ду, пришли поклониться младенцу Иисусу.>,
не вели две звезды; эти звезды сияли им все ярче и ярче по  мере  того,  как
они приближались к Франции, где наконец они увидели, что эти две звезды были
не звезды,  а  прекрасные  глаза  королевы  Наваррской.  Затем,  переходя  с
Евангелия на Коран, из Сирии - в Каменистую Аравию, из Назарета  <Назарет  -
городок в Галилее, где жило Святое семейство.> - в Мекку,  он  в  заключение
выразил готовность последовать  примеру  тех  сектантов,  ярых  приверженцев
пророка, которые, удостоившись счастья созерцать  его  гробницу,  выкалывали
себе глаза, полагая, что, насладившись таким прекрасным зрелищем, они уже не
найдут в этом мире ничего достойного созерцания.
   Речь вызвала рукоплескания как у тех, кто знал  латынь,  ибо  они  вполне
разделяли мнение оратора, так и у  тех,  кто  ничего  не  понимал,  ибо  они
сделали вид, что понимают.
   Маргарита сделала реверанс галантному сармату и, обращаясь  к  послу,  но
посматривая на де Муи, начала речь такими словами:
   - Quod nunc hac in aula insperati adestis exultaremus ego et conjux, nisi
ideo immineret calamitas,  scilicet  поп  solum  frat-ris  sed  etiam  amici
orbitas <Ваше неожиданное появление при нашем дворе преисполнило бы радостью
меня и моего мужа, если бы не связанное с  этим  горе  -  утрата  не  только
брата, но и друга.>.
   Эти слова имели двойной смысл; обращаясь с ними к де Муи, королева  могла
обратиться с ними и к Генриху Анжуйскому. Генрих принял их на свой  счет  и,
выражая свою признательность, поклонился.
   Карл не помнил такой фразы в той речи, которую он получил несколько  дней
тому назад, но он не придавал  серьезного  значения  словам  Маргариты,  ибо
знал, что речь ее была простой учтивостью. Кроме того, латынь он знал плохо.
   Маргарита продолжала:
   - Adeo dolemur a te dividi ut tecum  proficisci  maluisse-mus.  Sed  idem
fatum quo nunc sine ulla mora Lutetia cedere juberis, hac in  urbe  detinet.
Proficiscere ergo, frater, proficiscere,  amico,  proficiscere  sine  nobis;
proficiscentem sequentur spes et desideria nostra <Нам тяжела разлука, и  мы
очень хотели бы поехать с вами. Но тот же рок,  который  требует,  чтобы  вы
безотлагательно  покинули  Лютецию,  привязывает   нас   к   этому   городу.
Отправляйтесь  же  в  путь,  брат  наш,  отправляйтесь  в  путь,  друг  наш,
отправляйтесь в путь без нас; вам будут сопутствовать наши лучшие  пожелания
и надежды. Лютеция - главный  город  галльского  племени  париэиев,  будущий
Париж. Употребляется как древнее название Парижа.>.
   Нетрудно догадаться, что де Муи  с  глубоким  вниманием  прислушивался  к
словам, обращенным к посланникам, но предназначенным только ему. Генрих  уже
несколько раз отрицательно покачал головой, давая понять молодому  гугеноту,
что герцог Алансонский отказался, но одного этого  движения,  которое  могло
быть и  случайным,  было  бы  недостаточно  для  де  Муи,  если  бы  его  не
подтвердили слова Маргариты. В то время как он смотрел на Маргариту и слушал
ее не только ушами, но и душой, его черные, блестевшие из-под  седых  бровей
глаза поразили Екатерину: она вздрогнула,  как  от  электрического  тока,  и
больше не спускала глаз с той части зала.
   "Странный человек, - говорила она себе, сохраняя выражение  лица,  какого
требовала торжественная обстановка. - Кто он  и  почему  он  так  пристально
смотрит на Маргариту, а Маргарита и Генрих так пристально смотрят на него?".
   Между тем, пока королева Наваррская продолжала свою речь, отвечая  теперь
на любезности польского посла, а Екатерина ломала голову над  тем,  кто  мог
быть  этот  красивый  старик,  к  ней  подошел  церемониймейстер   и   подал
благоухающее атласное саше,  в  которое  была  засунута  сложенная  вчетверо
бумажка. Она раскрыла саше, вынула записку и прочла:
   "Благодаря сердечному лекарству, которое я дал Морвелю, он немного  окреп
и смог написать имя человека, который был в комнате  короля  Наваррского,  -
это де Муи".
   "Де Муи! - подумала королева. - Так я  и  знала!  Но  этот  старик...  Э,
cospetto!.. <Черт возьми!.. (итал.)> Да, этот старик и есть...".
