, Гизов и Лигу, в своей жизни я
усмирял и не таких норовистых и горячих коней.
   - Но, государь, - воскликнул Можирон, - солдаты  так  не  рассуждают.
Они не могут считаться с возможностью неудачи  в  делах  такого  рода  -
делах  чести,  делах  совести,  когда   человек   действует,   повинуясь
внутреннему убеждению и не задумываясь о том,  как  его  действия  будут
выглядеть перед судом разума.
   -  Прошу  прощения,  Можирон,  -  ответил  король,  -  солдат   может
действовать вслепую, но полководец - размышляет.
   - Так размышляйте, государь, а  нам,  нам  предоставьте  действовать,
ведь мы всего лишь солдаты, - ответил Шомберг. - К тому же я не знаком с
неудачей, мне всегда везет.
   - Друг мой, милый друг, - прервал его печально король, -  я  не  могу
сказать того же о себе. Правда, тебе всего лишь двадцать лет.
   - Государь, - сказал Келюс, - добрые  слова  вашего  величества  лишь
удвоят наш пыл. В какой день следует нам скрестить шпаги с господами  де
Бюсси, де Ливаро, д'Антрагэ и де Рибейраком?
   - Никогда. Я это вам решительно запрещаю. Никогда, вы слышите?
   - Простите нас, государь, простите, пожалуйста, - продолжал Келюс,  -
вчера перед обедом у нас состоялась встреча, слово дано, и мы  не  можем
взять его обратно.
   - Извините, сударь, - ответил Генрих, - король освобождает от клятв и
слов, говоря "я хочу" или "я не хочу",  ибо  король  всемогущ.  Сообщите
этим господам, что я пригрозил обрушить на вас всю  силу  своего  гнева,
ежели вы будете с ними драться, и, чтобы у вас не было сомнений  в  моей
решимости, я клянусь отправить вас в изгнание, коли вы...
   - Остановитесь, государь... - сказал Келюс,  -  ибо  если  вы  можете
освободить нас от нашего слова, вас  от  вашего  может  освободить  лишь
господь. Поэтому не клянитесь. Если из-за такого  дела  мы  навлекли  на
себя ваш гнев и этот гнев выразится в нашем изгнании,  мы  отправимся  в
изгнание с радостью, ведь, покинув земли вашего  величества,  мы  сможем
сдержать свое слово и встретиться с нашими противниками на чужой земле.
   - Если эти господа приблизятся к вам даже на расстояние  выстрела  из
аркебузы, - вскричал Генрих, - я прикажу бросить  их  в  Бастилию,  всех
четверых.
   - Государь, - отвечал Келюс, - в  тот  день,  когда  ваше  величество
сделает это, мы отправимся босиком и с  веревкой  на  шее  к  коменданту
Бастилии мэтру Лорапу Тестю, чтобы он заключил нас в  темницу  вместе  с
этими дворянами.
   - Я прикажу отрубить им головы, клянусь смертью  Спасителя!  В  конце
концов я король!
   - Если с нашими врагами это случится,  государь,  мы  перережем  себе
горло у подножия их эшафота.
   Генрих долго молчал, потом вскинул свои черные глаза и сказал:
   - В добрый час. Вот оно, славное и храброе дворянство!.. Что ж,  если
господь не благословит дело, которое защищают такие люди!..
   - Не безбожничай.., не  богохульствуй,  -  торжественно  провозгласил
Шико, встав со своей постели и направляясь к королю. - Боже  мой!  Какие
благородные сердца. Ну, сделай же то, чего они хотят;  ты  слышишь,  мой
господин? Давай, назначь этим молодым людям день для  поединка:  займись
своим делом, вместо того чтобы поучать всевышнего,  в  чем  состоит  его
долг.
   - Ах, боже мой! Боже мой! - прошептал Генрих.
   - Государь, мы молим вас об этом, - сказали  четверо  молодых  людей,
склонив голову и опускаясь на колени.
