенный час прислал питье; Ла Моль
предусмотрительно поставил его  на  маленькую  серебряную  грелку  и  лег  в
постель.
   Это  дало  Коконнасу  небольшую  передышку.  Он  тоже  закрыл  глаза,  но
горячечная дремота оказалась лишь продолжением  его  бреда  наяву.  Призрак,
который преследовал его днем, гонялся за ним и ночью: сквозь сухие  веки  он
все время видел Ла Моля, по-прежнему  грозившего  бедой,  и  какой-то  голос
шептал ему на ухо: "Полночь! Полночь! Полночь!".
   Вдруг раздался гулкий бой часов: они  пробили  двенадцать  раз.  Коконнас
открыл воспаленные глаза; его жгучее дыхание обжигало сухие губы; неутолимая
жажда томила пышущее жаром горло; ночничок светился, как обычно, и в тусклом
его  мерцании  множество  призраков  танцевало   перед   блуждающим   взором
Коконнаса.
   И вот он видит нечто страшное: Ла Моль встает с постели, делает круга два
по комнате, как кружит ястреб  над  замершей  птицей,  и,  показывая  кулак,
направляется к нему. Коконнас сунул  руку  под  подушку,  схватил  кинжал  и
приготовился выпустить кишки своему врагу.
   Ла Моль подходил все ближе.
   - А-а! Это ты, опять ты, снова ты! - бормотал Коконнас. -  Или,  иди!  Ты
мне грозишь, ты показываешь мне кулак, ты  улыбаешься!  Иди,  иди!  Ага!  Ты
крадешься потихоньку, шаг за шагом! Иди, иди, я тебя зарежу!
   В ту минуту, когда Ла Моль наклонился над его постелью, Коконнас на самом
деле перешел от глухой угрозы к действию:  из-под  одеяла  молнией  сверкнул
клинок, но усилие, которое он сделал, чтобы приподняться, отняло у пьемонтца
последние силы: рука, протянутая к Ла Молю, остановилась на полпути,  кинжал
выскользнул из ослабевших пальцев, а умирающий рухнул на подушку.
   - Ну, ну, - шептал Ла Моль, осторожно приподнимая ему  голову  и  поднося
чашку к его губам, - пейте, мой бедный товарищ, а то вы весь горите.
   Кулак, которым Ла Моль грозил Коконнасу и который так тяжело подействовал
на больной мозг раненого, на самом деле оказался  чашкой,  которую  Ла  Моль
поднес к губам пьемонтца.
   Но как только благодетельная жидкость смочила его губы и освежила  грудь,
к раненому вернулся разум или, вернее, инстинкт:, Коконнас  почувствовал  во
всем теле неизъяснимое блаженство, какого  он  не  испытывал  еще  ни  разу;
открыв глаза,  он  осмысленно  посмотрел  на  Ла  Моля,  который  с  улыбкой
поддерживал его рукою, и из глаз  пьемонтца,  только  что  горевших  мрачной
яростью, скатилась  на  пылающую  щеку  едва  заметная,  мгновенно  высохшая
слезинка.
   - Черт  побери!  -  прошептал  он,  откидываясь  на  подушку.  -  Если  я
выкручусь, господин де Ла Моль, вы станете моим другом.
   - Выкрутитесь, товарищ, - ответил Ла Моль, - если согласитесь выпить  еще
две таких чашки и не видеть больше гадких снов.
   Час спустя Ла Моль, превратившийся в сиделку  и  в  точности  выполнявший
предписания неизвестного врача, вторично встал  с  постели,  налил  в  чашку
вторую дозу питья и поднес ее Коконнасу. Пьемонтец, который на этот раз  уже
не поджидал его с кинжалом в руке, а встретил  с  распростертыми  объятиями,
охотно выпил снадобье и после этого впервые заснул спокойным сном.
   Третья чашка оказала действие не  менее  чудотворное:  в  груди  больного
слышалось хотя и затрудненное, но равномерное  дыхание;  одеревенелые  члены
отошли, и приятная влажность проступила на горячей коже, так  что  когда  на
другой день Амбруаз Паре навестил раненого, он с удовлетворением улыбнулся и
сказал:
   - Теперь я отвечаю за выздоровление господина де Коконнаса, и  это  будет
одним из самых удачных моих врачеваний.
   Принимая во внимание свирепый нрав Коконнаса, эта сцена,  полукомическая,
полудраматическая, была не лишена некоей умилительной поэзии, и в результате
Дружба  двух  дворян,  завязавшаяся  в  гостинице  "Путеводная  звезда",  но
насильственно прерванная событиями Варфоломеевской ночи, разгорелась с новой
силой и вскоре превзошла дружбу Ореста и Пилада,  которой  недоставало  пяти
шпажных и одной пистолетной ран, оставивших следы на телах наших дворян.
   Как бы то ни было,  раны,  прежние  и  новые,  тяжелые  и  легкие,  стали
заживать. Ла Моль, верный долгу сиделки, решил не  выходить  из  дому,  пока
Коконнас не поправится окончательно. Он помогал Коконнасу сесть на  кровати,
когда тот не мог  приподняться,  помогал  ему  ходить,  когда  тот  уже  мог
держаться на ногах, - словом, окружил его всеми заботами, какие подсказывала
Ла Молю его нежная и любящая натура и  которые  вкупе  с  могучим  здоровьем
пьемонтца привели к выздоровлению более скорому, чем можно было ожидать.
   И только одна мысль мучила молодых людей: во  время  лихорадочного  бреда
каждому из них чудилось, что к нему подходит женщина, которой было полно его
сердце. Но с тех пор как оба пришли в сознание, ни Маргарита,  ни  герцогиня
Неверская уже не появлялись в их комнате. Это  было  вполне  понятно:  разве
могли жена короля Наваррского и невестка герцога де Гиза на  глазах  у  всех
обнаружить интерес к двум простым дворянам? Нет!  Разумеется,  только  такой
ответ могли бы Дать себе Ла Моль и Коконнас. Но все же Отсутствие двух  дам,
похожее на полное забвение, огорчало молодых людей.
   Правда, время от времени к ним заходил дворянин, присутствовавший при  их
дуэли, и как бы по собственному побуждению справлялся  о  здоровье  раненых.
Правда, заходила и Жийона, но тоже от  себя.  Однако  ни  Ла  Моль  не  смел
расспрашивать Жийону о королеве Маргарите, ни Коконнас не решался говорить с
этим дворянином о герцогине Неверской.