   Екатерина, с остановившимися глазами и раскрытым ртом, замерла на месте.
   Затем она приблизила губы к уху командира своей охраны, стоявшего рядом с
ней.
   - Господин де Нансе! - спокойно обратилась она к нему,  -  Посмотрите  на
пана Ласко - на того, кто сейчас говорит.  Сзади  него..,  да..,  вы  видите
старика с белой бородой, в черном бархатном костюме?
   - Да, сударыня, - ответил командир.
   - Так следите за ним.
   - За тем, кому король Наваррский сделал знак?
   - Совершенно верно. Станьте с десятью своими  людьми  у  ворот  Лувра  и,
когда старик будет выходить, пригласите его от имени короля к обеду. Если он
пойдет за вами, отведите его в какую-нибудь комнату и держите  под  арестом.
Если же он будет сопротивляться, возьмите  его  живым  или  мертвым.  Идите,
идите!
   К счастью, Генрих не слишком  внимательно  слушал  речь  Маргариты  и  не
сводил глаз с Екатерины, не упуская ни малейшего изменения ее лица.  Увидав,
как упорно вглядывается королева-мать в де Муи, он забеспокоился;  когда  же
он заметил, что она отдала какое-то приказание командиру  своей  охраны,  он
понял все.
   В это мгновение он и сделал знак де  Муи,  который  заметил  де  Нансе  и
который на языке жестов значил: "Вас узнали, спасайтесь немедленно".
   Де Муи понял этот знак, совершенно естественно завершивший ту часть  речи
Маргариты, которая предназначалась ему. Ему не требовалось повторений  -  он
замешался в толпе и скрылся.
   Но Генрих не успокоился до тех пор, пока не увидел, что де Нансе  подошел
к Екатерине, и не догадался по злому выражению ее лица, что де Нансе  сказал
ей, что опоздал.
   Торжественный прием закончился. , Маргарита обменялась  еще  несколькими,
уже неофициальными, словами с Ласко.
   Король, шатаясь, встал, поклонился и вышел, опираясь  на  плечо  Амбруаза
Паре, не отходившего от Карла со времени его припадка.
   Екатерина,  бледная  от  злобы,  и  Генрих,  безмолвный   от   огорчения,
последовали за ним.
   Герцог Алансонский держался  незаметно,  и  Карл,  не  сводивший  глаз  с
герцога Анжуйского, ни разу даже не взглянул на него.
   Новый польский король чувствовал, что он гибнет. Разлученный  с  матерью,
похищаемый  северными  варварами,  он  походил  на  сына  Земли   -   Антея,
потерявшего все свои силы, как только Геракл поднял его  на  воздух.  Герцог
Анжуйский полагал, что едва он переедет  границу,  как  французский  престол
уйдет от него навеки.
   Вот почему он не последовал за королем, а пошел к матери.
   Он увидел, что она удручена и озабочена не меньше, чем он: ей  не  давало
покоя умное, насмешливое лицо, которое она не  упускала  из  виду  во  время
торжества, - лицо  Беарнца,  которому,  казалось,  покровительствовала  сама
судьба, сметавшая с его пути королей, царственных убийц, всех врагов  и  все
препятствия.
   Увидав своего любимого сына, молча сжимавшего с  мольбой  свои  красивые,
унаследованные от нее руки, Екатерина встала и пошла к нему навстречу.
   - Матушка, теперь я осужден  умереть  в  изгнании!  -  воскликнул  король
Польский.
   - Сын мой, неужели вы так  скоро  забыли  предсказание  Рене?  -  сказала
Екатерина. - Успокойтесь, вы пробудете там недолго.
   - Матушка, заклинаю вас, - взмолился герцог Анжуйский, -  при  первом  же
намеке, при первом подозрении, что французская  корона  может  освободиться,
предупредите меня...
   - Будьте спокойны, сын мой, - ответила Екатерина. - Отныне и до того дня,
которого мы оба ждем, в моей конюшне и днем и ночью будет стоять  оседланная
лошадь, а в моей передней всегда будет дежурить курьер,  готовый  скакать  в
Польшу.

Глава 4

ОРЕСТ И ПИЛАД

   Генрих Анжуйский  уехал,  и  казалось,  что  мир  и  благоденствие  снова
воцарились в Лувре, у домашнего очага этой семьи Атридов.