   - Хорошо, будь по-вашему. И верно: бог справедлив, он должен даровать
вам победу.  Впрочем,  мы  и  сами  сумеем  подготовить  ее,  разумно  и
по-христиански. Дорогие друзья, вспомните, что Жарнак всегда обязательно
исповедовался и причащался  перед  поединком.  Ла-Шатеньерэ  великолепно
владел  шпагой,  но  он  перед  поединком  искал   забвения   в   пирах,
празднествах, отправлялся к женщинам, какой омерзительный грех!  Короче,
он искушал бога, который, быть может, улыбался его  молодости,  красоте,
силе в хотел спасти ему жизнь. И вот Жарнак  убил  его.  Послушайте,  мы
исповедуемся и причастимся. Если бы у меня было время, я послал бы  ваши
шпаги в Рим, чтобы их благословил святейший... По у нас есть рака святой
Женевьевы, она стоит самых лучших реликвий. Попостимся вместе,  умертвим
свою плоть, отпразднуем  великий  день  святых  даров,  а  на  следующее
утро...
   - О! Государь, спасибо, спасибо, - вскричали молодые люди. -  Значит,
через восемь дней.
   И они бросились в объятия короля, который еще раз прижал их к  сердцу
и, проливая слезы, удалился в свою молельню.
   - Условия нашего поединка уже составлены, - сказал Келюс, -  остается
только вписать в них день и час. Пиши, Можирон, на этом столе.., и пером
короля, пиши:
   "В день после праздника святых даров".
   - Готово, - сказал Можирон. -  Кто  будет  герольдом  и  отнесет  это
письмо?
   - Я, если вы пожелаете, - сказал Шико, подходя. -  Только  хочу  дать
вам совет, малыши. Его величество говорит о  посте,  умерщвлении  плоти,
раке святой Женевьевы... Все это великолепно во исполнение обета - после
победы, но я считаю, что до  победы  вам  будет  полезнее  хорошая  еда,
доброе вино, восьмичасовой сон  в  полном  одиночестве,  в  дневное  или
ночное время.  Ничто  не  сообщает  руке  такой  гибкости  и  силы,  как
трехчасовое  пребывание  за  столом,  коли   не   напиваешься   допьяна,
разумеется. В том же,  что  касается  любви,  я,  в  общем,  поддерживаю
короля. Слишком уж она разнеживает,  и  будет  лучше,  если  вы  от  нее
воздержитесь.
   - Браво, Шико! - дружно воскликнули молодые люди.
   - Прощайте, мои львята, - ответил гасконец, - я отправляюсь во дворец
Бюсси.
   Он сделал три шага и вернулся назад.
   - Кстати, - сказал он,  -  не  покидайте  короля  в  прекрасный  день
праздника святых даров. Не уезжайте никто за город; оставайтесь в Лувре,
как горстка паладинов. Договорились? Да? Тогда я  ухожу  выполнять  ваше
поручение.
   И Шико, держа в руке письмо, раздвинул циркуль своих  длинных  ног  и
исчез.

Глава 46

ПРАЗДНИК СВЯТЫХ ДАРОВ

   В эти восемь дней события назревали, как  в  безветренною  и  знойную
летнюю пору в небесных глубинах назревает гроза.
   Монсоро, снова поднявшийся на ноги после суток  лихорадки,  стал  сам
подстерегать похитителя своей чести. Но, не  обнаружив  никого,  он  еще
крепче, чем прежде, уверовал в лицемерие герцога Анжуйского и его дурные
намерения относительно Дианы.
   Бюсси не прекратил дневных посещений дома главного ловчего.
   Однако  предупрежденный  Одуэном  о   постоянных   засадах,   которые
устраивал выздоравливающий граф,  он  воздерживался  от  ночных  визитов
через окно.
   Шико делил свое время надвое.