Глава 8

ПРИВИДЕНИЯ

   Некоторое время молодые люди скрывали свою тайну друг от друга. Но как-то
раз, в минуту откровенности, заветная мысль каждого невольно сорвалась с  их
уст, и они доказали свою дружбу полной откровенностью,  без  которой  дружбы
нет.
   Оказалось, что оба безумно влюблены: один  -  в  герцогиню,  другой  -  в
королеву.
   Почти непреодолимое расстояние между ними и предметами их желаний  пугало
двух незадачливых вздыхателей. Однако  надежда  так  глубоко  укоренилась  в
человеческом сердце, что, невзирая на то, что их надежда была  безумна,  они
ее не теряли.
   Надо сказать, что по мере выздоровления и тот и Другой прилежно  занялись
своей  наружностью.  Каждый  человек,  даже  наиболее  равнодушный  к  своей
внешности, в известных обстоятельствах  все  же  начинает  вести  молчаливую
беседу с зеркалом и приходит к единомыслию с  ним,  после  чего  отходит  от
своего наперсника, почти всегда довольный разговором. К тому же оба  молодых
человека были не из тех, кому зеркало выносит чересчур суровый приговор.  Ла
Моль, бледный, изящный, отличался тонкой красотой; Коконнас, крепкий, хорошо
сложенный и румяный, отличался мужественной красотой.  Кроме  того,  болезнь
послужила пьемо