   Карл окреп настолько, что, забыв о своей меланхолии, охотился с  Генрихом
и беседовал с ним об охоте, когда не мог  охотиться;  он  ставил  Генриху  в
упрек только одно - равнодушие к соколиной охоте - и говорил, что Генрих был
бы отличным королем,  если  бы  умел  так  же  искусно  вынашивать  соколов,
кречетов и ястребов, как искусно наганивал он гончих и натаскивал легавых.
   Екатерина снова  стала  хорошей  матерью:  нежной  с  Карлом  и  герцогом
Алансонским,  ласковой  с  Генрихом  и  Маргаритой;  она  была  милостива  к
герцогине Неверской и г-же де Сов; ее милосердие простерлось  до  того,  что
она дважды навестила Морвеля у него дома на улице Серизе под тем  предлогом,
что он был ранен при выполнении ее приказа.
   Маргарита продолжала свои свидания на испанский манер.
   Каждый вечер она открывала окно и общалась с Ла Молем  с  помощью  жестов
или записок, а молодой человек в каждом письме  напоминал  своей  прекрасной
королеве, что она обещала ему несколько минут свидания на улице Клош-Персе в
награду за его ссылку.
   Только один человек в этом тихом и умиротворенном Лувре  чувствовал  себя
одиноким и покинутым.
   Человек этот был наш друг, граф Аннибал де Коконнас.
   Разумеется, сознание того, что Ла Моль жив, уже кое-что значило; конечно,
значило многое неизменно быть любимым герцогиней Неверской, самой веселой  и
самой взбалмошной женщиной на свете. Но и счастье  свиданий  наедине,  какие
дарила ему прекрасная герцогиня, и мир, который вносила в его душу Маргарита
разговорами о судьбе их общего друга, не стоили в глазах пьемонтца и  одного
часа, проведенного с Ла Молем у их друга Ла Юрьера за кружкой сладкого вина,
или одной из тех прогулок по глухим темным  местам  Парижа,  где  порядочный
дворянин рисковал своей шкурой, своим кошельком или своим костюмом.
   К стыду человеческой природы надо  признаться,  что  герцогиня  Неверская
нелегко переносила соперничество Ла Моля.  Это  вовсе  не  значит,  что  она
ненавидела  провансальца  -  напротив:  невольно  повинуясь,  подобно   всем
женщинам, непреодолимому влечению кокетничать с любовником другой женщины, в
особенности если эта женщина - их подруга, она отнюдь не  скупилась  для  Ла
Моля на огонь своих изумрудных глаз, и  сам  Коконнас  мог  бы  позавидовать
откровенным рукопожатиям и обилию любезностей, которыми дарила герцогиня его
друга в те  дни,  когда  она  капризничала  и  звезда  пьемонтца,  казалось,
тускнела на горизонте его  прекрасной  возлюбленной,  но  Коконнас,  готовый
зарезать хоть  пятнадцать  человек  ради  одного  взгляда  своей  дамы,  был
настолько не ревнив к Ла Молю, что при подобной смене  настроения  герцогини
частенько предлагал ему на ухо такие вещи, что провансальца бросало в жар.
   Отсутствие Ла Моля лишило Анриетту  всех  прелестей,  которые  давало  ей
общество  Коконнаса,  другими  словами  -  ее   неиссякаемого   веселья,   и
бесконечного разнообразия в наслаждениях. В один прекрасный день она явилась
к Маргарите, дабы умолить ее вернуть третье необходимое звено, без коего  ум
и сердце Коконнаса хиреют день ото дня.
   Маргарита, неизменно любезная и к тому же побуждаемая мольбами самого  Ла
Моля и желанием своего сердца, назначила Анриетте свидание на следующий день
в доме с двумя выходами, чтобы поговорить обстоятельно и так, чтобы никто не
мог их прервать.
   Коконнас  без  особой  благодарности   получил   записку   от   Анриетты,
приглашавшей его на улицу Тизон в половине десятого вечера. Тем не менее  он
отправился на место свидания, где и застал Анриетту, уже  разгневанную  тем,
что она явилась первой.
   - Фи, сударь! - сказала она. - Как это невоспитанно - заставлять ждать..,
я уж не говорю - принцессу.., а просто женщину!
   - Ждать! Вот тебе раз! Это вы так считаете! - сказал  Коконнас.  -  А  я,
напротив, побьюсь об заклад, что мы пришли слишком рано.
   - Я? Да.
   - И я тоже! Бьюсь об заклад, что сейчас всего-навсего десять.
   - Да, но в моей записке было сказано: половина десятого.
   - Я и вышел из Лувра в девять часов, потому что, кстати сказать, я состою
на службе у герцога Алансонского, и по этой-то причине я через час  вынужден
буду вас покинуть.
   - И вы от этого в восторге?