   Одну часть он  проводил,  почти  безотлучно,  со  своим  возлюбленным
господином, Генрихом Валуа, оберегая его, как мать оберегает ребенка.
   Другую часть он уделял своему задушевному  другу  Горанфло,  которого
восемь дней назад с большим трудом уговорил возвратиться в келью  и  сам
препроводил  в  монастырь,  где  аббат,  мессир  Жозеф   Фулон,   оказал
королевскому шуту самый теплый прием.
   Во время этого первого визита Шико в монастырь было много говорено  о
благочестии короля, и приор казался выше всякой меры  признательным  его
величеству за честь, которую тот сделает аббатству своим посещением.
   Честь эта даже превзошла  все  первоначальные  ожидания:  Генрих,  по
просьбе почтенного аббата, согласился провести в уединении  в  монастыре
целые сутки.
   Аббат все еще не мог поверить своему счастью, но Шико утвердил Жозефа
Фулона  в  его  надеждах.  И  поскольку  было   известно,   что   король
прислушивается к словам шута, Шико настоятельно просили снова наведаться
в гости к монахам, и гасконец обещал это сделать.
   Что касается Горанфло, то он вырос в глазах монахов на десять локтей.
   Ведь именно ему удалось так ловко втереться в полное доверие к  Шико.
Даже столь тонкий политик, как Макиавелли, не сделал бы это лучше.
   Приглашенный наведываться, Шико наведывался и всегда приносил с собой
- в карманах, под плащом, в своих широких сапогах  -  бутылки  с  самыми
редкими и изысканными винами, поэтому брат  Горанфло  принимал  его  еще
лучше, чем мессир Жозеф Фулон.
   Шико запирался на целые часы в келье монаха,  разделяя  с  ним,  если
говорить в общих чертах, его ученые труды и молитвенные экстазы.
   За два дня до праздника святых даров он даже провел в  монастыре  всю
ночь напролет;  на  следующий  день  по  аббатству  пронесся  слух,  что
Горанфло уговорил Шико надеть сутану.
   Что до короля, то он в эти дни давал уроки фехтования своим  друзьям,
изобретая вместе с ними новые удары и стараясь в  особенности  упражнять
д'Эпернона, которому судьба дала такого опасного  противника  и  который
ожидал решительного дня с заметным волнением.
   Всякий, кто прошел бы ночью, в определенные часы, по улицам, встретил
бы в квартале святой Женевьевы странных монахов, описанных  уже  нами  в
первых главах и смахивавших больше на рейтаров, чем на чернецов.
   И, наконец, мы могли бы добавить, чтобы  дополнить  картину,  которую
стали набрасывать, могли бы добавить, повторяем, что дворец  Гизов  стал
одновременно и самым таинственным и самым  беспокойным  вертепом,  какой
только можно себе представить. Снаружи он казался совершенно  безлюдным,
но внутри был густо населен. Каждый вечер в большом зале, после того как
все занавеси  на  окнах  были  тщательно  задернуты,  начинались  тайные
сборища. Этим сборищам предшествовали обеды, на них приглашались  только
мужчины, и тем не менее обеды возглавляла госпожа де Монпансье.
   Мы  вынуждены  сообщать  нашим   читателям   все   эти   подробности,
извлеченные нами из мемуаров того времени, ибо читатели не найдут  их  в
архивах полиции.
   И в самом деле,  полиция  того  беспечного  царствования  даже  и  не
подозревала, что затевается, хотя заговор, как  это  можно  видеть,  был
крупным, а достойные горожане, совершавшие свой ночной обход с каской на
голове и алебардой в руке, подозревали об этом  не  больше  полиции,  не
будучи людьми, способными угадывать  иные  опасности,  чем  те,  которые
проистекают от огня, воров, бешеных собак и буйствующих пьяниц.
   Время  от  времени  какой-нибудь  дозор  все  же  задерживался  возле
гостиницы "Путеводная звезда" на улице Арбр-Сек, но мэтр Ла  Юрьер  слыл
добрым католиком, и ни у кого не вызывало  сомнений,  что  громкий  шум,
доносящийся из его заведения, раздается лишь во имя вящей славы божьей.
   Вот в какой обстановке город Париж дожил наконец, день  за  днем,  до
утра   того   великого,   отмененного   конституционным   правительством
торжества, которое называют праздником святых даров.
   В этот знаменательный  день  погода  с  утра  выдалась  великолепная,
воздух был напоен ароматом цветов, устилавших улицы.
   В этот день, говорим мы, Шико, в течение уже  двух  недель  неизменно
укладывавшийся спать в опочивальне короля, разбудил Генриха очень  рано.
Никто еще не входил в королевские покои.
   - Ах, Шико, Шико, - воскликнул Генрих, - будь ты неладен!  Я  еще  не
встречал человека, который бы делал все так не вовремя. Ты оторвал  меня
от самого приятного за всю мою жизнь сна.
   - Что же тебе снилось, сын мой? - спросил Шико.
   - Мне снилось, что мой дорогой  Келюс  проткнул  Антрагэ  насквозь  и
плавал в крови своего  противника.  Но  вот  и  утро.  Пойдем  помолимся
господу, чтобы сон мой исполнился. Зови слуг, Шико, зови!
   - Да что ты хочешь?
   - Мою власяницу и розги.
   - А может, ты предпочел бы хороший завтрак? - спросил Шико.
   - Язычник, - сказал Генрих, - кто  же  это  слушает  мессу  праздника
святых даров на полный желудок!
   - Твоя правда.
   - Зови, Шико, зови!
   - Терпение, - сказал Шико, -  сейчас  всего  лишь  восемь  часов,  до
вечера ты  еще  успеешь  себя  нахлестать.  Сначала  побеседуем.  Хочешь
побеседовать с твоим другом? Ты не пожалеешь, Валуа, слово Шико.
   - Что ж, побеседуем, - сказал Генрих, - но поторапливайся.
   - Как мы разделим наш день, сын мой?
   - На три части.
   - В честь святой троицы, прекрасно. Какие же это части?
   - Во-первых, месса в Сен-Кермен-л'Оксеруа.
   - Хорошо.
   - По возвращении в Лувр легкий завтрак.
   - Великолепно!
   - Затем шествие кающихся по улицам с остановками в главных монастырях
Парижа, начиная с монастыря якобинцев и кончая святой Женевьевой, где  я
обещал приору прожить в затворничестве до послезавтра в келье у  некоего
монаха, почти святого, который  будет  ночью  читать  молитвы  за  успех
нашего оружия.
   - Я его знаю.
   - Этого святого?
   - Прекрасно знаю.
   - Тем лучше. Ты пойдешь со мной, Шико. Мы будем молиться вместе.
   - Еще бы! Будь спокоен.
   - Тогда одевайся, и пошли.
   - Погоди!
   - А что?
   - Я хочу узнать у тебя еще несколько подробностей.
   - А не мог бы ты спросить о них, пока меня будут одевать?
   - Я предпочитаю сделать это, пока мы одни.
   - Тогда спрашивай, да поскорей: время идет.
   - Что будет делать твой двор?
   - Он сопровождает меня.
   - А твой брат?
   - Он пойдет со мной.
   - А твоя гвардия?
   - Французская, во главе с Крийоном,  будет  ждать  меня  в  Лувре,  а
швейцарцы - у ворот аббатства.
   - Чудесно! - сказал Шико. - Теперь я все знаю.
   - Значит, я могу позвать?
   - Зови.
   Генрих позвонил в колокольчик.
   - Церемония будет замечательной, - продолжал Шико.
   - Я надеюсь, бог воздаст мне за нее.