   - Честное слово, нет. Герцог Алансонский очень угрюмый и очень  капризный
господин, и я предпочитаю, чтобы меня ругали  такие  прелестные  губки,  как
ваши, чем такой перекошенный рот, как у него.
   - Ну, ну! Так-то лучше... - заметила герцогиня. -  Да!  Вы  сказали,  что
вышли из Лувра в девять часов?
   - Ах, Боже мой, конечно! Я намеревался идти прямо сюда, как вдруг на углу
улицы Гренель увидел человека, похожего на Ла Моля!
   - Прекрасно! Опять Ла Моль!
   - Всегда Ла Моль, с вашего или без вашего позволения!
   - Грубиян!
   -  Прекрасно!  -  сказал  Коконнас.  -   Значит,   снова   начнем   обмен
любезностями.
   - Нет, но с меня довольно ваших рассказов!
   - Да ведь я рассказываю не по своему желанию - это вам желательно  знать,
почему я опоздал.
   - Конечно! Разве я должна приходить первой?
   - Так-то оно так. Но ведь вам некого было искать!
   - Вы несносны, дорогой мой! Ну, продолжайте. Итак, на углу улицы  Гренель
вы заметили человека, похожего на Ла Моля... А что у вас на камзоле? Кровь?
   - Ну да! Это какой-то субъект упал и обрызгал меня.
   - Вы дрались?
   - Разумеется.
   - Из-за вашего Ла Моля?
   - А из-за кого же, по-вашему, мне драться? Из-за женщины?
   - Спасибо!
   - Так вот, я следую за человеком, который имел неосторожность походить на
моего друга. Я настигаю его на улице Кокийер, обгоняю его  и  при  свете  из
какой-то лавчонки заглядываю ему в рожу. Не он!
   - Ну что ж, вы хорошо сделали.
   - Да, но ему-то от этого было плохо!  "Сударь,  -  сказал  я  ему,  -  вы
просто-напросто хлыщ, коль скоро вы позволяете себе походить издали на моего
друга Ла Моля: он истый кавалер, а кто увидит вблизи вас, тот подумает,  что
вы просто бродяга". Тут он выхватил шпагу, я  тоже.  После  третьего  выпада
невежа упал и забрызгал меня кровью.
   - Но вы по крайней мере оказали ему помощь?
   - Я только хотел это сделать, как вдруг мимо нас проскакал всадник. О, на
сей раз, герцогиня, я был уверен, что это Ла Моль! К несчастью, конь  скакал
галопом. Я бросился бежать за всадником,  а  люди,  собравшиеся  посмотреть,
каков я в бою, побежали за мной. Но так как вся  эта  сволочь  следовала  за
мной по пятам и орала, меня могли принять за вора, так что  я  вынужден  был
обернуться и обратить ее в бегство, а на это я потратил некоторое  время.  В
это-то самое время всадник  исчез.  Я  бросился  его  разыскивать,  принялся
разузнавать, расспрашивать, объяснял, какой масти его конь  -  все  впустую!
Напрасный труд - никто его не заметил. Наконец, выбившись из сил,  я  пришел
сюда.
   - Выбившись из сил! - повторила герцогиня. - Как это любезно!
   - Послушайте, дорогой Друг, - сказал Коконнас,  небрежно  раскидываясь  в
кресле, - вы опять собираетесь поедом есть меня из-за бедняги Ла Моля! И  вы
неправы, потому что дружба -  это,  знаете...  Эх,  были  бы  у  меня  ум  и
образование моего бедного друга, я бы нашел такое сравнение, которое помогло
бы вам понять мою мысль... Видите ли,  дружба  -  это  звезда,  а  любовь..,
любовь... - ага! нашел сравнение! - а любовь - это  только  свечка.  Вы  мне
возразите, что бывают разные сорта...
   - Сорта любви?
   - Нет.., свечей.., и что  среди  них  бывают  и  первосортные:  например,
розовые; возьмем розовые.., они лучше; но даже и розовая  свеча  сгорает,  а
звезда сияет вечно. На это вы мне ответите, что если сгорит одна  свеча,  ее
можно заменить целым факелом.
   - Господин де Коконнас, вы фат!
   - Э!
   - Господин де Коконнас, вы наглец!
   - Э-э!
   - Господин де Коконнас, вы негодяй!
   - Герцогиня, предупреждаю вас: вы  заставите  меня  втройне  сожалеть  об
отсутствии Ла Моля!
   - Вы меня больше не любите!
   - Напротив, герцогиня, вы понятия не имеете, что я боготворю  вас.  Но  я
могу любить вас, любить нежно, боготворить, а в свободное время расхваливать
моего друга.