   - Это мы увидим завтра. Но ответь мне,  Генрих,  пока  еще  никто  не
пришел, ты больше ничего не хочешь сказать мне?
   - Нет. Разве я упустил какую-нибудь подробность церемонии?
   - Речь не об этом.
   - О чем же тогда?
   - Ни о чем.
   - Но ты меня спрашиваешь.
   -  Уже  окончательно  решено,  что  ты  идешь  в   аббатство   святой
Женевьевы?
   - Конечно.
   - И проведешь там ночь?
   - Я это обещал.
   - Ну, раз тебе больше нечего сказать мне, сын  мой,  то  я  сам  тебе
скажу, что эта церемония меня не устраивает.
   - То есть как?
   - Не устраивает. И после того, как мы позавтракаем...
   - После того, как мы позавтракаем?
   - Я познакомлю тебя с другой диспозицией, которую придумал я.
   - Хорошо, согласен.
   - Даже если бы ты и  не  был  согласен,  это  бы  не  имело  никакого
значения.
   - Что ты хочешь сказать?
   - Те! В переднюю уже входит  твоя  челядь.  И  в  самом  деле,  лакеи
раздвинули портьеры, и появились брадобрей, парфюмер  и  камердинер  его
величества. Они завладели королем и стали все вместе совершать  над  его
августейшей особой обряд, описанный в начале этой книги.
   Когда туалет его величества был на две  трети  завершен,  объявили  о
приходе его высочества монсеньера герцога Анжуйского.
   Генрих обернулся к брату,  приготовив  для  него  свою  самую  лучшую
улыбку.
   Герцога сопровождали господа де Монсоро, д'Эпернон и Орильи.
   Д'Эпернон и Орильи остались позади.
   При виде графа, все еще  бледного  и  с  выражением  лица  еще  более
устрашающим, чем обычно, Генрих не смог скрыть своего удивления.
   Герцог заметил, что король удивлен, главный ловчий - тоже.
   -  Государь,  -   сказал   герцог,   -   граф   де   Монсоро   явился
засвидетельствовать свое почтение вашему величеству.
   - Спасибо, сударь, - сказал Генрих, - тронут вашим визитом, тем более
что вы были тяжело ранены, не правда ли?
   - Да, государь.
   - На охоте, как мне говорили?
   - На охоте, государь.
   - Но сейчас вы чувствуете себя лучше, не так ли?
   - Я поправился.
   - Государь, - сказал герцог Анжуйский, -  не  угодно  ли  вам,  чтобы
после  того,  как  мы  исповедуемся  и  причастимся,  граф  де   Монсоро
отправился подготовить нам хорошую охоту в лесах Компьени?
   - Но, - возразил Генрих, - разве вы не знаете, что завтра...
   Он собирался сказать: "...четверо  моих  друзей  дерутся  с  четырьмя
вашими", но вспомнил, что тайна должна быть сохранена, и остановился.
   - Я ничего не знаю, государь, - ответил герцог Анжуйский,  -  и  если
ваше величество желает сообщить мне...
   - Я хотел сказать, - продолжал Генрих, - что поскольку эту  ночь  мне
предстоит провести  в  молитвах  в  аббатстве  святой  Женевьевы,  то  к
завтрему я, возможно, не буду готов.  Но  пусть  господин  граф  все  же
отправляется:  если  завтра  охота  не  состоится,  то   она   состоится
послезавтра.
   - Вы слышите? - обратился герцог к графу де Монсоро, который  ответил
с поклоном:
   - Да, монсеньер.
   Тут  вошли  Шомберг  и  Келюс.  Король  принял  их  с  распростертыми
объятиями.
   - Еще один день, - сказал Келюс, кланяясь королю.
   - - Но, к счастью,  всего  один,  -  заметил  Шомберг.  В  это  время
Монсоро, со своей стороны, говорил герцогу:
   - Вы, кажется, добиваетесь моего изгнания, монсеньер?
   - Разве долг главного ловчего состоит не в том, чтобы  подготавливать
охоту для короля? - со смехом спросил герцог.
   - Я понимаю, - ответил Монсоро, - я вижу, в чем дело. Сегодня вечером
истекает восьмой день отсрочки, которую вы, монсеньер, попросили у меня,
и ваше высочество предпочитаете лучше  отослать  меня  в  Компьень,  чем
сдержать свое обещание.  Но  поостерегитесь,  ваше  высочество:  еще  до
сегодняшнего вечера я могу одним словом...
   Франсуа схватил графа за руку.
   - Замолчите, - сказал он, - напротив, я выполняю обещание, которое вы
помянули.
   - Объяснитесь.
   - О вашем отъезде для подготовки охоты станет известно всем. Ведь  вы
получили официальный приказ.
   - Ну и что?
   - А вы не уедете и спрячетесь поблизости от  вашего  дома.  И  тогда,
думая, что вы уехали,  появится  человек,  которого  вы  желаете  знать.
Остальное ваше дело. Насколько помню, я ничего больше не обещал.
   - А! Если все обстоит так... - сказал Монсоро.
   - У вас есть мое слово, - сказал герцог.
   - У меня есть больше, чем ваше слово, монсеньер, - у меня  есть  ваша
подпись.
   - Да, клянусь смертью Христовой, мне это хорошо известно.
   И герцог отошел от Монсоро, чтобы приблизиться к своему брату. Орильи
тронул д'Эпернона за руку.
   - Все в порядке, - сказал он.
   - Как? Что в порядке?
   - Господин де Бюсси не будет драться завтра.
   - Господин де Бюсси не будет драться завтра?
   - Я за это отвечаю.
   - Кто же ему помешает?
   - Не все ли равно, раз он не будет драться?
   - Если это случится, моя милый чародей, вы получите тысячу экю.
   - Господа,  -  сказал  Генрих,  уже  закончивший  свой  туалет,  -  в
Сен-Жермен-л'Оксеруа.
   - А потом в аббатство святой Женевьевы? - спросил герцог.
   - Разумеется, - ответил король.
   - Рассчитывайте на это, - сказал Шико,  застегивая  на  себе  пояс  с
рапирой.
   Генрих вышел в галерею, где его ждал весь двор.

Глава 47

КОТОРАЯ ДОБАВИТ ЯСНОСТИ ГЛАВЕ ПРЕДЫДУЩЕЙ

   Накануне вечером, когда все было решено и сговорено  между  Гизами  и
анжуйцами, господин де Монсоро возвратился в свой  дом  и  встретил  там
Бюсси.
   Тогда, подумав, что этот храбрый дворянин, к которому он  по-прежнему
относился очень дружески, может, не будучи ни о чем предупрежден, сильно
скомпрометировать себя послезавтра, он отвел его в сторону.
   - Дорогой граф, - сказал он молодому человеку, - не позволите  ли  вы
мне дать вам один совет?
   - Само собой разумеется, - ответил Бюсси. - Прошу вас об этом.
   - На вашем месте я уехал бы на завтрашний день из Парижа.
   - Мне уехать? А зачем?
   - Единственное, что я могу вам сказать: ваше отсутствие, должно быть,
спасет вас от крупных неприятностей.
   -  Крупных  неприятностей?  -  переспросил  Бюсси,  глядя  на   графа
пронизывающим взглядом. - Каких?
   - Разве вы не знаете, что должно произойти завтра?
   - Совершенно не знаю.
   - По чести?
   - Слово дворянина.
   - Монсеньер герцог Анжуйский ни во что вас не посвятил?
   - Пет. Монсеньер герцог Анжуйский посвящает меня только в те дела,  о
которых он может говорить во весь голос,  и  добавлю  даже,  -  говорить
почти любому.
   - Что ж, я не герцог Анжуйский, я люблю своих друзей не р