   - Значит "свободным временем" вы называете то время, которое проводите со
мной?
   - Что прикажете делать! Бедняга Ла Моль не выходит у меня из головы!
   - Это ничтожество вам дороже меня! Слушайте,  Аннибал:  я  вас  ненавижу!
Будьте откровенны и смело скажите, что он вам дороже! Аннибал,  предупреждаю
вас: если вам что-нибудь на свете дороже меня...
   -  Анриетта,  прекраснейшая  из  герцогинь!  Поверьте  мне:  ради  вашего
спокойствия не задавайте мне нескромных вопросов! Вас я  люблю  больше  всех
женщин, а Ла Моля люблю больше всех мужчин.
   - Хорошо сказано! - внезапно произнес чей-то  голос.  Шелковая  узорчатая
портьера перед большой раздвижной дверью в толще стены, закрывавшей  вход  в
другую комнату, приподнялась, и  в  дверной  раме  показался  Ла  Моль,  как
прекрасный тициановский портрет в золоченой раме.
   - Ла Моль! - крикнул Коконнас, не обращая  внимания  на  Маргариту  и  не
тратя времени на то, чтобы поблагодарить ее  за  сюрприз,  который  она  ему
устроила. - Ла Моль, друг мой! Милый мой Ла Моль!
   И он бросился в объятия своего друга, опрокинув кресло, на котором сидел,
а заодно и стол, стоявший у  него  на  дороге.  Ла  Моль,  в  свою  очередь,
порывисто сжал его в объятиях, но  все  же,  не  выпуская  его  из  объятий,
обратился к герцогине Неверской:
   - Простите меня, герцогиня, если мое  имя  порой  нарушало  мир  в  вашем
очаровательном союзе. Конечно, -  продолжал  он,  с  неизъяснимой  нежностью
взглянув на Маргариту, - я повидался бы с вами раньше, но это зависело не от
меня.
   - Как видишь, Анриетта, я  сдержала  свое  слово:  вот  он,  -  вмешалась
Маргарита.
   - Неужели этим счастьем я обязан только просьбам герцогини? - спросил  Ла
Моль.
   - Только ее просьбам, - ответила Маргарита. - Но вам, Ла Моль, я позволяю
не верить ни одному слову из того, что я сказала.
   Тут Коконнас, который за это время успел раз десять прижать своего  друга
к сердцу, раз  двадцать  обойти  вокруг  него  и  даже  поднес  к  его  лицу
канделябр, чтобы всласть на него наглядеться, наконец встал на колени  перед
Маргаритой и поцеловал подол ее платья.
   - Ах, как хорошо! - воскликнула герцогиня Неверская. - Ну,  теперь  я  не
буду такой несносной!
   - Черт  побери!  -  вскричал  Коконнас.  -  Для  меня  вы  всегда  будете
обожаемой! Я скажу это от чистого сердца, и  будь  при  этом  хоть  тридцать
поляков, сарматов и прочих гиперборейских <Гиперборейцы - а  древнегреческой
мифологии - обитатели северных стран.> варваров, я заставлю их признать  вас
королевой красавиц!
   - Эй, Коконнас! Легче, легче! - сказал Ла Моль. - А королева Маргарита?
   - О, я не откажусь от своих  слов!  -  воскликнул  Коконнас  свойственным
только ему шутовским  тоном.  -  Герцогиня  Анриетта  -  королева  красавиц,
королева Маргарита - краса королев.
   Но что бы ни говорил и что бы ни делал наш пьемонтец, он  весь  отдавался
счастью вновь видеть своего любимого Ла Моля и не сводил с него глаз.
   - Идем, идем, прекрасная королева! - заговорила  герцогиня  Неверская.  -
Оставим этих  молодых  людей,  связанных  идеальной  дружбой,  и  пусть  они
поговорят часок наедине; им столько надо сказать  друг  другу,  что  они  не
дадут нам поговорить. Уйти от них нам нелегко, но, уверяю, это  единственное
средство вылечить господина Аннибала. Сделайте это ради меня, государыня,  я
имею глупость любить этого гадкого человека, как его называет его же друг Ла
Моль.
   Маргарита шепнула несколько слов на ухо Ла Молю, который, как  ни  жаждал
он вновь увидеть своего друга, теперь предпочел бы, чтобы нежность Коконнаса
была не столь требовательной... А Коконнас в это время  старался  с  помощью
всевозможных увещаний вернуть на уста Анриетты искреннюю улыбку и вернуть ее
ласковую речь, чего и добился без труда.
   После этого обе женщины вышли в соседнюю комнату, где их ожидал ужин.
   Два друга о